Беатриче

Она спала на узком рыжем диване, который помнила ещё с детства и изгибы которого запомнило её тело.Глаза были спрятаны за горячими веками, иссушенные губы её были плотно сомкнуты и походили на бледно-розовые бархатцы конца своего цветения, а лоб изредка покрывался мелкой росой.Руки были расположены таким образом, чтобы всякому непременно захотелось попасть в её скромные объятия, будто она была для каждого чем-то сугубо личным и неприкасаемым.Я любил её всю и каждую её часть по отдельности, своей особенной любовью.Любил живость её глаз, когда показывал ей что-то новое, ранее неведомое для неё, вроде греческого танца Сиртаки, который она так чарующе выплясывала в центре полутёмной залы.И сейчас я без сомнений полюбил очаровательность её болезненности, в которой было что-то сонное и безмятежное.
Я вошёл в ту комнату, наполненную тусклым пыльным светом.Половицы, покрашенные в цвет дивана, застонали под моими стопами, но я решил казаться невесомым и, кажется, глупые деревянные дощечки поверили моему детскому притворству и замолкли.Спёртый воздух с хладнокровием душил, застревал во рту горьким комом, из-за чего моё дыхание стало слишком громким и могло нарушить её сон, что казалось мне непозволительным, будто я уничтожил бы целое белёсо-ватное королевство покоя.После чего я принял решение меньше дышать и лицо моё быстро обрело багровый оттенок, что наверняка бы ужасно рассмешило её и я бы увидел ласковую улыбку, будто упрекающую, но по-матерински заботливую, с мелкими морщинками по уголкам рта.Я смотрел в мутное окно, наблюдал за сырой улицой и её причудливыми обитателями, жизнь которых для меня не существовала за пределом поля зрения, изучил все трещинки на грязно-арбрикосовом доме напротив, который сразу счёл уродливым, но почему-то не мог оторвать от него глаз и пришёл к выводу, что уродливость зачастую является более притягательной, чем всякие красоты.Оторвавшись от загадочных фигур из кружева сколов на бездвижном истукане, я посмотрел на неё.Спящие люди всегда представлялись мне крайне обворожительными и эротичными, и если бы я был художником, то вероятнее всего рисовал бы именно их.Её ноги были обнажены до середины голени так, что бугорки тонких немых щиколоток открылись перед мной.Мне хотелось коснуться их губами, хотелось спасти их из морфового плена и снова видеть их объятыми морскими волнами, сияющими и слегка покрытыми крупными песчинками.Вы имеете полное право считать меня тем ещё мерзким типом, но я хотел обладать ею, желал того, чтобы она подчинялась мне полностью и беззаговорочно.Беатриче была вовсе не против принять мою абсолютную власть над её существованием, наверное, она втайне всегда хотела принадлежать кому-то, а я мог предложить стать её божеством.Я не любил её как Данте любил свою Беатриче и не давал никаких обещаний.Любовь поклонения вовсе не любовь, но мы взаимно отдавали друг другу необходимое, скорее жизненно важное, и были счастливы, каждый по своему, в своём четырёхстенном мире, и вместе, в необъятном и с тем же нелепо тесном мире.Но сейчас я чувствовал вину за её мучительное умирание и стыд за своё бессилие.Я помню как она страдала в Италии, не могла находиться в старом родительском доме после смерти отца, который умер от брюшного тифа в расцвете сил и забрал вместе с собой жизнь в этом доме.
