Стихотворение. Посвящается Осипу Мандельштаму

Уже пришли первые холода. Золото осени сменилось мрачным безмолвием, вид голых деревьев навевал тоску и уныние, всё казалось таким ненужным, таким лишним и бессмысленным. Дождь мелкой дробью стучал по крыше, будто бы стараясь успокоить тех, кто жил под ней.
Вечерело. Уже не очень молодая женщина лежала на кровати, практически не двигаясь, а лишь молча уставившись в потолок. Она была слишком утомлена тем, что происходило в её жизни, в жизни её самого дорогого человека, всех её близких людей, всего народа… Мысли в её голове являли собой нечто сумбурное, отрывистое и бесконечно далёкое, за них невозможно было ухватиться. Воспоминания, надежды и опасения постоянно переплетались, путались и смешивались, и уже нельзя было определить, где реальность, а где фантазия воспалённого разума. Она переживала горькую разлуку с другом, вместе с которым ей пришлось пройти через множество трудностей, горестей и печалей, но в то же время познать настоящее счастье. Постепенно усталость стала вытеснять тревогу и беспокойство, женщина закрыла глаза и погрузилась в дремоту.
В последнее время она часто видела во сне своего мужа, звала его, расспрашивала обо всём, но тот не отвечал. Скольких слёз, скольких душевых сил стоили ей эти сны! Но в эту ночь всё было иначе. Она увидела смутные очертания воронежских улиц, тех самых улиц, ставших им домом во время первой ссылки. Какими бедными, обездоленными, но в то же время по-своему счастливыми они были! Во всяком случае, сейчас ей так казалось, сейчас она в это верила. Муж тогда подрабатывал в местной газете и в театре, приглашал домой друзей, писал цикл стихотворений «Воронежские тетради». И в целом, казалось, что он ещё готов жить, готов творить в своей особой, философской, но с первого взгляда пессимистичный манере:

«Я должен жить, хотя я дважды умер,
А город от воды ополоумел:
Как он хорош, как весел, как скуласт,
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте,
А небо, небо – твой Буонаротти...»

«Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь, –
Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож...»

Но прошли те времена. Сейчас всё было совершено иначе. Во сне этот город казался иным, каким-то осиротевшим, что ли. Женщина шла вдоль дороги, пытаясь отыскать себе приют. Вывески, фонари, люди — всё казалось ей таким чужим и незнакомым. Она сама не заметила, как дошла до какой-то низенькой и грязненькой гостиницы. Зашла, осмотрелась и направилось прямиком к буфету. Вот только купив еды она поняла, что не знает, куда нести всё это добро, ведь не знает, где находится её муж. На этом сон и закончился.
С этого момента, она, можно сказать, потеряла след своего далёкого друга. Ей казалось, что это видение предвещает его неотвратимую гибель. Сознание собственного бессилия ужасно тяготило женщину, но в то же время побуждало к ещё одному рывку. Она написала письмо, полное нежности, скорби и сожаления. В нём она в последний раз признавалась в любви, вспоминала светлые моменты из их с мужем биографии, изливала всю свою измученную душу. Вот только письмо так и не дошло до адресата.
Но всё-таки, что же тогда было с ним, арестованным, униженным, но пока ещё живым поэтом, вынужденным пребывать так далеко от дома? Какие мысли занимали его ум, какие чувства теплились в его душе? Он тогда находился в тех краях, где яркое солнце сопровождает морозные зимы, а в октябре кленовые листья охватывает разноцветное пламя. Красочный, разнородный, пропитанный морским воздухом Владивосток. Природа, как всегда, свысока смотрела на все человеческие пороки и суетные телодвижения. Она была прекрасна, она торжествовала, в то время как поэт, исхудавший, больной и одинокий, коротал свой пятилетний срок в тюремном бараке. В этот раз его обвинили в контрреволюционной деятельности.
Порой человек даже не может себе представить, какой чудовищный механизм могут запустить его поступки. Всякая малейшая неосторожность, всякое неловкое побуждение могут оказаться причиной трагедии, роковой оплошностью.
Осенью 1933 года наш поэт написал одно небольшое стихотворение, которое, тем не менее, сыграло судьбоносную роль в его жизни. Оно представляло собой достаточно смелую эпиграмму, высмеивавшую фигуру деспотичного вождя и его подчинённых, существ слабых, беспомощных и раболепных. В условиях кровожадной политики «кремлёвского горца» и бесконечного поиска «внутренних врагов» народ, объятый страхом, практически потерял свой голос и волю. Этот стих был грубым, дерзким и совершенно противозаконным. В большей степени он являлся деянием политическим, а не художественным. Одним из первых лиц, узнавших о нём, был не кто иной, как Борис Пастернак. Писатель, чьё произведение в будущем также попадёт под запрет из-за несоответствия советской идеологии. Его отношение к услышанному было, мягко говоря, не слишком благосклонным: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».
Можно ли предположить, что поэт сам не понимал, какую кашу заварил? Можно ли судить о его безалаберности, учитывая то, что он не послушал мудрого совета, и продолжил читать этот свой смертный приговор направо и налево? Или же он целенаправленно искал собственной гибели? Ведь тема смерти будто бы неустанно преследовала его, проникая даже в самые ранние поэтические потуги:

