Колдунья Азея

Владимир ПЕРЕВОДЧИКОВ

КОЛДУНЬЯ АЗЕЯ
Роман

Чита, Москва, Улан-Батор, Токио Кемерово 2006 г.

УВЕДОМЛЕНИЕ
Этого быть не должно, да было.
Даурия. Кордон. Напротив нашего села в нескольких километрах от реки Аргуни на Китайской — тогда — Маньчжурской стороне стоит село с русским названием Драгоценка. В нем с пятнадцати лет до старости жил дядя Петя Данилов, моей матушки брат по отцу.
Случилось это во время революции. Со своим отче, моим дедом Савелием Петровичем Даниловым, Петя жил на сенокосе на правом берегу Аргуни. Граница тогда была открыта, и местные жители свободно перемещались туда и обратно. Однажды ночью закрыли границу, и они остались в Китае.
С 1932 года там образовалось марионеточное государство Маньчжоу-го. Маньчжурия была оккупирована японской Квантунской армией, что управляла страной. В конце победного 1945 года всех русских из Китая переселили в Казахстан на будущие целинные земли. В Советский Союз вернулся дядя Петя с тремя сыновьями и двумя дочерьми. Только в 1958 году мой дядя посетил Малую Родину. Своей сестры, моей мамы он не застал в живых: ее не стало в 1954 году. На паре лошадей запряженных в телегу, с моим зятем Евгафом Ерохиным, мужем двоюродной сестры Марии они отлучились с раннего утра до позднего вечера, куда — не известно.
В 1960 году я работал в Горном Зерентуе на руднике Благодатка заведующим клубом и руководителем художественной самодеятельности. Это каторжанское место, куда две отважные русские женщины Волконская и Трубецкая привезли пушкинское «Послание в Сибирь». Однажды ранней весной из дальнего пограничного села приехал старик со свертком бумаг, упакованном в холщовый мешок. «Велено это барахло передать зачем-то тебе». Я торопился на телефонный зов моего начальника, предложил ему войти в избу и подождать меня. «Я скоро». Но, вернувшись, гостя не застал. В детской коляске перед входом лежал этот, покрытый плесенью мешок. Открыв его, я недоумевал, зачем мне все это нужно.
Какие-то старинные записи — от руки — с непонятной мне буквой, похожей на твердый знак, увенчанный крестом. Развернул лежащий сверху ветхий лист, прочитал полуграмотную запись. Это был конец письма. «…жно. В том схороне окромя какихта гумаг ничего путного и не было. Извиняюсь за ашипки и подчерк и дай Бог вам здоровья. Остаюсь с упованием — Евген…»
Уйдя на пенсию, я заинтересовался этими записями, кое-что рассказала мне дочь дяди Пети, моя двоюродная сестра Антонина.
Не стану утруждать читателя, каким путем мне пришлось добыть информацию. Заранее прошу прощения за какие-то допущенные мною неточности. Ведь придется нырнуть в глубь веков, вплоть до эпохи Чингисхана. Речь в романе пойдет о Магии, шаманстве, колдовстве, экстрасенсорике, о неразгаданных таинственных явлениях, возможностях влияния одного человека на другого. О могучих энергиях живых организмов. О силе воли. Перед читателем пройдет вереница наделенных особым даром необыкновенных образов. Будет представлена эзотерическая каста, о которой мало кто еще знает. Это уникальный многовековой экскурс к истоку клана колдуний, начавшегося на Тибете, просуществовавшего до наших дней.
Корни любого родового древа неизбежно растворяются в веках. Современники о них, как бы, не подозревают, но… они не были, а есть. Всегда в настоящем времени. Всегда как изваяние природы, но они сокрыты от глаз под толщей наносов эпох. Чтобы увидеть их — надо раскопать. А чем, где и с какой стороны?.. Любое литературное произведение можно начать: «В Библии сказано…»
В Библии сказано: «Не судите, да не судимыми будете».
___________________________________________
Медлительно, как желтые тымэны,
Бредут над степью грузные века.
А сопки спят — лазурные морены
По краю золотого ледника.
Константин Седых

ЗНАХАРКА
Наступившая тишина была гораздо тягостней прежней.
Следователь Венцов, закрыв лицо ладонями, медленно вобрал полную грудь воздуха, и так же не спеша, выдохнул. Затем, словно стирая с лица что-то густое и липкое, помассировав глаза, с силой провел пальцами до висков, его подбородок как на блюдечке оказался на ладонях. Он долго и почти безучастно, щурясь, смотрел в окно, где шумливо качались тронутые желтизной тополя. Их блеклые листья крутились и все вместе, и каждый сам по себе. Живые зеркальца разбрасывали по сторонам ржавые осколки солнца.
«Один листок не сделал бы шума», — отчего-то подумал следователь. Только сейчас Венцов заметил иссохшее дерево, на нем даже нет жухли.
Сухая липа без кроны стояла мертвая, в то время как другие деревья от ветра буйствовали. Почему не уберут ее? Не замечают? Привыкли, забыли. За это время он ни на секунду не мог снять внимания с пристального взгляда подследственной. «Что за манера уставиться и молчать», — подумал он. А вслух сказал: «Ничего у вас, гражданка Стародубова не выйдет. Я не гипнабелен. Просто неприятно. Да и вам самой, думаю, неловко». Он взял очки в тонкой оправе, лежащие перед ним, дважды согнул и разогнул лапки, отложил их в сторону.
Перед следователем Венцовым бесстрастно, как египетское изваяние, сидела опрятная старушка. Ее костлявые руки лежали на коленях и на фоне темной юбки казались пассивно-желтого цвета. Русые волосы без седин покоились под черным с серым отливом платом, на ногах ладно счеботаренные чакчуры с суконной опушкой, с шерстяными завязками. Скуластое лицо с тонкими морщинами вокруг фиолетовых губ могло вызвать сомнение по поводу ее преклонных лет. Выглядела она, надо сказать, просто моложаво. Юрист после ознакомления с делом, и при первом взгляде на неё, усмехнулся в душе: «Отчего она прибавила себе лет? Хотела казаться постарше? Не понять – для чего? Что-то же за этим стоит»
Следователя третий день преследовал тревожный запах древесной гнили.
Венцов вспомнил позавчерашний разговор со своей подследственной: «Больные листья с лесин надо убирать, они забирают солнце и воду у здоровых. Пользы-то от них…. Ну, что в том робеночке? Он все одно всю жизнь не ходил бы. Вековечный нашейник. Каково родителям-то? Вить все времечко сердце кровью от жалости бы занималось. Не худо бы вспомнить, сколько безвинных здоровых детей полегло во время голода в тридцать втором» — «По-вашему, выходит, — удивился следователь, выбивая по столу карандашом дробь, — всех калек нужно уничтожить?!» — «А и лучше, абы не тиранили здоровых. Заодно – всех пьянчужек, которые чура не знают, чтобы уродов не плодили. Глядишь, меньше дармоедов на земле. И дураков бы убавилось. Дурак – он больнее другого безногого. Безногий знат, что он безногий: ему ноги не хватат. А дураку, откуда ведомо, что он дурак? Сперва-то он и впрямь шибко на умного пошибат: краснобайничать – не дрова рубить». — «Вы так оправдываете и костры инквизиции?». — «А что, доброе дело, — утвердила Азея. — Представь, ежели все зачнут колдовством заниматься… Оно ить не тока добро, а и зло — ишо лучше — творит».
