Чудо-лекарство (Глава 1)

Волшебное лекарство, возвращающее нас в детство, — это старые фотографии.
Ворох фотографий… Запах детства и аромат казахстанской степи, вкус кислого сыра ‒ курта и бьющая в нос газировка с сиропом, прикосновение жаркого солнца и прохлада воды Самаркандского водохранилища. Ныряешь, погружаешься, ловишь, пробуешь… и…
Тебя захлёстывают воспоминания, ты торопишься показать фото тому, кто рядом, кто с тобой прошёл по тем же дорогам или хотя бы видел твои байдарочные маршруты по реке жизни.
‒ Смотри, это я в костюме снежинки. Мне здесь четыре года. Помнишь, у нас был неуклюжий диван с высокой спинкой и откидывающимися валиками… А это моё целлулоидное счастье — мой малыш-голыш по имени…
И тут начинается семейная история стоического сопротивления «отцов и детей».

Мы ждали появления на свет нового члена нашей семьи. Его ещё не было, а мама, положив руки на свой поправившийся живот, называла его Димой. Всё вокруг было странным и непонятным. Мама начала играть в куклы. Она раздевала моего малыша-голыша, измеряла его голову, и что-то строчила на ножной швейной машинке. Как потом оказалось, голыш служил маме манекеном для пошива чепчиков и распашонок, и почему-то голубого цвета.
Я ревностно смотрела на то, как проходят примерки, спрашивала, почему одежда голубая и кому она. Мама, как сейчас помню, загадочно улыбалась, и осторожно так говорила, что у меня будет братик. Хмуря брови, собирая в куриную попку губы, я бурчала, что мне нужна сестричка Олечка, а всяких там «непонятных мальчиков» я выброшу в форточку.
Мама не сдавалась и даже подарила мне куклу-малыша Диму в голубом костюмчике. Сейчас таких кукол не шьют: тело мягкое, личико — резиновое, но главное — глаза – голубые-голубые, именно с такими потом родилась моя дочь. Засыпая и обнимая куклу, я продолжала сопротивление и приговаривала: «Спи, Олечка, спи».
Маму увезли ночью, на следующий день мы с папой стояли у старой городской больницы и смотрели на окна второго этажа. Там появилась мама, она показывала беленький свёрток, улыбалась, что-то говорила, ничего не было слышно, но по губам я поняла: «ДИМА».
Когда он появился в нашей квартире, я поняла, что он не игрушечный, а настоящий. Все говорили «братик», мама называла его «золотко», а я спрашивала:
‒ А, я кто?
‒ Ты моя рыбка золотая!
‒ Мама, а что лучше золотко или рыбка золотая?
Мама, смеясь, прижимала меня к себе, целовала, а я, как колючий ёжик, напрягала свои колючки, пытаясь разобраться в сложном философском вопросе.
Скоро брат стал мне интересен, я принимала его в свои игры, но оставалась настоящим стоиком: «играя в «дочки-матери», до пяти лет наряжала Димку в свои платья, и, пользуясь его неведением, называла его Олечкой.

Время несётся вперёд, а память тянет назад.
Годы «необщения» с детством не означают забвения. Оказывается, всё это жило в тебе всегда и никуда не исчезало. Я закрываю глаза и погружаюсь в реку памяти: вдруг на подсознательном уровне всплывают цвета, звуки, запахи, вкус воспоминаний, и проступают очертания дороги, по которой идут дорогие тебе люди.
‒ Вот, ещё нашла! Помнишь? Это же мы с Миркой у нас во дворе, какие-то «Дуньки»: в фланелевых широченных платьях, стрижки под горшок. А серьёзные! Куда деваться!
Мира появилась в моей жизни, как только мы переехали в новую квартиру, они жили этажом ниже. Их многочисленная семья была очень дружной, мама, Лилия Ивановна, была известным в городе парикмахером, старшая сестра Жанна и брат Володя учились в музыкальном училище. Мирка была младшей, и за ней нужен был глаз да глаз, и такими наблюдателями по негласному закону были назначены бабушка Женя и дедушка Иван.
Мы сдружились очень быстро, так как мамы наши встречались часто: Лилия Ивановна всё время что-нибудь колдовала с маминой причёской и маникюром, превращая её в кинозвезду. Две девчонки крутились рядом, получая первый опыт в создании женской красоты.
Я ещё в школу не ходила. Моя заветная подруга уже училась в первом классе и, вернувшись из школы, начинала изображать из себя учительницу: ставила высокую, добротно сколоченную табуретку, клала листок в косую линейку, чернильницу и ручку с пером. Звякала в игрушечный звонок, и начинался урок с крючочками и палочками. Я, как прилежная ученица, исписывала целый листок, получала «пятерку» и довольнёхонькая возвращалась домой.
И так было всегда, но однажды… Жизнь не может пройти без «однажды», иначе она теряет свой терпкий, горьковатый аромат, без которого не складывается весь букет человеческого опыта.
Итак, неприступным порогом вдруг оказалась родная буква «Р», она никак мне не давалась, особенно верхняя завитушка, она была какой-то несимметричной, как юная фигуристка, впервые вышедшая на лёд и ещё не знающая, что делать с ногами. Я написала четыре строки этой злосчастной буквы, но все они с трудом напоминали каллиграфический образец. За этих «раскаряк» Мирка мне поставила «два» — и я решила навсегда «бросить её школу».
Моя обида и её удовольствие не могли сосуществовать в одной тетради.