Очерки, найденные под кроватью

Потерянное спокойствие

Все они были беспризорники. Когда-то плакали, когда-то злились, кидали камни вслед уносящемуся экипажу. Когда-то был ясный день и пахло праздником. Толпа- толчея беспросветна. Тёплый день ловит отблески солнца на мутных оконных стеклах, заставляя щуриться. Пахнет опавшими листьями клена, холодное утро коснувшись груди, забывается, исчезает.
Девочке было не больше семи. Чайные глаза таят испуг и осторожность, она среди толпы, народ шумит, словно океан, наслаждаясь гуляньем. Октябрь срывается тем самым кленовым листом к ее босым ногам, в переулке лавки полны хлебом, пивом, молоком. Белые рубашки и пестрые юбки, готовые хоть сейчас начать кружиться в вальсе, туфли, начищенные смальцем до слепящего блеска. Гул голосов и музыки.
Девочка плачет. Посреди теплого осеннего дня ей является память прошлой ночи.
В пламени свечи, на лестничном пролете разложены карты. Заброшенный дом полнился эхом шёпота. Дети, сидевшие рукой к руке, полукругом возле разбитого зеркала, криво висящего на стене, твердили:
«за правду, за сплетню,
отдам душу ведьме.
За горстку былого-
Щепотку „живого“,
Ушедшие, мёртвые,
В зеркале стёртые-
Восстаньте, пройдите
По вязанной нити
Дойдя, в лабиринте
Запутавшись, сгиньте
А сгинув, родитесь,
Родившись- склонитесь
Пред черной вуалью,
Туманом, печалью
Пред тьмой беспросветной
Склонитесь пред ведьмой.»
Тихим голосом, как псалом, один из них проговаривал эти слова, остальные же испуганно вторили, украдкой заглядывая в лицо читавшему. Красная нить, которую каждый держал в грязной маленькой ручке, бежала к зеркалу, аккуратно свернувшись возле него клубком. Слова были досказаны и всё стихло, старый дом лишь изредка вдыхал ветер, поскрипывая гнилыми досками.
Вдруг, пламя свечи склонилось к зеркалу, будто кто-то начал тянуть его туда, и тут же клубок красных ниток зашевелился, ударился о зеркальную поверхность раз, другой, а потом качнувшись, провалился внутрь и покатился дальше, уже находясь в отражении. Все сидели, не в силах пошевелиться, не в силах проглотить слюну, завороженно глядя на убегавший все дальше и дальше клубок.
А потом, в отраженном зеркальном пространстве, со стороны разбитого, полного мелких трещин края, крадучись, по- паучьи, стала возникать фигура, и в дрожащем, склоненном пламени свечи, перед полукругом беспризорников предстало существо, взявшее в руки красную нить: длинное чёрное платье, вуаль того же цвета на лице, изображения воронов на тыльной стороне ладоней. В зазеркалье, неспешно наматывая нить на клубок и приближаясь, шаг за шагом, к границе между реальностью и отражением, на замерших от ужаса детей смотрела ведьма. Вот, нить между ней и сидящим ближе всех к зеркалу ребенком натянулась, и тот, словно заколдованный, поднялся и двинулся к ждавшей в другом мире проклятой тени, не выпуская нити из рук. И вновь она натянулась, только уже между шедшим и следующим сидевшим в цепочке.
Теперь, в отражении, рядом с ведьмой стояли все, кроме кареглазой девочки, которая была последней, кто ещё не шагнул через порог зеркала, но и она уже была возле черты; клубок был почти смотан, длинные когтистые пальцы потянулись к ней, вороны на руках развернули крылья и раскрыли клювы… Из-за туч вышла луна и заглянув в окно, лучом своим коснулась зеркальной поверхности. В это же мгновение ведьма отступила на шаг, красная нить, перерезанная лунным светом, повисла в руках девочки, оковы сна спали и она принялась бежать, оставив за спиной разбитый и уже закрывшийся вход в зазеркалье, с бьющимся в агонии демоном, сорвавшим с лица вуаль и обнажившим изуродованное глубокими стекольными порезами кровоточащее лицо со слепыми глазами.
Праздник подошёл к концу. Улицы пустели, гасли огни ярмарки и шинков. Всё стихало, засыпало, растворяясь в ночи. Идти было некуда, ждать помощи неоткуда. Вновь горячей волной, мешая дышать, подступила к груди тревога, на глаза навернулись слезы. Девочка села на уже холодную, быстро остывшую от обманчиво- теплого октябрьского солнца землю. Оставалось только ждать и надеяться, верить, что произошедшее прошлой ночью, навсегда теперь заперто в том доме, в том зеркале. Порой, кроме веры, больше не остаётся ничего.