Венцов в тот раз ее не перебивал; старуха, как и многие в ее возрасте, часто говорила не по делу. После первых ее разглагольствований, женщина до лихоты стала ему неприятна. Он хотел понять ее нехитрую философию. Шептунья вдруг сделалась словоохотливой: «Верно, ране делали, когда в жертву Богу приносили человека. В каждой семье, как пить дай, должон быть урод: либо шибко умный, либо – дурак дураком. А то и вовсе с тараканами…» Венцов не понял этого выражения – старуха пояснила: «Заместо мозгов у него тараканы гамузят: он самый опасный. Не дай бог, еще до власти дорвется. Поди-ка его сразу отличи от умника. В каждой семье есть урод. А у вас думаешь, — женщина нацелила на следователя сухой крючковатый палец, — нету?» Венцов весело рассмеялся: «У нас в семье только два брата и…» — «Ты хошь сказать, в вашей семье без урода? – перебила Азея. – А может, ты и есть тот самый…, — помолчав, она наставила на него тот же палец, — умный. Но скорей всего, мать твоя сбросила из чрева… Выродков не всегда пуповина выдерживает – рвется. Дак я бы всех их в жертву». — «И фронтовиков, которые нас защищали, тоже?..» — «Кто те сказал? Я про недоделков, а фронтовики – анвалиды. Их ладить надо. А недоделков всех», — она сделала сгребающий жест. «Это же настоящая фашистская философия, — изумился следователь, — геноцид. Гитлер так мыслил…»
Вековуха разом преобразилась, вспыхнула, как спичка, что с ней бывает крайне редко, резво вскочила со стула: «Я те сейчас покажу фашиста! Вот этим стулом отетеню, и записывай в поминание. Семь бед – один ответ!..». Резкий окрик: «Поставьте стул на место!» — от вежливого следователя она не ожидала, — охладил ее.
Стул она поставила, но, подбоченившись, встала перед следователем и, не слушая его, продолжала: «Не поглянулось?! Для тебя я нелюдь. А ты знаешь, молокосос, кто первым в нашем районе для фронту государству сдал золотишко, что мне приискатели дарствовали, за то, что я их от могил оттаскивала? А ты знашь, на чии деньги танку всамделишную построили вот с тот дом? – Она руками с растопыренными пальцами показала за решетчатое окно. – Ведомо ли тебе, бык комолый, сколькё подарков я на фронт отослала, сколькё варежек-пуховиков да носков перевязала вот этими вот руками?!» — «Это все известно. Известно также, что вы несколько месяцев акушеркой в больнице работали. Но ведь это никакого отношения к преступлению не имеет».
Азея села на стул боком к следователю, заправила под полушалок волосы и, не встречая преград излияниям, убавила пыл: «Чучело ты гороховое, спроси любого в селе, кто был у нас пожарником в войну. – В тоне ее голоса появилась нотка усталости. — Всякий-який скажет, сколь пожаров я потушила. А ты меня фашистой обзывашь, — горестно заключила она».
Венцов понял, что это не хвастовство. Но ему был непонятен взрыв эмоций, детонация, казалось, что этот ферт выкинул совсем другой человек. Конечно, следователю неведомо, как и всем читателям, что символика фашизма и начало ее магической способности, зарождение клана колдуний — из одной точки. Для нее Тибет, страна бедных — это начало блага. Их клан занимался тем, что помогал на Земле делать добро: исцелять людей. И она еще в конце тридцатых годов знала, что Гитлер и его клика брали энергию с того же самого Тибета. Они себя называли ариями. А к этой расе, как она была убеждена, Гитлер никакого отношения не имеет. Он испоганил «гаммированный крест», который был принят еще в раннем христианстве, знак, обозначающий всеобщее благо. Фашисты использовали его как символ блага, обещанного народу арийской расы, изменив только одно: движение. Концы креста загнули в обратную сторону. Это что же, время вспять?.. И когда фашисты напали на Советский Союз, Азея приняла это как личное оскорбление, что и стало ее болью. А пуще всего Азея ненавидела Гитлера за то, что он сжигал вековую мудрость — книги.
Венцов едва привык к её обращению на «ты».
— В нашем учреждении обычно обращаются на «вы».
— Кто же вам запрещает? Общайтесь «ты и твой дух». Я так обращаюсь с далекими, но хорошими людями. А у те, покуль «душок»… Пахнет не аппетитно.
Колдунья долго молчала, а потом наговорила много, как бы облегчая свою тоскующую натуру. А он получал какое-то саднящее его душу удовлетворение. То ли оттого, что следствие вел наперекос своим моральным и нравственным устоям. То ли оттого, что скорлупа замкнутости старухи треснула, показав живую мякоть ее откровенности.
«Вот тоже философия…» — досадливо усмехнулся Венцов. Он шумно выдохнул и вновь обратился к подследственной: «Давайте продолжим». Но вопросов следователь не задает, делает вид, что не спешит: протирает в легкой оправе очки, дует на них, надевает, и как бы, между прочим – сейчас для него главное, очки – спрашивает: «Значит, вы безоговорочно берете на себя вину за смерть ребенка? Верно, я понял?» — «Снова, да ладом! Опеть за рыбу деньги! — Резко вздохнув, Азея помолчала. – Охота теять — то да потому? Сколь разов говорела: повинна перед вами, перед ëм – нет. Там ему теперь легче». — «Легче…» — Венцов прошелся по кабинету, шире распахнул приоткрытую форточку, но, почуяв сентябрьскую прохладу, плотно закрыл ее. В это мгновение он ощутил тоскливый запах осени, запах опавших листьев. «Еще раз напоминаю вам, гражданка Стародубова, вам может быть инкриминировано незаконное врачевание, не считая смерти человека. За это вам грозит статья двести двадцать первая Уголовного Кодекса РСФСР. До двух лет лишения свободы». — Следователь сел. — Вы можете понести наказание за то, что, вы скрываете состав ваших средств лечения. Микстур ваших. Правосудие и правопорядок мы с вами уяснили на первой встрече. Но, главное будет предъявлено вам обвинение — умышленное лишение жизни человека».
Неуместно улыбаясь, искоса глядя на следователя, женщина произнесла: «Чего же ты слезами не умываешься, что сто лет назад тебя на этом свете не было? Чего же ты не воешь волчухой, что через пятьдесят… нет, через сорок семь лет тебя не будет?». Венцова ее слова больно задели, но он сам не понял, почему. «Беда ваша в том, Стародубова, что вы не можете понять тяжести содеянного вами преступления». От окна ему показалась жалкой эта как бы вдруг одряхлевшая женщина, с видом провинившегося шкодника. Ему не верилось, что только позавчера он видел ее воинственной и непреклонной. «Так и судите, — устало и покорно сказала она, — судите-рядите, а мне все одно скоро отходить к нему. На том-то свете он мне благодарствовать будет. Ангелочком стал: безвинный. А тут бы всю жизнь без движеньев. – Старушка, наклонившись вперед, сдвинула свое тело на стуле, скрестив руки, откинулась назад. — Каково тебе, антихристу, узнать, что он всю жизнь завидовал бы тем, кто ходит?.. Ни догнать, ни убежать. Я упреждала Ольгу с Алешкой, упрежда-а-ала: не соякшайтесь – вам нельзя. Погнушались еретики советом моим, вот и произвели мало дите. Родят еще – та же участь ждет, а то и похлеще…» — «Так вы до свадьбы им это предсказали...? – Для Венцова ее сообщение было неожиданным. — До свадьбы?!» — «А то, как же? Мне, да не ведать», — выхвалилась старуха.
