Петушки. Часть 5.

Перелёт у нас получился для северянина забавный: из зимы в лето. Мы приземлились в аэропорту Бен-Гуриона, спустились по трапу прямо на лётное поле и впервые в жизни ступили не на родную землю. Это была не земля, конечно, а бетон, но тем не менее. В первый раз в жизни мы были иностранцами. Какие-то чувства по этому поводу были, и весьма сильные, но теперь их уже не вспомнить и не пережить достаточно ярко, чтобы можно было их описать. Слишком мы ещё были «советскими». Не знали, как это всё с туристами происходит. Кажется, супруге было даже страшновато. Однако нас встретили табличкой, как и было договорено, отвезли в отель, поселили, объяснили, что к чему.
Короче говоря, всё сразу покатилось как по накатанной. Постоянно за себя «биться» никакой необходимости не возникало, даже машины останавливались перед «зеброй» и нас пропускали. Ресторанчиков и кофеен в округе было множество. Но особенно по вкусу пришлись нам уличные продавцы питы, которую ты мог сам наполнять по своему усмотрению. Да к тому же, доверху. Одним словом, куском хлеба и крышей над головой мы были обеспечены, а большего мы и не желали. Тогда мы ещё и понятия, разумеется, не имели об индустрии туризма, которая естественным образом наделяет тебя необходимым и достаточным набором услуг, были б деньги.
Даже что такое реальные деньги, мы до конца не понимали. Столь крепко в нас сидела привычка, что наличие денег ничего тебе ровным счётом не гарантирует. Поэтому для пущей надёжности мы сразу же решили отыскать базар. Благо у супруги открылся талант по внешнему виду отыскивать русскоговорящих, она и спрашивала дорогу. Свернув на очередную улочку, мы наткнулись на совершенно московскую старушку, каких в Москве уже не встретишь, в болоньевом плаще и вязаном берете с пимпочкой. Старушка брела нам навстречу, тяжело опираясь на палку. Этой самой палкой она и преградила нам путь:
— Давно приехали?
— Сегодня.
— Ну как там?
— Хорошо.
— А чего ж приехали?
— У-у… Да просто так, в гости.
— Врёте вы всё, — и пошла дальше, потеряв к нам всякий интерес. С базара она, видимо, и шла, потому что он тут же открылся нашему взору. Такого мы ещё не видели. Глаза разбегались от разнообразия овощей, фруктов, орехов, пряностей и прочего восточного великолепия. До нас в таком наглядном виде изобилие тогда ещё не добралось. Жена, как водится, принялась сравнивать цены, но тут обнаружила клубнику в корзиночках, а была середина января, как-никак.
— Ну конечно, купи, — ответил я на её просительно загоревшийся взгляд, тем более что продавец с покупателем разговаривали на русском языке.
— А почему в этой меньше, а в той больше? А стоит и то, и то пять шекелей? — в следующее мгновение она уже обращалась с этими словами к хозяину прилавка. Тот с чувством собственного достоинства всем своим видом показал, что занят с клиентом, минуточку, мол, мадам. Она и мне показала:
— Смотри, насколько тут меньше, а те же пять шекелей.
—?
— А вы не скажите… — за прилавком появился какой-то юноша, но тот только передёрнул плечами. За женой в очередь уже пристроился небольшой лысоватый человек. Он её и прервал, похлопав сзади по плечу, и произнёс с неподражаемым одесским выговором, выворачивая от себя ладошки:
— Женщина, ну так вы и берите, где больше.
Мы купили «где больше», накупили ещё всяких разных вкусностей. Я нашёл Библию на русском и путеводитель по Израилю на русском же языке. И мы направились домой, отягчённые весьма внушительным пакетом, который с обеих сторон был испещрён надписями, составленными из каких-то геометрических знаков, как мне казалось, а не из букв. В отеле, к моему крайнему огорчению, обнаружилось, что в пакете протекла клубника, и её сок залил Библию. Чтоб в самом начале лишний раз не расстраиваться, мы решили, что это и к лучшему: Священное Писание у нас будет пропитано соком Святой Земли. Я ещё подумал тогда, что если это сделано не специально, то это не должно быть откровенной пошлостью. Подумал себе в оправдание, совершенно не отдавая отчёта, перед кем оправдываюсь.

Мне хотелось скорее к морю. Поэтому мы быстро побросали вещи, вышли на пустынный пляж и пошли вдоль линии прибоя. В последний раз я видел море ещё до моего «живописного помешательства», и мне было интересно, каким оно теперь мне покажется. Ничего особенного, надо признаться, я не испытал, вопреки ожиданиям. Я почувствовал воду и пространство. Небо и море. Среда, где человеку жизни нет, где нет тверди. Ни снизу, ни сверху. Но тем не менее, низ и верх образуют плоскость. Плоскость, которая отражает в себе пространство. Только о воде можно сказать, что она постоянно стремится быть плоскостью. Линия горизонта наглядное тому подтверждение. И в то же самое время по всей морской поверхности было такое многообразие ни на миг не прекращающегося, повсеместного движения, силящегося нарушить эту самую плоскость, что делало её практически несуществующей в реальности. Как, впрочем, и саму береговую линию. Она тоже вроде была, а вроде её и не было. Волны отступали и снова бросались на песок, иногда заливая берег на добрый десяток метров. И всё это завораживающее, неохватное действо являло собой лишь ничтожную часть той мощи, которая была под этой поверхностью скрыта.