Случайный след
Я сам не помню, как нашел эту лачугу. Помню лишь воющий ледяной ветер, приведший в движение лапы елей, что бесконечно хлыстали меня по лицу. Помню багряное солнце, едва взошедшее и тут же потерявшееся в черных снеговых тучах. На станции, держа в не сгибающихся от мороза пальцах рукопись, я спросил смотрителя, качающегося от водки и ненастья направление, след, тропку. Он ответил молчанием и потащил меня за собой. Пришли в избу, душная от печи и спиртового смрада стояла она на отшибе станции. Смотритель выпил «рябой», занюхал рукавом и, забравшись на печь, погрузился в забытие. Я окрикивал и тряс его, но поняв, что не добужусь, отправился наугад. Разыгралась вьюга, лесной зверь смолк. Только тишина и безысходность в пути, а Трескун ждет последнего тепла от прозябающего под шубой тела, чтобы пустить в него свои точёные льдом когти.
И вот, лучиной светит огонек. Одинокий и забытый, теряющий последний вздох, как и я. Покосившаяся изба стоит на поляне посреди вьюги. Я не ждал приглашения – распахнул дверь и ослеп, посреди дверного проема. Будто Хаким (красильщик в золотой маске), стала предо мной фигура. Лишь на миг. Полыхнув светом, она исчезла, как бывает с пустынным миражем. Дом был заброшен: кресло посреди, завалившаяся от времени лежанка. Книжные полки по всему периметру. Однако ж, был в нем кто – то доселе. Лучиной, что мелькнула мне оказался тлеющий очаг, просматривающийся сквозь единственное окно. Последние дрова потрескивали, пробираясь уличным холодом. Я снял шубу, прислонил руки к догорающему теплу. Мороз сменился зябкой болезной хворью. Дом пуст. Книжные полки полны фолиантов. От учений Платона и гомеровской «Одиссеи», до «Степного волка» Гессе. От извращенных безумий «Де Сада», до утонченной любви Гончарова, от приключений Стивенсона, до черных тайн Фолкнера – прогнувшееся от тяжести книг дерево полок держалось из последних сил, как раб на галере, терпящий удары хлыста своего господина. Среди пыльных томов, внимание мое обратила тонкая, невзрачная на первый взгляд книжонка. Корешок ее светился золотой надписью «Эмет». Недвижимыми после холода пальцами я открыл страницу наугад и погрузился в чтение.

«Откуда он взялся? Как бес из тумана, как ночная птица, нечаянно влетевшая поздней ночью в окно и несущая знамение смерти. Серое, осунувшееся лицо, слепые глаза, полное болезни исхудавшее тело. Протянув мне свиток, он исчез также внезапно, как и появился. Лишь небольшой отрывок смог перевести я с мертвого языка: «Как Абзул и Тиамат создали небо и землю, так и я создал Вавилонскую библиотеку. Зала ее была – шестиконечной, а под ней еще зала – и так до бесконечности. Имена Слуг, Имена Царей, Имя Бога, все было в той библиотеке. Но пробил час. Подобно бессмертному Ахиллесу, обретшему смерть свою в пяте, книги нашли гибель в пожаре. Осталась единственная – бесконечная. Она не подверглась пламени, ибо страницы ее – каждая строка из жизни всего, что было на земле. Отыщи ее и в сельвах узришь ты Эльдорадо, в скалистых горах Шамбалу, в фьордах Азгард, в знаниях – власть ". Помутненный рассудок мой повел меня в путь. Как волк находит добычу – по нюху, так и я след в след набрел на глухую хатенку в дремучем лесу. Под тяжестью снега крыша просела, крыльцо покосило от вьющихся в ветрах заклинаний магов. Только лучиной сквозь оконное стекло тлел очаг. Будь проклят небосвод, будь проклята истина! Кровью написаны знания этой книги, а жива она пока читает ее душа человеческая, ведь в каждую бесконечность ведет маятник, а иначе остановится он и станет тупиком, стеной, зарисованной именами, пришедших туда последними. Я листал страницы ее и видел истории, похожие на мою, как две капли воды: рукопись из рук старика, жажда богатства и знаний, поиск бесконечной книги…а после так: «я прочел Истину, но шаги возле дома все ближе! Спрятать бесценный дар, убить приближающегося чужака!» Под каждой из написанных историй в бесконечности страниц имена: П.Фоссет (Мет), А. Сент – Экзюпери (Мет), Д. Франклин (Мет). Теперь и я знаю имя Бога, вижу бесчисленные богатства древних государств. Нужно всего лишь сберечь это знание. Хруст снега под сапогом чужака все громче..."
Я полон секретов, которые мир скрывал в недрах своих. Бесславный доселе род мой восстанет и обретёт могущество. Подумать только! Все ищут богатство в войнах и черной жиже, текущей из – под земли. На самом же деле все золото мира заточено в желтых бумажных листах, имя которым –Легион. В этот же миг я услышал шаги, пронзающие зимнюю ночь. Кто бы то ни был, он пришел за смертью. Я вернул книгу на полку, оставив торчать корешок. Счёт пошел на секунды…