Тут случилось то, чему он не смог дать объяснения никогда. Он поймал взгляд женщины. Она смотрела ему сквозь гимнастерку на то место, за которое в детстве он получил прозвище «Меченый». Однажды на пляже его просмеяли за то, что чуть ниже шеи, напротив ключицы была бородавка, окруженная черным пятном. Впоследствии там же выросли черные жесткие волосы. И он стал стыдиться: «Меченый дьяволом». Венцов был заядлый атеист, но он не мог избавиться от этого комплекса. В отрочестве он любил купаться, но привык, эту «метку» прикрывать пластырем. Почему ее увидела старуха? Как она могла увидеть ее через футболку и гимнастерку? Или это случайный ее взгляд?
Следователь, стараясь скрыть волнение, взял ключи, встал и открыл сейф, начал искать какую-то бумажку. В последнее время иногда его стало одолевать предчувствие животного страха. Похоже – фрустрация, которой он опасался. Это сложное мотивационно-эмоциональное состояние превратило его приятеля — следователя Александра Кобысова — из добродушного малого — в агрессивного, вспыльчивого, неуравновешенного типа. Где-то он теперь…
Когда Венцову поручали вести дело колдуньи, он отнесся к нему почти равнодушно, с некоторым отвращением. Возиться с неграмотной старухой, которая сама не знает, что делает. Теперь он начинал понимать – эта старушенция куда страшней той, которая представлялась ему вначале. У этой — философия. Противоестественные убеждения, с которых вряд ли своротишь ее, уперлась: перед властями повинна, перед пострадавшим – нет. Умышленное убийство отрицает, и это похоже на правду. Видать, перестаралась, дозу снадобья превысила.
Следователь вспомнил еще один разговор. «Вот тебе сейчас надо быть умней меня, — тогда внушительно сказала Азея, — неловко, когда начальник дурнее подчиненного». — «Я над вами не начальник». — «Но — командир. Это всё в одну дурь». — «Вы серьезно верите в загробную жизнь? Думаете есть?» — «А ты бывал тама? Отколь те известно, что ее нету? Ты же еще ни разу не умирал. А ежели умирал, так и забыл». – «Забыл?» — «Забыл. Помнишь ли ты, как родился?.. Тоже забыл. Вот бают не можно оборотиться в другую живую тварь, скам, в птицу. А ты вот меня попробуй, убеди обратно, когда я сама летала по небу». Венцов недоверчиво улыбнулся, но прикинул, а что, если бы на самом деле была возможность превращаться в птаху? Страшно, дико. На память пришел фильм «Садко», где птицу Феникс играет жена знаменитого певца Александра Вертинского. Ему даже почудился ее низкий, напевный контральто: «Я, птица Феникс, буду вам песню петь о счастье, о тихом счастье». Наверняка и эта «птичка» кому-то пела о счастье. Он вгляделся: Азея чем-то похожа на ту киноптицу. Брови, глаза и….
Венцов припомнил, точней он никогда не забывал, встречу с той артисткой. Это было в кинотеатре «Комсомолец», в бывшей церкви. Он заранее занял свое место в восьмом ряду. Перед самым началом сеанса пришел начальник областного Управления культуры Григорий Сухачевский, следом за ним шли двое незнакомцев. Высокий худой мужчина и очень эффектная, разодетая в пух и прах женщина с восточным типом лица. Были слухи, что они вернулись в Россию из Китая. Они заняли места впереди Венцова. Женщина села между мужчинами. По проходу шли муж и жена Соломины, они поздоровались с Сухачевским. Через небольшую паузу начальник Управления вдогон обратился к Соломину: «Мефодий Викторович, вам надо завтра зайти ко мне часов в десять».
Чета Соломиных резко контрастировали: Мефодий Викторович был светлый, почти рыжий, Зинаида Ананьевна – жгучая брюнетка. Это была известная в городе пара — работники культуры, музыканты, он скрипач, она пианистка. Тогда Венцов еще не предполагал, что их дети Юрий и Виталий будут знаменитые на весь мир киноактеры. И уж совсем не думал, что впереди него сидит знаменитый певец Вертинский со своей женой – родители будущих кинозвезд Вертинских. Венцов запомнил редкое слово «ротацизм» — это якобы речевая болезнь, картавость, что ли. Он жалел, что сидел рядом, а не слышал ни одного слова Вертинского.
…«Ладно, оставим сказки, — отмахнулся он. – Вам все равно придется показать состав зелья, которым вы поили и натирали ребенка. Хотя бы на словах…» — «А на кой он вам? Я могу сказать его единственному человеку. Только и он вам не расскажет ни в жизнь. – Азея склонила голову на свою ладонь. Немигающим взглядом сверлила Венцова. – Найдешь ты ныне деваху, которая, как и я, принесла бы себя в жертву баяльству?.. – Выдержала нужную ей паузу. – А-а-а! Вот так-то; вознамерилась я, старая дура, передать все Соньке, приемной дочери, сиротке. Кем она оказалась хвостомолка эта? (так Азея называла комсомолок). А никем, да этой… по кинам, по пляскам шастать, глазки строить да клеш от ветра придерживать. Вы ить им глаза разуваете, чтоб не заблудились, как овечки да не выдумали бы не, по-вашему, рассуждать. У вас ить как: это костяно, а вот это мясенно, деревянно, каменно…. А Дух для вас – запах: прянь да вонь. Вам надо его пощупать, как бабью титьку, а для этого кишка тонка». – «Вам, Стародубова, очень хочется в тюрьму?» — «А что такого? Ленин тоже сидел в тюрьме». – «Ленин сидел в царской». – «А наша тюрьма, что, хуже царской?» — «Да вы хоть понимаете, что вы тут несете?! За одни эти слова вас следует привлечь к ответственности». — «Ты меня, паря, шибко-то не стращай: не из пужливых. Талдычила уж, не хотела я смерти, так получилось, так Богу угодно». – Колдунья странно задвигала плечами, в ее суставах и в спине появился какой-то треск. — «Попробуй огудай старого воробья на мякине… – Она криво усмехнулась и решительно заявила: — Пущай кончится на мне тайна одного мудрия, возьму грех на душу – унесу на тот свет. Да и в запасе-то имен не осталось, два последних — Трифела да Азея. И все…. Освобожу от него загаженную землю. Все шибко грамотны стали. Просто напичканы ею, грамотой-то, ликбезники все, а своим умом до чего дойти… всем некогда: кина, телевизора, книжки. Да хошь бы учились добру. Делаете все, как вас учили, не думаете, правде ли, кривде ли учили. Одни учат, другие поучают, вахлаки думают — это одно и то же. А то узнаете, где кто чего худого доспел, и сами – не отстать бы. Успеть бы. Научились всех обманывать и думаете, что все вас надувают… — Молчание было неожиданным, и довольно внушительным. — А вот скажу сейчас, чтоб у те в брюхе заурчало и заурчит, — уверенно вещала она, показывая пальцем на его живот, — заурчит».