Тем более, ты знаешь, что море всегда открывается лишь самой незначительной своей частью, а вся его необъятность только предполагается, где-то там, за горизонтом. Этим оно притягивает, этим и страшит. Притягивает своей нетронутостью, как неиспорченная жизнь, как ненаписанная проза. Страшит же своей толщей и той невероятной утробной мощью, которая в ней скрыта. А возможностью отступлений от принципа своей плоскостности страшит ещё больше. Достаточно только вообразить себе какую-нибудь стометровую волну или представить, как море убегает вдруг за горизонт, оголяя всё дно. «И тогда!..»
Слава богу, это отнюдь не такая свободная стихия, как нам часто представляется. И мне снова, хоть в какой-то мере, удалось почувствовать пространство в его чистом виде, а насладиться своей способностью к созерцанию даже в полной мере. Благо, в тылу у меня всё время оставался спасительный берег. Он не был скалистым. Никаких тебе привычных и милых глазу напластований, никаких осадочных пород. Мы как раз дошли до высокого, обрывистого, земляного берега, на вершине которого торчали многоэтажки, а не какие-нибудь древние руины, как того, по всей вероятности, желалось бы. Как-никак, а шли мы по бывшей восточной провинции некогда могущественной Римской империи… «Надо же, за совершенно небольшие деньги мы какое-то время могли ею попользоваться. Конечно, не в той же мере, как когда-то Тиберий Цезарь Август, но тем не менее».
Мне уже стали мерещиться римские тоги и перья на шлемах, когда жена обратила моё внимание на тёмные, извивающиеся по песку змейками нити. Я думал, что это ошмётки каких-то водорослей, намываемые волной, и не обращал на них никакого внимания. Но как оказалось, состояли они из обваленных в песке гранул то ли мазута, то ли нефти. На ощупь очень вязких и липких. Когда мы вернулись в город, кроссовки у меня стали липнуть к мостовой. Я вернулся на пляж и долго чистил их об песок. К тому времени уже стемнело. Но люди, на удивление, попадались постоянно. То тут, то там. Кто-то шёл прогуляться и подышать морским воздухом, кто-то сидел на лавочках и слушал шум прибоя, кто-то выгуливал собаку. Один человек примостился на скамейке и спокойно себе спал. Одним словом, в воздухе веяло полной безмятежностью. Мне, вынырнувшему из наших неспокойных девяностых, это было как-то странно, и где-то даже завидно.
Спать ещё не хотелось, поэтому, нагулявшись, мы зашли с женой в бар и устроились у барной стойки на высоких стульях. Тут общаться пришлось на английском. (Спасибо Ван Гогу.) Я заказал себе кружку местного пива с фисташками, а жене молочный коктейль. Однако не успел я сделать и пару глотков, как дверь с шумом отворилась, и через неё ввалилась девушка в каком-то комбинезоне-балахоне с огромной, как у хоккеистов, сумкой и с автоматом через плечо. Сумку она бросила на пол, устроилась на соседнем стуле, а свой автомат водрузила на стойку чуть ли не передо мной, едва не смахнув им моё блюдечко с орешками. Автомат был какой-то не русский, такого я никогда в руках не держал. Но совсем по-русски два рожка были стянуты изолентой. Из запасного рожка виднелись боевые патроны. Где-то это было и лестно, что меня принимают за своего, но всё же это было более чем странно. Мне и в голову бы никогда не пришло так обращаться с оружием. Я даже заговорил о чём-то с женой, в надежде, что иностранная речь заставит обладательницу несколько неуместного здесь агрегата забрать его от меня и от греха подальше. Но не тут-то было, чужая речь не произвела на неё никакого впечатления. Она попивала кофе с водой и без умолку болтала о чём-то с барменом…
Все занимались своим делом. «Люди как люди». У меня начинало возникать устойчивое ощущение, что у человечества нет никаких общих интересов, интересы есть у каждого отдельного человека. Существуют отдельно взятые, конкретные люди, человечество это — фикция. Не большое и цельное закономерно делится на малое, а совсем напротив, малое сцепляется во что-то хаотичное, неопределённое и для нас случайное. Сцепляется-сцепляется, пока под собственной тяжестью или под действием внешних сил опять не распадётся на составляющие.
А вот человеческое сознание существует именно как нечто цельное и единое. И представлялось оно мне некой плоскостью, которая, как и море, имеет свой определённый и устойчивый уровень. Сравниваем же мы все наши высоты с уровнем моря. Точно так же и в сознании, всё сравнивается с общечеловеческим уровнем. Иначе друг друга мы просто бы не понимали. Получается, никакие умственные усилия, никакая духовная работа, никакая наука, никакая философия — на уровень сознания никак не влияют. Как и любой высоты волна, к примеру, с любыми её пенистыми завихрениями, никоим образом не изменяет уровня моря. Изменяется он по каким-то другим причинам, вовсе нам недоступным и неподконтрольным. И всё-всё определяется этим пресловутым уровнем, а все наши взлёты и падения, все гребни знания и впадины невежества, всё это можно сравнить с игрой волн: вверх-вниз, вверх-вниз, но всё строго относительно общего уровня. Даже гений и злодейство не выше и не ниже того, что находится в пределах допустимых от общего уровня отклонений. «Зыбь, не более того».