Яркая вспышка света. На миг мне показалось, что я видел чье- то лицо, такое белое, будто золотая маска Хакима – красильщика. Ужасно холодно, надеюсь тлеющий огонь очага отдаст моему телу свое тепло, согреет его, возродит. Спаси от бед меня, Господи.

Фарт

Все началось с обычного фарта. Подумать только, что мне — патологическому неудачнику так повезет. Я никогда до этого не был на скачках, более того, находил занятие это скучным и праздным, обрекающим посетителя на пыль в носу и пустые карманы. Бесцельно шатаясь по центральным улицам своего утопающего в зелени тополей и лип городишке, ноги завели меня на этот ипподром. Странно, но всю жизнь мне казалось, что в этом месте стоял старый многоэтажный дом. Хотя, учитывая то, что человеком я был абсолютно не азартным, в верности своей памяти был повод усомниться. Разве упомнит пьяница, есть ли где поблизости салон красоты? Я зашёл внутрь. До забега оставалось менее получаса. С детства число «8» было моим любимым. Переверни его набок — и вот перед тобой бесконечность. А бесконечность — это самая приятная иллюзия любого смертного ума. Раз за разом я ставил на лошадь с номером 8 и всякий забег она приходила первой (эта лошадь была в каждом состязании. Такое вообще возможно?) Вечером я вернулся домой с кружащейся от успеха головой и карманами, набитыми деньгами. Мне стало душно в маленькой ветхой квартире с отвалившимся от старости кафелем на кухне. Мысли хаотично порхали и терялись в узких закоулках разума. Хотелось выпить. Но ещё больше хотелось поскорее осознать, что с такой суммой денег, мне больше не придется работать в этой чёртовой конторе, таская день за днём тяжелую сумку набитую книгами, терпеть снисхождение и грубость в надежде продать хотя бы один фолиант. Скорее бы забыть всё это, как забывают полуночный кошмар, который реален только в свете луны, но рассеивается с первым лучом восхода.
Гроздья рябины стояли в цвету, когда в небольшой, но уютный ресторан, владельцем которого я стал зашла девушка — осень. Она робко присела за столик, покрытый белоснежной скатертью, промокшая насквозь от ночного дождя. Приблизившись, я понял (впервые в жизни), чем пахнет любовь: ночным проспектом с опавшими кленовыми листьями, бензином, расплывшимся радугой в луже, выкуренной недавно сигаретой, тонким ароматом духов, прерывистым обжигающим дыханием возле щеки. Она подняла взгляд полный слез и попыталась улыбнуться. Сквозь холодный ночной дождь в мою жизнь вошла девушка — осень.
Зимой я открыл второе заведение. Дела идут в гору. Готовимся к свадьбе. До сих пор не встретился и не поговорил с ее родителями. Даже странно, что все делается с их молчаливого согласия и оттого немного дискомфортно. Но это уже мелочи. Иногда, обняв ее за плечи, я думаю о том, что было бы, не будь того дня на скачках? Теперь это не важно. Теперь моя очередь быть счастливым.

Звонок будильника особо назойлив, если сон ярок и полон жизни. Я в досаде стряхиваю с себя одеяло и иду на старенькую кухню, с отвалившимся от стен кафелем. Чайник сопит, готовясь к свисту, зазывая в окно утро. Опять книги, опять тяжёлая сумка, опять взгляды, полные презрения. Та, полная счастья жизнь исчезает, стоит только открыть глаза. Я мог бы все решить быстро и безболезненно, чтобы остаться в месте, где я счастлив навсегда. Лишь один вопрос до сих пор держит меня в этом мире, заставляя день ото дня добывать деньги, чтобы утолять голод своей физической сущности. Только один вопрос, ответ на который решил бы все раз и навсегда: снятся ли сны после смерти?