«Довольно лукавить: я знаю,
Что мне суждено умереть;
И я ничего не скрываю:
От Музы мне тайн не иметь…

И странно: мне любо сознанье,
Что я не умею дышать;
Туманное очарованье
И таинство есть — умирать…

Я в зыбке качаюсь дремотно,
И мудро безмолвствую я:
Решается бесповоротно
Грядущая вечность моя!»

Конечно же, однажды кто-то из слушателей донёс на поэта, иначе и быть не могло. В ночь с 16 по 17 мая 1934 года он был арестован, а уже 26 числа была фактически решена его дальнейшая судьба — преступника осудили на три года ссылки в Чердынь, что в Пермском крае. Тогда его сопровождала жена. Летом они прибыли в город и поселились в больнице, в которой поэт вскоре совершает неудачную попытку самоубийства — выбрасывается из окна. Позже супруги выбрали для себя новое место высылки, Воронеж. Их жизнь в этот период с первого взгляда может показаться не такой уж ужасной — да, бедность, да, неуверенность в завтрашнем дне, но во всяком случае есть крыша над головой, неотвернувшиеся друзья. И всё-таки были определённые обстоятельства, омрачавшие их «беззаботное» существование. В январе 1937 года поэт написал хвалебную оду Иосифу Сталину. И, если задуматься, этот акт был даже более самоубийственным, чем тот самый стих. Да даже более самоубийственным, чем попытка самоубийства! Сломленный, растоптанный человек был вынужден отступиться от своих взглядов, предать самого себя, свои убеждения. Это смерть не физическая, но духовная, умственная. Она особенно мучительна и совершенно невыносима. Впрочем, эта смерть временная и неполная, ведь сам человек всё же осознаёт, что то, чем он является, и то, о чём он пишет — это вещи совершенно разные.
Будучи физически и морально искалеченным, поэт всё-таки продолжал работать. Но лишь до поры, до времени. В одном из писем он признаётся, что у него безо всякой вины отняли право на жизнь, на труд, на лечение, и буквально поставили в положение собаки.
Но вот закончился срок первой пытки. Которая, впрочем, была лишь началом чего-то необратимого. В 1938 году дело приняло новый оборот, и поэт вновь был арестован. В этот раз жене не разрешили сопровождать его.
Вереница событий в конце концов привела его туда, где он находится сейчас. В пересыльный лагерь Владперпункт, который является частью системы северо-восточных исправительно-трудовых лагерей. Вот он лежит на тюремной койке, вспоминая и обдумывая всё, о чём писалось выше. Последние дни он ходил на работу, и это слегка подняло настроение. Но всё же душевные и физические силы были на исходе. Здоровье поэта оставляло желать лучшего, недавно у него начало «барахлить» сердце, что, впрочем, никого не интересовало. Между тем приближалась зима, сухая и морозная. А у него даже не было тёплых вещей. Вообразите себе это чувство — сочетание немощи, усталости, холода и одиночества… И кажется, что этому никогда не будет конца. Несправедливость, горькая несправедливость уже не вызывала ярость или протест, а лишь раздражала. Ведь если говорить откровенно, за что был наказан поэт? За свой стих, за свою прямоту и ни за что больше. Во втором деле, можно сказать, полностью отсутствал состав преступления, оно было как бы привязано к первому. При этом само стихотворение в нём даже не упоминалось, но всё равно так или иначе присутствовало в виде тени, бестелесного духа, роковой силы. Разве то, что сейчас происходит с поэтом, не подтверждает правдивость его эпиграммы, не заставляет нас ещё раз убедиться в невозможности жить честной жизнью, находясь в плену у тоталитарного лидера? Печальна учесть той страны, где проявление гражданской позиции и откровенность с самим собой считается преступлением.