Странное было ощущение… Обдумывал это всё я уже в номере, когда сидел в ванной и оттирал подошвы от мазута. Как-то не хотелось в освящённых преданием местах оставлять отпечатки современного протектора, а ещё больше не хотелось испытывать это отвратное ощущение, когда ноги липнут к полу с мерзопакостным клейким звуком.

Ранним утром следующего дня мы спустились в вестибюль. За стойкой портье, к нашему немалому с супругой изумлению, сидел молодой негр и улыбался нам своей белозубой улыбкой. Мало того, он заговорил с нами на русском языке, старательно выговаривая слова. Естественно, первым делом в голову пришло, что он учился где-то в Союзе. Я и спросил его, где. Оказалось, он никогда там не бывал, а русский выучил самостоятельно по учебникам, так как очень любит русскую литературу. В голове мелькнуло, что насчёт человечества я был вчера не совсем прав. Я отдал ему ключ от комнаты, и мы разговорились.
Знания по предмету и особенно его оригинальные суждения настолько меня поразили, что я не удержался и изложил ему, первому, свою задушевную мысль, что мы теперь имеем свои собственные «священные» тексты, в том смысле, что ими можно заменить практически всё, когда-то нами извне заимствованное. На что он не совсем правильно грамматически, но совершенно резонно заметил, что в истории есть немало примеров, когда обладание подобным достоянием ни к чему хорошему не приводило. Я даже не нашёлся, что на это ответить. Пообещал хорошенько над этим подумать и пошёл завтракать.
Меня ждал первый в жизни завтрак со «шведским столом», который сами шведы порой называют русским, полагая, что пришёл он к ним из России через прорубленное Петром Великим «окно» в Европу. Но как бы там ни было, возможность не ограничивать себя в количестве съеденного произвела на меня совершенно обратное действие. Какая-то сила заставляла меня взять как можно меньше, невзирая на увещевания жены наедаться как следует, с тем чтобы в течение дня на еде можно было б сэкономить. Отчего-то мне было стыдно и неловко. И я ничего не мог с собой поделать.
В этих чувствах я и пребывал почти весь путь до Хайфы. За окном автобуса на этот раз, наоборот, всё двигалось: и небо, и земля, и что на земле; неподвижным оставалось только море, вдоль которого мы ехали. Яркая синяя лента. День обещался быть солнечным. Чтобы себя как-то развлечь, я стал думать над словами нашего портье. И так их крутил и этак, пока не пришёл к радикальному выводу: а почему, собственно, я должен думать о последствиях?! «Если опасаться последствий, то вообще нужно не думать. А это уж точно не в нашей власти. Кто в меня эту способность вложил, тот пускай и думает о последствиях».
Привезли нас сначала на алмазную фабрику и зачем-то долго объясняли, как добываются, как сортируются и обрабатываются алмазы. Показывали работу огранщиков и разъясняли технологию производства бриллиантов. И в конце концов уговорили-таки купить золотой крестик с камушком посередине. Аргументация к тому была неопровержимая: коль скоро мы собирались посещать Святые места, освящённый в каждом из них нательный крестик мог бы стать незаменимым подарком для нашей дочери. Нам тут же объяснили, что нужно просто крестиком прикоснуться к тому месту, где стояли Ясли, когда Он родился, где стоял Крест, когда Его распяли, приложить его к Камню, на котором Его обернули плащаницей, того, кто сказал: «Вы слышали, что сказано, око за око и зуб за зуб, а я говорю, —не противься злому».
И действительно, в дополнение к залитой клубничным соком Библии это могло составить некую семейную реликвию, какую обычно люди передают из поколения в поколение. Кто знает, быть может, ничего другого оставить после себя дочери мы так и не сумели бы. Так что мы даже остались довольны своим приобретением. И уже с крестиком, очень хитро упакованным и опечатанным в специальном мешочке для возвращения нам в аэропорту какого-то их внутреннего налога, но с возможностью краешек крестика оголять при «освящениях», — мы отправились на осмотр достопримечательностей Хайфы. Красивого прибрежного города, основанного ещё в римскую эпоху, а в те дни уже заползшего на гору Кармель, с высот которой открывались впечатляющие виды не только на залив и на Нижний город, но и на галилейские горы, и на уходящее к горизонту побережье, которое терялось в дымке чуть ли не у самого уже Ливана.
На фоне городской застройки своим золотым блеском выделялся купол храма бахаистов, куда нас после осмотра панорамы города и повели. Бахаи — пятая, как нам объяснили, по версии ООН, мировая религия, что меня несказанно удивило, потому как я был уверен, что время зарождения религий отнесено от нас на тысячелетия назад. И время это безвозвратно ушло. Но оказалось, что это не так: бахаизм зародился в середине XIX века и окончательно сформировался как учение и стал распространяться уже в XX веке, в конце которого мы и посетили, предварительно разувшись, храм-усыпальницу Баба, предтечи новой религии. В понимании бахаистов Баб является олицетворением исполнения всех пророчеств всех мировых религий, явленных человечеству со времён Адама. Баб завершил старый адамический цикл пророчеств и дал начало новому пророческому циклу, призванному прекратить раздоры и рознь и объединить человечество в единое целое. «Как раз о чём я вчера думал».