Ей было семнадцать, когда мы познакомились во Флоренции возле Палаццо Веккьо.Она казалась мне единственным живым существом на всём свете, небесно-голубой шифон её платья колыхался на жарком ветру, а румянец щёк напоминал пылающий закат.Её отец пригласил меня к ним на ужин, тогда она не отрывала от меня глаз, таинственно улыбалась и касалась кончиками пальцев своей шеи.В ней так искусно сочеталась обольстительность женщины и невинность ребёнка, что понять её не представлялось никакой возможности.Через два месяца умер глава семейства Мортелли.Беатриче молила увезти её подальше от боли, которая теперь переполняла её юное хрупкое тело настолько, что она, казалось, разобьётся словно хрустальная ваза, у всех на глазах, но я позволил ей отдать часть своего горя мне, и через две недели мы приплыли на Крит.В Ханье она стала задумчивой, много молчала, но это было скорее криком, рёвом раненного животного, мне оставалось только наблюдать за её страданиями.Бэт каждую ночь звала отца, а после просыпалась и выходила на балкон.Она могла стоять там часами, смотреть на синь ночи и обвинять звёзды в своей участи.Глаза её цвета той сини наполнялись слезами, но она никогда не плакала, а просто позволяла утрате глубоко проникнуть в плоть и спрятаться среди жил, поселиться там и жить, напоминая о себе каждое утро, становясь со временем чем-то необходимым для ощущения присутствия в этом мире.
Через пару дней я отвёз её в свой дом неподалёку от Маталы. Это была небольшая вилла моих родителей на берегу Ливийского моря с абрикосовой рощей на заднем дворе, которую вырастила моя мать.Я совсем не помнил её, только нежные тёплые руки, целительные и оживляющие, и нежные глаза цвета каштана.Теперь я видел ту же нежность в глазах Беатриче, в каждой своей линии она подтверждала право на меня, каждый изгиб этого тела становился манифестом к жизни и молодости.
В то время мы подолгу спали: Бэт прижималась боком к моей груди и я чувствовал тепло её кожи, смотрел часами на лицо, покрытое теперь мелкими тёмными веснушками, будто кто-то осыпал его корицей.Свекольный румянец, одаренный солнцем, закатно теплел из-за жаркого ветра, который колыхал сначала старый тюль, а потом простыню, укрывающую прекрасное создание.Просыпаясь в разгар сиесты, она лениво подходила к роялю моей матери и часами играла Моцарта и Вагнера.Руки её пахли абрикосами, этой плотной сладкой мякотью, из которой она ловко доставала шероховатые косточки.С такой же ловкостью Беатриче вынимала из всякого ядро человеческое, саму суть и склизкую ранимую душу, словно ту абрикосовую косточку, обнажала её, заставляя смущаться перед светом.К вечеру, когда выцветшую терракотовую крышу покрывал тёплый свет, гул волн взывал нас к себе и мы покорно повелевались его воле, спускаясь по узкой извилистой дорожке.Она шла впереди меня, откидывая голову с крупными медовыми прядями назад, гостеприимно впускала в себя ветер и позволяла ему весело гулять по всему её нутру.Спустившись к морю она бежала вдоль той кривой линии, где беззаботные завитки волн достигали мелкого раскалённого песка, который в то же мгновение становился тёмным и влажным.Беатриче бежала далеко впереди, её икры, покрытые песчинками, сияли на солнце, волосы, слегка влажные, струились по худым плечам и ритмично подлетали.«Маттиас! Маттиас!»Смех её долетал до меня, обволакивая чем-то тёплым, впоследствии я понял, что это было счастье.Она преобразила это место, будто я видел впервые это море, солёные воды которого ласкали меня с самого детства, когда горячий песок обжигал мои маленькие стопы и они становились багряно-красными от ожогов.Теперь аквамариновая гладь, отражавшая в себе абрикосовое небо, стала пристанищем для её боли и, кажется, между Бет и жидкой таинственностью моря возникла необъяснимая связь, наблюдателем которой невольно стал я в тот вечер.Она любила звёзды, тосковала по ним ночами, когда неряшливо серые облака заслоняли плотным покровом месяц, лениво лежащий на боку, и с сотню разбросанных горстей разных по яркости огоньков.Подобно пристрастию человека оборачиваться на прошлое, ему нравится наблюдать за горящими трупами, погибшими миллионы лет назад, но в этом случае время не имеет никакого значения, оно-плод воображения всякого человека как ищущего и надеющегося найти ту конечную точку своего существования.

Рыжая кошка опрокинула вазу с нарциссами, но я почувствовал только тишину.