На часах 23:16. За окном воет ветер, и этот вой слышен так же хорошо, как и храп лежащего на соседней койке арестанта. Но сейчас всё это было совершено неважно, никакой шум не мог потревожить нашего поэта, вырвать его из пучины собственных мыслей. Одно единственное обстоятельство его волновало. Вчера он написал письмо, адресованное жене и брату. В нём он сообщил о своём местонахождении, состоянии здоровья, острой нужде. Не потеряется ли оно, будет ли оно доставлено? Казалось, сейчас от этого письма зависела вся жизнь, ведь в нём поэт попросил выслать ему деньги и продукты питания, а также радиограмму. Ночь обещала быть долгой. Ночь обещала быть бессонной.
И всё-таки ночь прошла. Потом прошёл день, потом ещё один, и ещё… Но как же медленно и неохотно эти дни сменяли друг друга. Как невыносимо долго тянулось время, проходящее в ожидании чего-то очень важного. Он ждал посылки, вестей от своих близких, жаждал наконец узнать, как там его голубка… Ожидание стало единственной причиной жить, самым главным культом, возможностью уйти от всех печалей, отгородиться от жестокой действительности. И в то же время ожидание убивало его…
Чем примечательно 27 декабря 1938 года? Наверняка, тогда произошло множество важных и не очень событий, жизнь шла своим чередом. В этот день, как и в другие дни, взошло солнце, да и в целом общий ход вещей не претерпел никаких изменений. А ещё в этот день в пересыльном лагере скончался Осип Мандельштам, не дожив всего каких-то восемнадцать дней до своего сорок восьмого дня рождения. Вполне возможно, что причиной смерти стало истощение, которому сопутствовал паралич сердца. Тело Мандельштама до весны вместе с другими усопшими лежало непогребённым. Когда же началась оттепель, весь штабель захоронили «скопом» в братской могиле. А её местонахождение по сей день неизвестно… Таким образом погиб поэт, не сумевший в нужный момент «удержать язык за зубами», не сумевший закрыть глаза на бесчеловечность, на произвол власти, не сумевший противиться своему душевному порыву…
Вот что позже напишет в «Воспоминаниях» Надежда Мандельштам, потерявшая своего мужа: «Я знаю одно: человек, страдалец и мученик, где-то умер. Этим кончается всякая жизнь. Перед смертью он лежал на нарах и вокруг него копошились другие смертники. Вероятно, он ждал посылки. Её не доставили, или она не успела дойти… Посылку отправили обратно. Для нас это было вестью и признаком того, что О. М. погиб. Для него, ожидавшего посылку, её отсутствие означало, что погибли мы» (в сокращении).
Да, Мандельштама и других жертв политических репрессий уже реабилитировали ( многих из них — посмертно ). Да, с первого взгляда может показаться, что всё это было очень давно. Однако же это не так. Все эти события имеют прямое отношение к нам, к обществу, в котором мы живём и в котором будут жить наши потомки. Поэтому, самое преступное, что мы можем сделать с этой страницей нашей истории — предать её забвению. Грядущим поколениям необходимо помнить, необходимо знать обо всех позорных ошибках прошлого, чтобы никогда больше их не допускать.