Опять то же самое: чьё-то религиозное чувствование превращается во внешнее учение, всеобщее распространение которого должно осчастливить всех людей, объединив их вокруг какого-то внешнего фактора. Однако, из тысячелетнего опыта мы должны бы были уже усвоить, что религиозное чувство одного никак нельзя привить или передать другому. Мало того, исполнение человеком самых что ни на есть возвышенных заповедей, почерпнутых извне, — от другого человека ли, или из какого бы то ни было учения, — нарушает прямую сакральную связь человека с божественным и потому отнюдь не является действием религиозным, а, в лучшем случае, может восприниматься как действие общественное или социальное. Всем же своим жизненным опытом я уже был приведён к тому неизбежному выводу, что только божественные внутренние силы в человеке наполняют его жизнь реальным смыслом. Не придуманный смысл приходит сам, определяется той же силой, которая заставляет нас жить. И самое главное, заставляет нас сознавать.
«Жить» и «сознавать» сливались у меня в одно целое. Но это были всё глаголы, а значит, должно было быть и существительное. «Если есть действие, то должен быть кто-то, кто это действие производит. Или что-то». Эти «что-то» и «кто-то» сливались в своей недосягаемости в нечто непредметное и внеличностное. А в этих сферах разум и воображение оказываются абсолютно бессильными и беспомощными. Дороги туда нет. Более того, интуиция подсказывает, что её и быть не может. Можно, конечно, что-то додумать и что-нибудь себе нафантазировать, но это уже совсем не то. Настоящее всё ж таки никогда не заменишь придуманным. Только это вот «настоящее» где-то кем-то так запрятано, что до него никак не дотянуться. Состояние, когда тебя куда-то не допускают, я испытывал уже как дежавю.
Именно в этом состоянии я и находился, когда мы выходили из усыпальницы Нового Пророка. Направлялись мы осматривать знаменитые, как нам сказали, Персидские сады, окружавшие его усыпальницу со всех сторон. Это и в самом деле было настоящее произведение садово-паркового искусства. Планировка, дорожки, ограждения, светильники, какие-то диковинные растения, ухоженность и чистота. Всё было без изъяна, ни к чему не придерёшься. Хорошо, что я подошвы свои ночью отчистил, а то неловко было бы и шагу ступить. Однако, как это ни странно, чем дольше мы там ходили, тем явственнее я чувствовал себя не в своей тарелке. Я не находил этому причины, пока одно апельсиновое дерево не пришло мне на помощь, обычное апельсиновое дерево, обвешанное спелыми плодами, как ёлка игрушками. Своей незамысловатой естественностью оно явно выделялось из всего прочего. И, видимо, именно поэтому показалось мне как-то связанным с расстилающейся за ним необъятной стихией моря, которая, к счастью, ещё способна останавливать человеческое своеволие. До этого апельсины я видел только в магазине да в вазе на столе, а тут они валялись даже на траве, как у нас яблоки валяются под яблонями. Как раз с того места была отчётливо видна искусственная правильность и симметричность всего парка. Поклонникам геометрии там можно было проверять свою к ней приверженность на прочность.
Между тем, яд моих предыдущих размышлений всё ещё продолжал действовать. И в русле последних мыслей мне представилось вдруг совершенно очевидным, насколько глубоким было моё заблуждение насчёт отношения людей к природе. Люди не только не уповают на неё как на универсальный жизненный регулятор, люди её просто ненавидят. И ненавидят тем больше, чем явственнее сознают свою от неё зависимость и невозможность высвободиться из-под бремени её законов. Отдавая на словах ей должное и рассуждая о «бытии животворящей природы», на деле противятся ей как могут. Да и то сказать, ну кому понравится закон «естественного отбора», когда ты сам в любую секунду можешь стать его жертвой?! Кому могут быть близки и понятны старение, болезни и сама смерть!? Кому может быть в радость предстоящее тебе уничтожение, когда ты оглядываешься на свою жизнь и так и не можешь понять, что ж это такое было, и было ли что-то вообще!? Кого может удовлетворить понимание процессов и явлений без понимания цели и смысла всего происходящего!?
Да что там говорить, дав человеку понять, что что-то есть, его напрочь лишили представления о том, что что-то ещё будет, что что-то хотя бы может быть. «Как ещё сильнее можно было наказать мыслящее существо!?» И это сделала Природа. Стоит ли после этого удивляться, что человека не устраивает в ней буквально всё: и его природная скорость передвижения, и природное его место в цепочке питания, и природная борьба за выживание, и все его природные склонности, инстинкты, страсти. Недаром на самой заре нашей цивилизации Сократ как-то сказал, что зло делаешь от имени природы, а добро — всегда от себя. По сути дела, вся титаническая деятельность человечества, все его физические и умственные силы, вся мощь мировой экономики направлены именно на то, чтобы вырваться из этого, как они говорят, «бытия животворящей природы».