Венцов невольно прислушался к животу и…, что за чертовщина!.. Во всяком случае, ему показалось «урчание». Он понял, что она пользуется отвлекающим моментом. Насторожился: для чего? «Азея Елизаровна, Ваши эксперименты не интересны. Поймите вы, наконец, никто тем снадобьем пользоваться не собирается». – «И не попользуетесь, хошь и знать будете. К травке-то и словцо нужно, да не из всех рук она, травка-то та, пользительна». – «Ну, вот тем более оно ненадежное ваше средство. Медицина последних лет настолько ушла вперед, что никакие одиночки-травознаи догнать ее не смогут никогда». — Колдунья покачала головой и с наглейшей, как показалось следователю, улыбкой, протянула: «У-у-умнай, как утка. Вот кабы отруби ел…»
«Ницше в юбке», — эта фраза словно свалилась на следователя с потолка. Наступила нелепая пауза. Сбитый с толку ее выходкой, следователь сделал вид, что на него ничто не действует. Он осознал: вещунья тонко чувствует психомеханику. Он и в самом деле пустился в декларативность. Андрей Венцов отметил, поступок не есть правда. Правда, сама по себе, свободна от поступков и деяний. Правду разумом не постигнешь. Правда есть истина, а истины от поступка ждать не следует – ошибешься. С натянутой улыбкой он заключил: «Анализы покажут, вредно ли ваше снадобье. Может быть, ребенок умер по другой причине. В ваших интересах исследовать тот состав. Допустим, обнаружат, что ваше зелье все-таки дееспособно. Вам остается доказать, что вы действовали без злого умысла, как человек – он хотел сказать, «неграмотный», но смягчил: не совсем сведущий в этом деле. Вы перепутали дозировку; дали больше или меньше». — «Это я-то перепутала?!.. Ты вот можешь перекавардачить. Хошь знать? – С ее позволения в кабинет вошел добрый кусок интригующего молчания. – Я рысковала, — она оглянулась на дверь. – Да ежели бы его сердчишко маленько крепче было, дак он, может быть, тебе сейчас вот в это окошко футбол залепил. Куда его бедного только не возили, чего ни делали, а подняла-то на ноги я. Ты спроси-ка его отца, Алешку Мурзина, кто мне сулил часы с кукушкой, а потом привез из городу, кто обещал исполнить все, што ни пожелаю? Вру, поди? Вот и спроси».
________________________

ФЕДОРЧУКИ
По полосатому переходу, сквозь встречную толпу, Венцов перешел улицу. Миновав два квартала, а затем и темный тоннель под железнодорожной линией, оказался на небольшом подвесном мостике. «Ницше в юбке, Ницше в юбке»… — Венцов не осознавал, почему эта нелепая фраза преследует его. Ницше, как думал убежденный советский юрист, ничтожная личность, которую тот воплотил в образе сверхчеловека. Следователь не мог постичь, связи образа философа с образом провинциальной шептухи. Несмотря на противоречие, навязчивая мысль стала преследовать его.
Венцов направлялся к профессору Федорчуку. Он не мог точно сказать, кем тот ему приходится: бывший сосед, наставник игры в шахматы, отец подруги детства, просто добрый мудрый человек. Уставший за день, Андрей выглядел далеко не огурчиком. И не совсем точно знал, зачем идет в этот дорогой его сердцу дом. Посоветоваться ли с Николаем Степановичем насчет странного дела о колдунье, — хотя, по этике, вроде бы, не положено, — или же просто-напросто увидеть Сонечку, дочь профессора. Она, окончив театральный институт, приехала домой и, вероятно, останется здесь в областном драматическом театре. Волнение не покидало его, с той поры, когда в газете увидел анонс, извещающий состав актеров сезона. Три дня он собирался навестить свою первую чистую любовь.
Венцов остановился посередине моста и, опершись на перила, уставился в синее живое зеркало спокойной речки с оголившимися по берегам песчаными зализами. Над зеркалом реки скользили стрижи, собравшиеся в дальний путь. С гор в блюдо долины стекал теплый воздух. Любимое время года: схлынула жара, порыжела околобережная трава, отяжелела, поникла осока – все это должно наводить грусть, но у Андрея появлялось чувство радостного ожидания, ощущение подъема. Он любил запахи увядающей природы. Странно — они ежедневно менялись. Но, нет, да нет из глубокой памяти, всплывал запах гнилого дерева.
«Как же я предстану перед актрисой, — подумал он, — брюки помяты. Серые, они маркие, внутренняя сторона обшлагов забрызгана. Утром попал под морось, пришлось бежать к остановке. Выбрит неважно — торопился».
Мост покачнулся – это впереди, метрах в десяти, забавлялась парочка влюбленных.
Волновала бы Андрея Венцова так сильно Сонечка, если бы отвечала взаимностью? С грустью он вспомнил: вон там под старой ракитою на пологом берегу, где теперь высится высокий кирпичный дом, сидели они тогда с Соней. Она была возбужденная от школьного бала, устремленная в таинственное светлое будущее. Андрей, решив, что настало время, рискнул объясниться. Девушка запрокинула лицо к небу, засмеялась о чем-то сокровенном. Потом ладонями стиснула щеки Андрея, так, что губы его стали похожи на клюв. Посмотрела прямо в глаза и, без смущения, поцеловав в губы, неумело прошептала: «Я ведь тебя тоже давно люблю, Андрюха-горюха!.. А еще знаешь, кого обожаю, — улыбка слетела с ее лица, и Соня как будто заглянула в себя, — Гамлета, — она помолчала, — младшего». Девушка вздохнула и взяла в рот горькую ветку ветлы. Венцову показалось, что перед ним сидит незнакомка. В самом деле, она сделала в парикмахерской новую пышную прическу, впервые пользовалась косметикой, пудрой и румянами. На ней было светлое в коричневых цветах платье с большим отложным воротником, в кружевах. Платье ее покойной матери, которое та раза два надевала в театр. Выглядело оно как с иголочки и очень личило Соне.
Андрей представил Соню рядом с Соловьевым младшим, артистом драмтеатра. От сознания того, что тот казался ему гораздо интереснее, чем он сам: выше ростом, красивее (Правда, Венцов видел его только со сцены, в гриме) – в нем зашевелилось пакостное чувство – ревность. Новый режиссер из предыдущего театра привез с собой братьев Соловьевых. Оба они играли роль Гамлета. Когда играл младший брат Александр, Соня вновь и вновь шла смотреть спектакль. Восхищалась, что каждый раз Александр играет по-разному. Дома на видном месте у нее хранилась программка с автографом артиста. Невыносимо горько стало тогда Андрею, он сильно изменился в лице. « Ты чего?! Ревнуешь? Ха-ха-ха! – озорно захохотала она, — Брось. У меня сердце во-от такое, — она бутоном раскрыла свои тонкие пальцы. – Вас двоих свободно уместит. Ты будешь жить в горнице, а он в чуланчике. Ты будешь разгуливать в сердце, как барин, а ему негде будет повернуться. Он вот так будет сидеть съёжившись». Она обхватила руками свои колени и, улыбаясь, прижалась к ним щекой. Ветер шевельнул ее волнистые русые с подпалиной волосы. Андрей, словно впервые, заметил коричневую родинку на второй фаланге мизинца ее левой руки.
