Февральский этюд.

Утро меня встретило клубящимся парком изо рта и щиплющим щёки морозцем. Тишину этого февральского утра нарушали лишь синички. Зимой я не слышал, чтобы они так свистели! «Пью-пью! Пью-пью-пью!» — Как то уж больно по-особенному: радостно и громко! Можно даже сказать по-весеннему! Видимо чувствуют птахи приближение весны. Радуются, что пережили зиму.
Февраль! Какое-то странное на душе настроение! Полнота какого-то счастья и радости, вдруг сменяются унылостью и грустью! Оно, я заметил у меня, как небо: то улыбается лазурью с солнечной скромной позолотой, то кислится серо-свинцовым мохом, в виде облачищь! Видимо тоже приближающаяся весна действует! И вроде бы ещё и зима, но не зима, хоть морозцы и заставляют ещё кутаться в тёплые вещички. И ещё не весна, а смотришь на солнышко — и хочется улыбаться его рыжим и добрым лучикам. Всё равно хорошо на душе! Вот и синицы, распушив жёлто-чёрные грудки, прыгают с ветки на ветку. Суетятся с шумным задорным попискиванием. Нет, всё же скоро весна! Вот и снегири, подъев все свои лесные припасы, ярко-красными фонариками обсыпали в городском парке дикую китайку и кусты рябины. Ведь что характерно, как будто знают о своём «НЗ» в городе – каждый год в середине февраля прилетают к этим деревьям, так сказать, подкрепиться до весны. Они с таким аппетитом поглощают эти скудные городские ягоды, что порою, аж засмотришься. И эти красногрудые сорванцы смотрят. Порою уставятся на тебя своими бесстрашными глазками-бусинками. Мол, дескать, что смотришь человек из города, наше это, кровное. Да и вообще, делиться надо со своими меньшими братьями! Улыбнёшься им, да и пойдёшь дальше своей дорогой.
Под ногами снег к обеду так подтает, что невыносимо ходить – скользишь как на катке. Какой-то он страшненький и грязный, этот февральский снег. Хоть, бывает, занесёт позёмка всё белизной, накроет белой ризой всё живое, а лысины серого асфальта опять – тут, как тут. Да! Рвётся снежный плед у февраля, не надежный, не ласкает взгляд свежестью зимы. Озорные лучи солнца нет-нет да порвут его своим теплом. И веселятся им тогда воробьи. Чирикают безустанно. Вот уж не нарадуются никак, что всё таки пережили зиму. Заглядываются на своих самочек, пухлясь серыми комочками. Мне даже показалось, что песни у них другие в конце февраля: «Жив! Жив! Жив! Чирикают они шумной ватагой без перерыва до самых сумерек. А зимой, так, еле слышно: «Чуть жив?! Чуть жив?!» Даже голуби лишний раз не хотят спускаться с городских крыш на землю, чтобы не запачкать о грязный снег красноватые ланки. Так, нехотя, спланируют к кормящим их хлебушком бабушкам под ноги, подкормятся и обратно на чердаки подальше от свистящих навязчивостью сквозняков. А их самцы и вовсе ни на что не отвлекаются. Только воркуют и воркуют беспрестанно на ушко голубкам как бы напоминая: «Дорогая! Скоро весна! Пора бы и о гнезде подумать, а не только набивать зоб хлебом!» Навязчиво так! Настойчиво! «Гур-гур-гур! Гур-гур-гур!» кружась в брачном танце и нападая наскоками на противоположный пол.
Смотрю, идя дальше, а под городскими ёлками, клесты своими крестиками-клювами прибавили к грязи тающего днём снега, шелуху от шишек. Тоже, в феврале не редкий гость в городе. Тоже помнят о своих запасах в мохнатых лапах вечнозелёных красавиц. А ёлки и рады стараться, приваживают проголодавшихся гостей к своим колючим персонам, рады разбавить серость своих заканчивающихся зимних дней, свистом «шишкоедов». Сосульки совсем распоясались на своих крышах, то толстеют на своих крышах накапливая хрусталь льда, то льют слёзы, капая за воротник прохожим. А иногда и вовсе, как рухнут, сорвавшись с крыши из-за своей чрезмерной тучности, и разбиваются вдребезги под ворчание дворников, только, что убравших территорию.
Иногда приоткроешь форточку в квартире, и увидишь, как в воздухе летают тысячи мелких бриллиантов, играя на солнце всеми всевозможными цветами радуги. Красотища! Как, в какой-нибудь сказке! Это мелкие кристаллики снежинок с крыш, потревоженные весёлым ветерком, сбрасываются вниз на городскую слякоть улиц. Но, сначала как настоящие артисты блеснут своей неземной красотой в недолгом полёте-выступлении. А потом всё, растаяли под лучами славы. В феврале, даже узор на окнах другой. Скажем так, не очень богатый на морозную фантазию. Мороз, видимо рисуя, думает – зачем утруждаться и мучиться, всё равно днём растает. Вот и филонит горе-художник, халтурит маэстро узорных дел! И остаются после его творчества только муть и грязные разводы на стекле, на досаду домохозяйкам. Они посмотрят-посмотрят на свои чумазые окна, да и вздохнут с оправданием собственной совести: «А, ладно! Ближе к пасхе обязательно помою! Сейчас всё равно бесполезно!»
Спящие деревья в парках и скверах, ещё и не думали просыпаться и отходить от зимней дрёмы. Машут ветвями в порывах, свистящего в фарамугах окон, ветра. Отгоняют со своих верхушек галдящих по утрам и вечерам ворон. Будто ворча при этом, мол — рано еще, зима ведь! Разгалделись чернохвостые! Тихо! И дальше посапывать серо-коричневой корой. А, вороны опять своё: «Кар! Кар! Просыпайтесь ветвистые! Весна ведь скоро! Кар!» Вот так и воюют в природе в межсезонье — февраль со своими ветрами да позёмками, и март со своими оттепелями и капелями с кривых, не сдающих ещё права, сосулек. Зима с рвущимися на солнце снежными покрывалами и весна с галдящими птахами в просыпающимся для любви небе!