Природа же в свою очередь тут же принимается за разрушение того, что человек возводит вопреки её законам. Природа очень чётко и явственно определяет границы человеческому своеволию, за пределами которых это самое своеволие превращается в иллюзию, из него выхолащивается всякий смысл. Что же человеку остаётся? Остаётся одно — непосредственное чувство жизни. «Апельсины на траве, ветер, море. А ещё остаётся мышление, — последнее, что человек в своей гордыне когда-либо согласится искренне признать исходящим из той же природы».

А тем временем нас отвели в монастырь кармелитов на горе Кармель, чего я, задумавшись, даже не заметил. Лишь на месте мне удалось разузнать, что нашей в монастыре целью является посещение пещеры пророка Илии. Она находилась под алтарной частью главного кармелитского храма. «Пещера в храме. Храм как продолжение пещеры. Что-то до боли знакомое». Воображение тут же явило нашу петушинскую церковь, полумрак, образа, свечи, звуки службы, запах ладана. «Рай — это то место, где законы природы не действуют, где ты природе не подвластен».
Перед входом в пещеру меня попросили надеть на голову картонную коробочку, тогда как жену пустили с непокрытой головой. Всё было вроде бы и так же, но как-то и не так. Когда экскурсовод излагала предание, согласно которому в этой самой пещере на пути из Египта в Назарет пряталось от непогоды Святое семейство, я попытался было всё это себе представить и не смог. Воображение отказывалось представлять то, что не могло быть достоверным по определению. Гораздо понятнее и потому гораздо более представимым было то, что говорилось далее, что простой русский люд наделил Илию приметами своего собственного божества, Перуна-громовика, который несётся по небу на огненной колеснице и мечет молнии. Там и представлять было нечего, всё было перед глазами.
И люди считали, что на Ильин день работать нельзя, сено возить — грех, потому как Илья всё едино сожжёт-спалит его грозой. Поэтому стогов на Ильин день и не метали, не дураки ведь. «Только какое, интересно, дело было Илие из далёкой палестинской пещеры до какого-то там сена где-нибудь под Петушками?!» А вот пасечники на пчельнике работать могли. Пчела — «божья пташка», трудится, собирает воск Богу на свечку. (В воображении всплывали и мёд тягучий, и рой жужжащий, и сухое потрескивание свечного огонька.) Поэтому Илья не ударит стрелой в улей, даже если за ульем будет прятаться нечистый дух.
Мне до сердечной боли захотелось вдруг во всё это поверить. Но я уже знал, что разум не даст, а памятью мне в то состояние сознания уже никогда и ни за что не вернуться. «Это всё разум. Разум исподволь, подспудно разрушает в человеке его животную сущность, а вместе с ней всё, что связывает человека с миром Природы. И нам не устоять. Зацепиться нам не за что». Реальность или, лучше сказать, действительность пошатнулись, двинулись и стали от меня отдаляться. Почва опять уходила из-под ног. В такие минуты испытываешь неподдельное удивление, отчего это всё так, как есть, а не как-нибудь иначе. Сомневаться начинаешь даже в своём собственном существовании. Вовсе перестаёшь понимать само слово — существование. «Отрыв от природы — это только первый шаг. За ним следует следующий — зыбким и нереальным становится весь материальный или, как ещё его называют, физический мир».
Над пещерой как раз проходила католическая служба со своими цветовыми сочетаниями, со своими звуками, с незнакомыми запахами. Только представлялось мне всё это чем-то нереальным. Я пребывал в полном недоумении, как же вообще можно функционировать в этом мире, когда он на глазах превращался в некую виртуальную фикцию. Он просто таял и растворялся в смысловой неопределённости. Вернее сказать, в смысловой и ценностной неопределённостях. Само понятие «существование», казалось, скидывало с себя какую бы то ни было смысловую нагрузку.
Я был сражён, ещё почище чем стрелой-молнией Илии, потому что за поражением молнией обычно следует смерть, или выздоровление, а тут — я продолжал быть. Я оставался тем же самым «я», который когда-то давно увидел за окошком свой первый снег. И чувствовал я себя тем несчастным духом, который отчего-то прячется за ульем.
И снова не заметил, как очутился на улице. Старинные камни монастыря и дикий парк вокруг действовали умиротворяюще. И камни, и даже зелень захотелось потрогать и ощутить их реальность. И я это делал. Я гладил рукой каменную стену, срывал и разминал в пальцах какие-то листики и травинки, нюхал их. Именно так это теперь всплывает в памяти. Мне кажется, в качестве самозащиты я просто-напросто заставлял себя тогда поверить в провидение и в непостижимость всевышнего замысла. До сих пор не могу забыть эти утопающие в зелени дикие камни, безыскусную простоту старины.