И поднялся тогда влюбленный, хрустнули под ногами сушины, мертвые ветки. От порыва ветра ветла мотнула своей бесшабашной головой, резко хлестанула его по лицу. Заполыхали щеки, засаднило сердце. Пошел Андрей вдоль берега от своей Сонечки, от своей первой неразделенной любви. Долго затихал шум старой ветлы за спиной. Ведь не оглянулся тогда. Он не знал, как отреагировала Соня. Может быть, все так же сидела и смотрела в сгорбленную спину уходящему Андрею. А может, встала, прижала руки к груди, унимая свое ретивое. И так же больно хлестала ее по лицу печальная ива. И шалела Соня, жалея уходящее милое детство. Но решимость: пусть уходит — надо! Это все одно должно случиться.
Когда-то они были соседями, бегали в одну школу. Учились в разных классах, зато занимались в одном кружке художественной самодеятельности, играли в одних спектаклях. У них были общие и радости и огорчения. Помнит Венцов и ту жестокую бурю, унесшую Сонину мать. Он тогда плакал не меньше Сони. Может, тогда-то и стал близким человеком для нее. Андрей не отступал ни на шаг от своей подруги, старался отвлечь ее от тоскливых дум. Хотя нелегко было переносить трындач: «Сонькин женишок».
Венцов устыдился, проснувшегося было чувства упрека: не платить же ему за это…
Андрей по-прежнему бывал у своего учителя Николая Степановича, но старался появляться в их доме в отсутствие Сонечки. Не хотел встречаться, вырабатывал характер. Причем, посещения эти становились все реже. Случалось, что и по месяцам не заглядывал он в дом Федорчуков. И все-таки в нем теплилась искорка надежды. Встречаясь с Сонечкой изредка, случайно, старался скрыть, что между ними произошло нечто странное.
От обостренного взгляда Андрея не ушли перемены, в настроении Сони. Он видел, как она похорошела, нежно расцвела, видел, и как завяла, осунулась, и она стала чуждаться всего.
Николай Степанович понимал перемены в их отношениях. Он желал, чтобы Соня общалась с Андреем, но только сочувственно разводил руками: «Ничего не поделаешь». Его сочувствие больно бередило сердце влюбленного. От этого на душе становилось еще горше. Они изредка садились за любимую игру – шахматы. Профессор, пророчивший Андрею блестящую карьеру шахматиста, понял, что потерял смелого партнера. Тот все чаще проигрывал ему. Комбинации становились малоинтересными. Пропал азарт.
Прошло немного времени, и Соня снова стала искать общения с Андреем. Он всегда был рад встрече с избранницей, но особо не наслаждал себя надеждой, видя, — хозяином в ее сердце разгуливает тот, другой «квартирант». Вновь Сониным упругим голосом его имя носилось по федорчуковской усадьбе. Было дело: хлопотала Соня около грядок, встала у изгороди яркая, как подсолнух:
— Андре-ей! – закричала в ограду, — князь Волконский, подай, пожалуйста, вон то ведро.
Он, подойдя к забору, с многозначительной улыбкой сказал:
— Прошу вас, принцесса датская…
Соня, схватив ведро, убежала к калитке, ведущей на берег реки. Вернулась красноглазая, заплаканная.
Вскоре, оставив второй курс медицинского института, Соня уехала во Владивосток поступать в театральный.

Венцов с моста всмотрелся в старую ветлу, некогда казавшуюся ему высокой. Теперь новый дом, построенный на месте старенькой избушки, где жила семья Венцовых, откуда ушел на фронт и погиб его отец, покровительственно принизил ее и затмил собой. Венцов давно жил в новеньком четырехэтажном доме, в «хрущевке». На сухом отроге краснеющей ракиты висела чья-то белая рубашка – словно она выбросила парламентерский флаг. «Сдается, — усмехнулся Венцов. — Не пойду», — решил он и повернул назад. Сердце екнуло: он чуть не столкнулся с Соней.
— Это надо же! Только подумала. (Актриса слукавила: проходя по этому мосту, она всегда вспоминала о нем). Здравствуй, Андрей! – Соня протянула руку. Но его привлекла и взволновала ее висящая левая рука с родинкой на второй фаланге мизинца. На руке отпечаталось время, а для родинки времени словно бы и не было. Соня стала стройнее, вытянулась и похорошела. Под глазами на прозрачной коже появились меленькие морщинки, которые говорили о «нервической спокойности». В глазах холодный блеск, улыбка несколько неестественная, театральная. Строгая прическа делала ее почти неузнаваемой. Что показалось Венцову неожиданным: Соня улыбалась, а ее глаза оставались леденящими. Они напомнили чей-то чужой взгляд. Чей же? Этот взмах бровей, припухшие веки, глаза цвета сизого холодного облака …. Да ведь это взгляд колдуньи! Вот почему Венцову был неприятен взгляд женщины, который всегда беспокоил его и не давал сосредоточиться. «Ницше в юбке»…
— Ты чего так смотришь, Андрей? Да, простите, — она оглянулась. Только теперь Венцов заметил, стоящего позади Сони человека, — знакомьтесь, — сказала Соня, — Андрей Венцов, Валерий Леонидович Раввинский, новый главреж нашего театра. Это тот Венцов, следователь, — обратилась она к Раввинскому.
— Весьма приятно, — поставленным актерским голосом вымолвил режиссер, поправив свой темно-вишневый в горошинку галстук, — простите мои меркантильные интересы, у меня к вам есть вопросы…
Но вмешалась Соня:
— Валерий Леонидович, извините – это после. Идемте к нам, – она взяла под руки Венцова.
— В другой раз. Сегодня мне некогда. – Венцов не двигался.
— Не дури, как твое отчество? Забыла.
— Леонидович… тоже, — мальчишески прогнусил Венцов.
— Тезки по отчеству? Валерий Леонидович, прости… Андрей Леонидович, ради встречи можно передвинуть все дела?
Венцов отвел взгляд на неряшливые свинцовые облака, сквозь которые струнились медные лучи и, отражаясь в зеркале речной глади, покачивались. Ветер уже утих. Уютно и покойно было вокруг. Словно все это происходило на берегу Радости-реки. Все было полито медной краской предзаката. Поодаль виднелся с шафранными макухами деревьев Сонин огород и угол дома, почти сокрытого редеющим садом. Дом тот манил Венцова, но он запротестовал:
— Я же не ребенок, — он посмотрел в сторону режиссера.
— Ах, нет! – захохотала Соня, — это не то, о чем ты подумал. Идем, идем! – настоятельно произнесла она, — Папа будет рад, да и мне надо поговорить с тобой. На-адо, понимаешь?..
— Софья Николаевна, — обернулся режиссер, который был уже рядом с парочкой влюбленных, — человеку, может быть, некогда.…
Венцов вмиг преобразился, словно возмужал, ветерок юмора порхнул по его лицу, что понравилось Соне:
— Да вид у меня, — он провел левой рукой по щеке и показал на виднеющийся из-под плаща свой костюм, — не сгодится для визита.
