Бедность

Коричневое, с кирпичным оттенком лицо — признак тяжёлой работы на улице.
Лицо одутловатое, некрасивое. Выпученные глаза и припухшие, не накрашенные губы, спутанные жидкие волосы, и усталые, пустые лишённые блеска глаза.

Так выглядела женщина, мама, жена.

Дети были ей под стать.

Сын — высокий, нескладный, беспокойно оглядывающийся по сторонам, словно отыскивая кого-то. Одежда на нем висела мешком, похоже была с чужого плеча.

Дочь — маленькая, вечно хнучущая девочка с такими же грязными волосами как у матери. Её подбородок морщился и дрожал время от времени, глаза были красными, и было ясно, что она готова заплакать снова в любой момент.

Даже их пёс, непонятной породы, который лежал под столом, был грязным и тощим, и казался он самым несчастным псом на земле.

И лишь только отец семейства разительно выделялся на их фоне. Он много говорил, шутил и беспрестанно смеялся собственным шуткам.

Это был невысокий мужчина слегка за сорок, с небольшим животиком, небольшой загорелой лысиной, маленькими глазками и огромными бакенбардами.

Вся семья молча и с обожанием смотрели на отца.
Женщина смотрела на него с материнской любовью и заботой, сын ловил каждое слово, и старался угадать каждое, даже малое желание его и подать ему то воду, то бутерброд, то подвинуть солонку поближе. У дочки просыхали слезы, если он обращался к ней, или гладил её по головке. Даже пёс старался вытянуть свою морду именно к его ногам.

Отец, был маленьким божком этого семейства, и с удовольствием купался в море любви и внимания окружавшего его.

Семья обедала. Еда была самой простой. И хоть на пароме и был буфет, видимо они не могли себе это позволить. И ели то, что принесли с собой.

После обеда отец, продолжал балогурить, ведь как настоящий немец он знал, что в отпуске не может быть причины для печалей.
Он словно и не замечал, того что было видно без слов, того, о чем говорили потухшие глаза жены, того о чем шептали дочкины слезы, и кричала поношенная одежда его сына. Бедность. Страшная, безнадежная бедность, к которой привыкают с самого детства, и которую перестают замечать сами, которая передаётся детям, словно болезнь или проклятье.

Вскоре все они поднялись из-за стола, и отправились кормить чаек. Только старый, лохматый пёс так и остался лежать под столом, вытянув лапы и сложив на них свою длинную некрасивую морду. Изредка он тяжело по лошадиному вздыхал, и взглядывал вокруг, приподнимая кустистые брови, словно спрашивая:

— Ну за что нам это всё, Господи…