Лишь через много-много лет мне предстояло узнать, что кармелиты решили перестроить свой парк, так чтобы затмить знаменитые Персидские сады бахаистов. Правда, к этому времени я уже совсем отчаялся отыскать в событийном мире хоть какой-то ценностный стержень. На любое событие мог отреагировать каким-никаким расхожим объяснением или каким-нибудь общим местом, навроде: «Жизнь по своей сути есть религиозное переживание. Не менее, но и не более того». А ведь когда-то эта незатейливая мысль, что жизнь есть не сумма каких бы то ни было событий, а целый комплекс религиозных переживаний, — в корне изменила и полностью перевернула мою жизнь. По крайней мере, мне так представлялось.

Следующий день, как мне казалось, был самым главным во всём нашем путешествии. Нам предстояло побывать в Священном Городе, посещение которого и представлялось мне основной целью всей нашей затеи. Причём, попасть туда мы собирались своим ходом, без туристов и экскурсоводов, что с успехом и проделали. На общественном автобусе, с вооружённым пистолетом водителем, через невероятные пробки, до Тель-Авива, а уже оттуда на другом автобусе, минуя разбитую военную технику на обочинах, — до самого Иерусалима. По прибытии мы немедля подались на розыски Храма Креста Господня, окунувшись в разношёрстную толпу торговых улочек Старого Города.
На лицах людей читалось обыденное ко всему равнодушие. Присутствие где-то рядом того самого места, где когда-то свершилось Распятие, казалось, не производило на них никакого впечатления, как на прибрежных жителей не производит впечатления уже привычное им море. Но всё ж таки было немного странно. «Голгофа это всё-таки не море. Неужели обыденная повседневность имеет такую над нами силу?!» Я объяснил себе это тем, что, — как мы от них Пространством, — так и все эти люди отделены от когда-то здесь произошедшего Временем, и, может быть, Время в этом случае берёт над Пространством верх. В конечном счёте, пространство можно преодолеть, но не время. «Это же уму непостижимо, сколько разных людей с совершенно различным мировосприятием здесь с тех пор перебывало. Этот временной отрезок включает в себя практически всю не немую, то есть сознательную историю людского рода». И сам себя одёрнул, — нет никакого людского рода, никакого человечества, а есть люди, люди, люди, люди… «И никто из нас так всего целиком и не поймёт. Уходящие ничего не знают о последующих, последующим уже никак не понять предыдущих, — человеческое самосознание поступательно развивается, производя на свет невообразимое количество мировоззрений. И у каждого есть свои предыдущие и есть свои последующие».
Я стал невольно вглядываться в лица, и никак не мог поверить, что каждому человеку всего лишь приоткрыли ничтожный, малюсенький краешек бытия и тут же сообщили ему о предстоящем вечном небытии, а он это понимает и принимает, и не только принимает, но может вот так сидеть и ждать, перебирая чётки, что какой-то, вроде меня, турист купит у него какой-нибудь сувенир. А в реальности именно так и выходило. Я не удержался и подошёл к человеку в куфии, или по-нашему в арафатке. За несколько монеток-шекелей он надавил мне из апельсинов стакан сока и подал мне его с такой важностью и с таким чувством собственного достоинства, что я принуждён был несколько неловко, как мне казалось, поклониться в ответ. Я забрал свой сок и отошёл, прекрасно понимая, что никогда в жизни этого человека больше не увижу.
Сок был очень хорош, монеты очутились у него в кармане, но неужели ничего в жизни не произошло и не произойдёт от того, что встретились два самосознания? «Или они не встретились?» Я начинал уже путаться. В это самое время мы как раз вышли на небольшую площадь, со всех сторон ограниченную каменной архитектурой зданий. Это был тупик, но каково же было моё удивление, когда выяснилось, что это Храм и есть. Где-то в углу этого каменного колодца находились деревянные ворота, к тому моменту запертые. Нам пришлось обождать человека, который их отпирает. Соседние ворота вообще были заложены камнем, и некого было спросить, почему.
Храм никак нельзя было увидеть со стороны, он врос в каменные нагромождения города. Нам-то, естественно, гораздо привычнее другое: открытое пространство, которое храмовым зданием венчается. Здесь же всё было вывернуто наизнанку: отсутствие пространства снаружи венчалось пространством внутренним. Правда, попасть в него у нас всё не получалось. Пока не было ключей, дно колодца постепенно наполнялось народом и разноязыким говором. Говор этот усиливался, или мне так казалось, что он усиливается, но нарастал он непрерывно, пока не стал основным внешним раздражителем. В какой-то момент нарастание этого звука стало представляться мне угрожающим, мне даже почудилось, что и камни, и даже сам воздух как будто растворяются в этом звуке и перестают быть реальностью. Настолько перестают, что я с удивлением огляделся вокруг. Удивительно было, что всё именно так, а не как-нибудь иначе. «А как иначе?»