— Сгодится, — заверила Соня. — А очки тебе идут.

Профессор Федорчук в клеенчатом фартуке, в белой льняной рубашке с засученными рукавами встретил гостей на веранде. К столешнице была привинчена мясорубка, под ней фарш, на тарелке очищенные две головки репчатого лука. Луковый запах тонко дополняли запахи петрушки и укропа. В глаза Венцову бросились сильно побелевшие кудрявые полубаки профессора. Возраст.
Николай Степанович, вытерев о полотенце руки, смахнув со щеки луковую слезинку, раскрылился и пошел навстречу:
— О-о-о, голубец! – он обогнул режиссера и отцовски обнял Венцова. Андрей понял – Федорчук не очень жалует режиссера.
— Склероз у тебя на друзей, князь! – упрекнул он Андрея.
Прошли в горницу. Давненько – около четырех лет – Венцов не заглядывал в этот дом, обиталище профессора и его дочери, его любимой девушки. Старый пятистенный особняк с садом и огородом стоит на берегу реки. Хотя профессору, — а он заведующий кафедрой психологии медицинского института — предлагали квартиру со всеми коммунальными благами в центре города, он наотрез отказался. Там рядом институт, здесь – под боком сад. Он был отменным аратом – садовником и огородником. Долго пришлось ему сражаться с городскими властями: на месте его дома должен был разместиться корпус макаронной фабрики. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не обнаружилось, что грунт слишком подвижен. Для профессора дискуссия вдвойне благоприятствовала: ему в дом провели водопровод и отопление от фабричной магистрали. Но не только благодаря саду и огороду держался он за клок этой земли.
Лет около двадцати назад, во время большой грозы в огороде оборвался электрический провод и упал прямо на жену профессора. Марину Ильиничну похоронили в саду. Положили высокую гранитную плиту и рядом построили беседку. Стало быть, мать Сонечки всегда была близко, спала под двухметровой толщей земли и никогда не входила в их дом. Бывало, Сонечка в детстве закапризничает, Николай Степанович её спрашивал: «А что мама скажет?» Когда возникала какая-нибудь проблема, отец говорил дочери: «Пойди, посоветуйся с мамой, если она решит, что я не прав, я извинюсь перед тобой, а если ты – ты извинишься передо мной».
Соня уже забыла, о чем зашел спор с отцом, она вошла в «Мамину беседку», занесенную снегом, варежкой смела снег, села на студеную скамейку, мысленно посоветоваться с матерью. Потом вошла в дом: «Извини, папа, мама сказала, что я не права». Николай Степанович подошел к ней, обнял за плечи, и они долго молчали.
Другой раз – Сонечка была уже пятнадцатилетней – она с друзьями поехала по ягоду, а отцу об этом не сообщила. Поездка оказалась долгой. В третьем часу ночи отец встретил дочь у калитки и, не спросив о причине задержки, обругал, да еще дернул за рукав. Сонечка ушла в «Мамину беседку», и чуть не до утра тихо проплакала. Не смог заснуть и Николай Степанович. Утром он пришел в комнату Сонечки: «Прости меня, дочка, мама наша сказала, что мы оба были не правы, но я не прав больше».
Так они и жили, советуясь с мамой, не решаясь прекратить эту игру. Очереди не устанавливали, но беседку убрали ежедневно. Летом она была обвита плющом и хмелем, вокруг беседки было посажено много цветов. Свежие цветы всегда стояли в вазе на плите, где был высечен текст: «Я спокойна. Живите дружно. Ко мне не спешите. Я с вами, дорогие мои».
Знакомые, входящие в беседку, произносили: «Марина Ильинична». Этот ритуал, неизвестно кем придуманный, оставался долгие годы. Николай Степанович больше не женился, он весь отдался работе. В его доме всегда было шумно: в определенные дни студенческая братия вхожа в его жилище. Он замечал, что некоторые студентки и лаборантки к нему неравнодушны, но со всеми оставался, ровен в отношениях.
…Венцов отметил, что былое шумное веселье выветрилось из этого дома – поселилось солидное успокоение. И если даже хозяева были веселыми, дом все равно был задумчивым. Тихая печаль по ушедшему, невозвратному времени затаилась в его углах. Сонечка в этом доме теперь казалась не хозяйкой, а гостьей. Вернулась в родное гнездо, а словно жила на птичьих правах перед отлетом в дальние страны. Оттого и смотрели углы дома на нее с недоверием.
Ужинали. Николай Степанович, ко всем его достоинствам, был превосходным кулинаром, потому-то и слыл гурманом. Беседа была подогрета бутылкой Токая. Режиссер оказался интересным собеседником и неплохим малым. По сметке Венцова, он подкатывал салазки к Сонечке, но, получив от ворот поворот, смирился, а может быть, притаился, ждет удобного момента, а пока играет наивного товарища. Коллегиальничает. И все одно – точит коготок.
К концу ужина Николай Степанович задал лобовой вопрос:
— Андрей, тебя что-то тревожит? О чем ты хотел потолковать?
— Папа, это мы его с Валерием Леонидовичем притащили сюда.
— А мне сдается, он сам намерен был прийти. Верно?
— Вы правы, Николай Степанович. Тут, такое… деликатное….
— Не государственная тайна?
— Но это не так интересно для общества, — вяло сказал Андрей.
— Знаешь что, голубец, сгоняем-ка мы с тобой партийку. Валерий Леонидович с Софьей, я понимаю, начнут сейчас читать свою пьесу, — он склонился к Венцову и как-то странно добавил, — по складам.
— Папка, долго не задерживай Андрея, он мне нужен.
Профессор пристально посмотрел вслед дочери, потом, повернувшись лицом к Венцову, с ироничной улыбкой сказал: «Интеллипупция». Отец как бы не верил, что дочь стала взрослая, обзавелась своим особым образом жизни, решимостью на непонятные отцу поступки.
Андрей с улыбкой, даже не замечая, расстегнул рубашку, расслабил галстук. На шее почти не виден, под цвет тела пластырь.
Загремела шахматная доска, застучало по столу костлявое войско, загорелись азартом глаза профессора, засветились уютом углы старого дома. На сердце Венцова наступил рассвет: уходя, Соня так нежно посмотрела ему в глаза, что, проснувшаяся было бурая ревность, куда-то ухнула. Раздвинулся мир, и даже Соня как-то растворилась в необъяти. Играли молча. Федорчук не вопрошал, а Венцов пока был занят другим: он невольно прислушивался к Сониному голосу, доносившемуся из горницы.
— Мат, — довольно скоро заявил профессор, — что-то ты сегодня невесело играешь, Андрей. Что там у тебя за дельце ко мне?
— Да вот…, Николай Степанович, — он помолчал, откинулся на спинку стула, — знахарка угробила семилетнего сына Мурзина — директора МТС. У ребенка, видать, полиомиелит – паралич ног. Куда они его только не возили: результаты один неутешительнее другого. Тогда откопали эту противную старушенцию. И она, как ни странно, добилась каких-то результатов. И, видимо, проявила спесь – усилила дозу снадобья. Короче, не в ту щель полезла. В результате – блокада сердца: остановилось от реверберации. Произойди это в больнице – ему бы стимулировали работу сердца током, и ребенок остался бы, жив. Странно — это явление открыли математики. Медицина долго ломала голову: отчего сердце, отделенное от организма, работает автономно…
— Если его питать, — дополнил профессор.