Тоска непостижимости снова начинала проникать в сознание. Хорошо, пришёл наконец-то нужный человек, открыл ворота и выпустил нас из колодца. Весь парадокс заключался в том, что я ни слова в этом говоре не понимал. Зато ответ на мой вопрос стал очевиден: в плотском мире сознания лишь соприкасаются, а проникают друг в друга только посредством слова. Звучащие отовсюду слова и создавали то новое пространство, в котором я вдруг очутился. И что из того, что я слов не понимал, за словами стояли понятия, которые для людей всех языков одинаковы…
Между тем, задуманное мною, реализовывалось прямо на глазах: мы уже поднимались на Голгофу. Внутри всё было устроено, как в церквях и положено, и верующие вели себя точно так же, как у нас. Визуально ничего не выдавало, что это то самое место, лишь под стеклянным колпаком я увидел фрагмент той самой скалы. Мало того, я опустился на колени и, просунув руку в специальное отверстие, нащупал то самое место, где стоял Его крест. В висках стучало, но сердце почему-то молчало. Я совершенно ничего не чувствовал, я только слышал за спиной говор, тот самый людской говор. «Слова, слова… то есть, понятия, понятия, понятия». Понятия роились, сталкивались, плодили новые понятия, исчезали и возникали вновь. «И так повсюду, где только есть человек.
Бог, если вдуматься, — тоже понятие. Никто никогда с ним не общался, а все знают это понятие. Но если смерть люди видели, жизнь наблюдали, — с понятиями «жизнь» и «смерть» всё понятно, то откуда у людей появилось понятие «бог», причём повсеместно? Чтобы отсюда весть о Боге донести в Петушки, нужно, как минимум, чтобы люди там это слово «бог» понимали. И они понимали. Можно ли найти человека, который не понимал бы слова «дождь»? Навряд ли. Можно ли найти человека, который не понимал бы слова «бог»? Тоже навряд ли. «Только дождь видели все, а бога не видел никто. Поэтому в дождь верить не надо, а в бога надо верить».
Мы спустились к камню миропомазания, над которым висели лампады по числу общин, которые представлены в церкви. От камня действительно хорошо пахло. Мне подумалось отчего-то, что камень этот — застывшее во времени пространство. А всё человеческое, как поток, омывает это пространство и уносится куда-то дальше. Именно тут я про себя отметил, что туристов вокруг гораздо больше, чем верующих.
«Понятие «бог», действительно, сродни таким понятиям как «пространство» и «время». Понятия эти исходят не откуда-то извне, а непосредственно из нашего сознания. Ни представить их себе, ни объяснить, ни тем более понять их, мы не в состоянии. Это основополагающие понятия, которые невозможно разложить на составляющие, как, например, и понятие «я». На них, как на фундаменте, мы строим из кирпичиков-понятий понятийное здание. Каждый своё. Причём довольно часто человеку приходится разбирать это здание до основания и возводить его сызнова. Мы это делаем и делаем, не отдавая себе в этом отчёта, как муравьи, которые строят и строят муравейники, сколько их не разрушай».
Какие-то люди жестами и мимикой заманили меня в некую комнату, которая оказалась сувенирной лавкой. Мне стало неловко за очевидность приёма, с помощью которого они продавали свой товар, и я купил пузырёк со «святой» водой, пакетик со «святой» землёй и свечки, разочаровав их, по-моему, ничтожностью суммы, на которую я раскошелился. Тем не менее, один из них объяснил мне, — насколько я понял его английский, — что свечки нужно зажечь в гробнице, затушить и сохранять их как реликвию. Мы так и сделали, хотя я отчётливо в себе чувствовал сопротивление следовать совету этого человека.
В тесной гробнице тоже был плоский камень, источенный прикосновением миллионов рук. На этом самом камне и произошло нечто такое, что вообще никак не укладывалось в голове: воскрешение из мёртвых. Главным признаком смерти всегда являлась необратимость, воскресение же разрушало устойчивую пару понятий: «жизнь» — «смерть», размывая между ними понятийную границу. Смерть переставала быть смертью, жизнь переставала быть жизнью. Я испытал почти физическую боль, какая-то внешняя сила как будто расшатывала и ломала во мне сам фундамент, на котором зиждилось всё моё мироздание. Нехорошее это чувство было подобно тому ощущению, какое испытываешь, когда тебе расшатывают и вырывают из черепа коренной зуб, с мерзким утробным звуком разрушения. Противное ощущение, но сами эти пары понятий чрезвычайно меня заинтересовали: «пространство» — «время», «жизнь» — «смерть», «бог» — «я». Я сам был поражён, каким образом «бог» и «я» соединились у меня в пару. Только это несомненно была пара, одно понятие не могло существовать без другого, и наоборот.
Мы пробирались куда-то по Виа Долороза среди глазеющего и торгующего народа, и я, как ни старался, не смог найти убедительных доводов, которые опровергали бы взаимосвязь этих двух понятий. Виа Долороза — Крестный путь. На этой улице изображение креста действительно разбросано в изобилии, в том числе и равностороннего креста с засечками. В моём воображении противоположные понятия «жизнь» — «смерть», «бог» — «я» как-то непроизвольно пересеклись и тоже образовали крест, который вписался в круг. Его центр перпендикулярно пронизала ещё одна пара «пространство» — «время», и из круга получился уже шар. Я отчего-то вообразил, что все люди, какими бы различными они ни были, когда бы они ни жили, занимают внутри этого шара каждый своё место, и ни один из них — ближе он к центру или дальше — никогда не сможет вырваться за пределы этого шара. «По крайней мере до тех пор, пока все эти понятия имеют для него смысл». Да и в центре этого шара никто по логике вещей оказаться не может. «Почему? Не знаю, но не может». Шар этот — это как бы человек-вообще. Тут уже было не далеко до вывода: «человек-вообще» — это и есть бог, однако я вовремя остановился. Умозрительные эти представления о чём-то вневременном и непространственном имеют удивительную особенность очень быстро обращаться в ничто, возвращая тебя обратно к тому, с чего ты начинал. И возвращение это не очень приятное, надо признаться. «Опять то же окошко, снег, белое чистое пространство…»
А в жизни я так и оставался на камнях улицы, посреди каменных стен, кругом сновали те же люди. И я не просто не понимал, зачем я здесь, я испытал невероятное по силе чувство сиротства и даже какой-то обречённости. Казалось, никогда мне из этого каменного лабиринта не выбраться. Мне нестерпимо захотелось домой. Мы ещё много везде ходили, но чувство это меня не покидало. Мы были у Стены плача, где какой-то бородатый человек накричал на меня и заставил вернуться и надеть на голову картонную коробочку. Были на старинном кладбище возле Золотых ворот, которые, собственно, уже и не ворота, потому что наглухо заложены камнем. Гуляли по Кедронскому ущелью. Сидели в Гефсиманском саду. Физическое движение и смена картин перед глазами развлекали до известного предела, но всё-таки мне было не по себе.
Супруга всё больше молчала. На обратном пути в автобусе чувство тревоги и неприкаянности не просто вернулось, а, как мне показалось, ещё и усилилось. Было совсем темно, за окном ничего не разобрать. Ехали молча, все спали. Свет в салоне погасили, только мой через проход сосед засветил над собой лампочку и в её тусклом свете читал книжку. От этого света делалось ещё как-то тоскливее, так что я даже обрадовался, когда мы вдруг остановились и в автобус зашёл какой-то человек. Я подумал было, что это контролер, но мой сосед объяснил мне, что это идентификация: ищут ничьи вещи. И их таки нашли, какой-то целлофановый пакет. Нас вывели всех из автобуса, движение по трассе перекрыли, автобус отогнали на какую-то площадку, специальный робот как-то изъял этот пакет из салона, отвёз в кирпичный закуток и на наших глазах расстрелял его в клочья. Для большинства пассажиров, как я успел заметить, всё это было совсем не в диковинку, а я никак не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего и отчего-то подумал, что у нас теперь зима, и всё завалено снегом, и все деревья белые. Мне даже как будто послышался хруст снега под ногами…

Временная последовательность дальнейших событий в памяти не сохранилась. Почему — не знаю. Остались лишь отрывочные вспышки воспоминаний и обрывки связанных с ними мыслей. Либо цель поездки была уже достигнута, либо утеряна, либо исчезла необходимая связь происходящего внутри с разворачивающимся снаружи. Трудно сказать. Однако по прошествии многих лет это даёт мне возможность расположить их не в хронологическом, а в смысловом порядке, по собственному произволу. И слава богу, в прошлом гораздо легче отыскивать смысловую нить, нежели в настоящем, а тем более в будущем…
Первое отдельное воспоминание — Вифлеем. Вифлеемская звезда, Святой вертеп. В воображении ясли, пахучее сено, воловьи мягкие губы, тёплое из них дыхание и тайна рождения новой жизни: новый свет, новое «я», новая будущность. На деле же — всё опять закрыто привычным уже камнем, церковной утварью и атрибутикой. Те же туристы, те же верующие и служители. Всё так же, как и на Голгофе. Окунаешься в ту же среду, что и в храме. Удивительно, но чем ближе к месту события, тем менее реальным оно тебе представляется. Ощущение причастности к действительно реальному уменьшается от петушинской церкви через церковь Покрова-на-Нерли и вплоть до Голгофы, а не наоборот. «Почему? Чем ближе к дому, тем… что? Хотя, в восприятии, собственно, так оно и должно быть».
Я бродил в колоннаде Храма Рождества, обходя кругом каждую колонну, и мне в голову пришла странная мысль: «Когда человек говорит о боге, думает о боге, рассуждает о боге, — он говорит, думает и рассуждает о себе. Поэтому мы так многословны и так свободно обращаемся с этим понятием, вплоть до превращения его в миф или до полного отрицания его реальности». А в реальности мы не можем ни представить себе Бога, ни определить, ни объяснить, ни тем более — понять. Реальность стала для нас делиться, множиться, ускользать от нас. «Убегающая реальность».
Мы скоро сами будем назначать, что есть реальность, а что нет. Впрочем, скорее всего, мы всегда так и поступали. «Реальность, которая перестаёт быть явью, и явь, которая перестаёт быть реальностью». Через низенький проём, так что надо было наклоняться, мы вышли из храма. Чуть отойдя, я обернулся. Грубо обтёсанные камни, вход так же в углу, в полузаложенной камнями древней арке. Я почувствовал, что никогда больше сюда не вернусь. И мне стало пусто и страшно. Страшно, что для меня больше нет бога в привычном смысле слова, как будто и меня в привычном смысле тоже больше нет. Мороз продрал меня по коже. И снова как будто почудилось: иней на мёртвых ветвях, запах хвои и заваленные снегом крыши.

…
Конец 5 части.