— Да, если питать. А в организме от перегрузок оно может остановиться. Причем никаких видимых причин разрушения нет. Оказывается: волны возбуждения и затухания, ведущие стимуляцию мускулатуры сердца, идут равномерно. Правильно я излагаю? Аналогичная картина – если, скажем, бросить камень в воду – пошли круги. Брось другой камень – еще круги волн. Одни будут проходить сквозь другие. Бросай еще и еще…, и вот кругов уже незаметно – сплошная рябь – реверберация. Так и сердце – давай большую нагрузку, наступит предел, и волны возбуждения превратятся в хаос. Тогда прекратится сокращение мускулатуры сердца и – конец.
— Ты выучил тему, почти на четверку, — заулыбался профессор. – Медицина, думаю, потеряла много. Зато юриспруденция….
— Простите, Николай Степанович! – как бы оправдываясь, стал пояснять Андрей, — по заключению экспертов, именно такая картина получилась с пострадавшим. Особых изменений в организме не произошло. Отравление исключено. Алкалоиды и наркотики обнаружены в незначительных дозах, которые не могли вызвать летальный исход. Знахарка упёртая, не хочет открыть секрет зелья.
Венцов замолчал, не то обдумывал выход из создавшегося затруднительного положения на шахматном поле, не то ловил новую мысль. И уж никак не ожидал вопросов от профессора, зная его манеру: не перебивая своего собеседника, «выслушивать до конца». Но вот Андрей переставил фигуру, нажал кнопку секундомера:
— Только что по телефону переговорил с отцом пострадавшего. Он подтверждает слова знахарки: «Это, — говорит, — было похоже на чудо». «Ницше в юбке», — сверкнуло молнией.
После двух лет мотаний по больницам, надежды взорвались. Родные и близкие настаивали показать ребенка знахарке Азее Стародубовой. Но Мурзин был категорически против: начальник, коммунист – и к знахарке…. Да и сама Стародубова, из принципа отказывалась браться за это дело. Каким-то образом она еще до свадьбы предсказала этой чете рождение больных детей. Возможно, знает секрет генезиса Уровской болезни, в тяжелой форме, которую, мне кажется, еще до сих пор не изучили. В Газ-Заводском районе, на курорте Ямкун этой проблемой ученые занимаются долгие годы. Вам это известно. Что настораживает: она почему-то была категорически против их брака. Но они умолили Азею-птицу – так ее положено называть во время «лажений» – сделать еще одно «доброе дело».
Хозяин МТС Мурзин выехал сюда в город на какой-то семинар. Через пару дней хочет поговорить с сыном по телефону. Выясняется – сын у знахарки. Он – на самолет и домой…. Но когда, — говорит он, — пришел к ней, — сын неуклюже вышел к нему навстречу с криком: «Папа, я уже хожу». Мурзин был потрясен и готов был ее боготворить. И вновь вылетел на семинар. Возвратившись, домой, он поехал навестить сына. Стародубова его не допустила, ссылаясь на временное недомогание ребенка. Волнение, мол, вредно. А на третью ночь – развязка — смерть.
— Голод тридцатых годов, коллективизация, войны гражданская и отечественная — это причина. Детская недоразвитость — следствие этих явлений. Нищета, неврозы, предрассудки, идеологические принципы, борьба за светлое будущее, за непонятное будущее, придуманное утопистами, — это синдром. Это болезнь планеты. А средства лечения этой болезни, к несчастью, нет. Пока. Пока кучка власть имущих, власть ухвативших, будет дуть в свою дуду, духовенство — в свою, медицина — в свою, болезнь будет прогрессировать. Все условия для геометрической прогрессии. Качество жизни не улучшится. Чувство у нас — одно, мысли — другое, а действия — третье. Наша мораль трехсторонняя. Благонравие отсутствует. Извини, я тебя перебил.
Следователь подробно рассказал профессору о трех встречах с колдуньей. Зажгли свет. Соня принесла кофе. Андрей непроизвольно, нервно затянул галстук, прикрывая пластырь.
— Посижу с вами, пока Валерий переписывает сцену. Что замолчали? Удовлетворите женскую любознательность: о чем речь?
— Потом, дочка, да тебе и неинтересно.
Федорчук поднес к книжному стеллажу стремянку, отыскал старую книгу в черном самодельном переплете, быстро нашел нужную страницу, защемив в книге палец, уселся в кресло. Он не отрыл страницу, что нашел, а перенес вместо пальца ляссе, шелковую закладку, прикрепленную к корешку книги, хвост которой был грязно серый, да и сама поношена. Поэтому нетрудно понять, что книга в частом употреблении:
— Если это не шарлатанка, голубец, — тебе придется туго. Шарлатанку, как ни странно, накрыть легче. А колдунья, прошедшая школу…. У них своя школа, особая…. Они отличные психологи и психоаналитики. Не обладая этим даром, они долго не могут подвизаться на этом поприще. Особенно там, где хорошо их знают…. Колдуны виртуозно умеют приводить себя в состояние маниакального транса. А это бездонная глубина сознания. Жизненные наблюдения дают им много суггестивных приемов. Вот самый простой: если ребенок ушибся о табуретку, побей ее и боль у ребенка утихнет. Психоанализом наука только-только начала заниматься, а у колдунов это многовековая история. Правда, до начала психологии людям служила демонология. Хотя и не вероятно, что до наших дней могла дожить настоящая колдунья или шаманка, но по некоторым деталям твоего рассказа… можно предположить, что перед нами довольно интересный экземпляр. Субъект. И уж, не из тех ли кастовых знахарей, для которых выдача монопольных тайн – равносильна смерти. Тогда все твои труды напрасны, голубец…. Ни одной тайны ты от нее не узнаешь. Она охотнее пойдет в тюрьму или на смерть, нежели изъявит желание чем-нибудь поделиться с тобой. Они травы, коренья, да и любые снадобья называют по-особому, и язык этот клановый, как у старых московских офеней. Какой бы пример тебе привести? Да, вот булатная сталь. Ее технологию знал определенный клан людей, рецепт изготовления тщательно охранялся. Исчезли мастера – исчез секрет булата. И долго эта тайна была за семью печатями. Способ литья колоколов на Руси был утрачен, пришлось заново открывать. И знаешь в чем заковыка? В навозе. Да-да вместо конского, умудрились применить коровий. И секрет был утрачен на много лет. Какая-то закавыка была и с суслом. Возьми систему йоги – до недавнего времени доступна была определенному кругу людей. Да мало ли и сейчас мистических сект. Вон в Америке сатанизм поживает и в ус не дует. Есть такая религия Вуду, страшная религия, но уживается в современном мире.
— Папа, я больше чем уверена, у нее никаких тайн нет. Они свое невежество и преподносят простоверам как особую таинственность.
Профессор посмотрел на дочь с каким-то разочарованием, покачал головой, встал, положил книгу на выступ книжного шкафа, прошелся по комнате, задернул штору и словно бы никому:
— Боюсь об этом и подумать, — он помолчал, подергал мочку уха, — а что, если мы имеем дело со старухой из клана «Без третьих ушей»?
— Не поняла, что значит «Без третьих ушей»? – с улыбкой спросила Соня, с подлокотника опускаясь в кресло.
— А значит это, что старушка тайну может передать одному, ею испытанному человеку, которому она может верить, как себе. Фанатику или фанатичке. Они уверены: если будет знать посторонний – заклинание потеряет силу. Тогда наверняка у старушки есть преемница, которая посвящена в ее тайны. Не исключено, что есть у нее двойник, о котором она даже и не подозревает. Точно не скажу где: не то в Замбии, не то на Филиппинах…, а может и на Цейлоне, до сих пор существуют общества Леопардов. Законы жуткие: при камланиях, в определенный день года им нужна человеческая, кровавая жертва. Не знаю, есть ли обряд жертвоприношения у твоей «птицы»….
— Она упоминала, сожалея, что этот обряд ныне забыт, — оживился Венцов.
— Если и есть, то, вполне возможно, он либо заменен, как в христианстве. Кровь – вином, тело — хлебом; либо глубоко законспирирован…. Грубое искажение воображения. Нет, голубец, ты выводов из этого не делай пока, но эту возможность отметать не торопись…. Думаю, ты уже решил все разведать на месте?
— Да. Беру командировку в Шиловский район, в регион ее деятельности. О жертвоприношении я тоже думаю.
— Софья Николаевна, готово, — послышался голос режиссера. Соня с сожалением покинула компанию.
— А еще, Николай Степанович, колдунья сказала, что я проживу сорок семь лет.
— Это, голубец, она выдала тебе страховку для риска. Да, Андрей, а почему ты ее назвал птицей?
— Понимаете, Николай Степанович, она утверждает, что умеет летать. Говорит это так убедительно, что… многие верят в ее сказки.
— Скорей всего, — сказал Федорчук, — у твоей подследственной конфабуляция, нарушение памяти. Это разновидность так называемой парамнезии. В таком случае пробелы памяти заполняются фантастическими выдумками. И больной, убеждая других, в конце концов, сам начинает верить в эти выдумки. Должен тебе шепнуть на ухо, что многие, из великих, писатели страдали парамнезией. Их расстройства дали миру уйму полезного и интересного. Это писательский талант. Но тебе, князь, надо не выпускать из виду, что свободную нишу всегда заполняют шарлатаны. Они ссылаются на предков, дескать, этот дар, как некую недвижимость получили от бабушки по наследству, нисколько не приложив своих усилий. Они обладают способностью убедить легковеров, что земля плоская. Причем утверждают, что в старину люди были к истине ближе. Средства массовой информации говорят малую правду — суггестируют населению, чтобы оно поверило в большую ложь. Такова идеология. Колдунья просто может обвести тебя вокруг пальца, как птицеловы пользуются манком, пищиком — завлечь пичуг в свои силки. У тебя очень просто может получиться извод — пустая трата времени. Так что, при общении с колдуньей тебе надо пользоваться не только профессиональными знаниями, но и наитием. Советоваться со своей интуицией. И вот еще, — профессор встал, прошелся по комнате. — В детстве я был очевидцем нелепого случая. Ехали мы с отцом на телеге по маленькому хутору, глядим, с крыши дома на землю мужики сбрасывают мешки с зерном. Отец мне разъяснил, что от встряски будут лучше всходы. Не знаю, так ли это. Но народные наблюдения — это не просто опыт, а глубокая, еще не совсем осознанная или утраченная мудрость. Свое преступление колдунья могла совершить по ошибке — ненамеренно. Да конечно, ненамеренно. Обманывая других, опытные колдуны остерегаются самообмана. Тебе должно быть известно — целителей воз, а исцелителей горстка, даже щепотка.
Профессор, так и не раскрыл книги. Венцов долго будет думать, что же хотел прочесть ему Николай Степанович на той странице книги, где лежит шелковая грязная закладка — ляссе.
…Через полчаса Венцов тихо засобирался уходить.
— А поговорить? – вошедшая Соня вопрошающе смотрела на него, чувствуя за плечами присутствие Раввинского.
— У вас гость… дорогой гость, а вы…. — смущенно выдавил из себя Андрей.
— Я пойду провожать вас в одни двери, — актриса накинула на плечи осеннее пальто, нарядное с горжеткой. — Андрей, подожди меня во дворе.
Когда Андрей закрыл за собой дверь, Николай Степанович задержал дочь:
— Софья, ты что, бываешь и меньше уверенной?
— Не понимаю тебя, папа.
— Ты актриса, а выражаешься, как уличная торговка. Если ты больше, чем уверена, значит, бываешь и меньше? Есть же межевое выражение «сомневаюсь», оно самое честное.

За воротами Раввинский, церемонно попрощавшись, зашагал к подвесному мосту.
— Пойдем на наше место, — предложила Соня, — ужас долго там не была.
Подле ракиты стояли молодые люди и девушки, человек шесть, у одного из них в руках безмолвствовала гитара, некоторые курили. Наша парочка зашагала дальше, на большой мост. Соня что-то говорила о театральных делах, кого-то вспоминала. Андрей поддакивал, но из головы все мгновенно рассеивалось.
«У тебя есть девушка?» – вдруг спросила Соня. — «Да, как тебе сказать, была». — «Поссорились?» — «Нет». — «Кто она?» — «Медсестра» — он посмотрел на лунный анфас Сони и ответил на немой вопрос, — хорошая, сирота. Отец нашелся, увез на Урал.
— Почему не женился на ней?
— Наверно, слишком хорошая, опасно, когда не знаешь недостатков…. Шучу. Мама моя не хотела, чтобы я женился: мол, рано. И не в этом дело, просто… — он замолчал, — просто не женюсь и все. А у тебя? Как у тебя-то сложилась жизнь… на воле?
— Что сказать, Андрюша, тебе, если себе ничего путного ответить не могу? Запуталась я. Намеревалась сегодня с тобой разоткровенничаться, но охота прошла. Ты какой-то «на молнии» стал. Не похож на того…. Откровенно: почему ты тоже бросил медицинский, а пошел в юридический?
— Понял, что здесь интереснее. А дело общее — лечить общество.
— А я, откровенно говоря, думала, что из-за меня. И папа так думает… наверно.
— Ты-то почему? Семейная традиция….
— Ты же знаешь, соловьихой стала, к Соловью полетела. Он туда — я за ним: нитка за иголкой.
Собеседники не заметили, как оказались на мосту.
— Смотри, новая улица! – удивилась Соня. — Днем и не замечала, хотя несколько раз проехала по этому мосту. Ты не знаешь, почему я на каникулы не приезжала?
— Почему?
— Отец мне всегда тебя в пример ставил, — переменила тему разговора актриса, — «Вот, мол, Андрей учится в институте, заодно работает. Это не потому, чтобы я шла на работу, а… ты, почему тогда пошел работать милиционером? Мог бы и в поликлинике, в больнице подрабатывать.
— «Подрабатывать»… — Андрей улыбнулся, — мог бы – чего проще, но подрабатывать я не люблю. К сожалению, большинство людей в нашей стране не работают, а подрабатывают – он облокотился о перила моста. Простучал поезд, оставив шлейф дыма. Вырисовалось мерное волнение черной глади речки. Вокруг были холодные россыпи огней, а в зеркале речки лишь вдали отразился одинокий фонарь, от него шел размытый столб. Иногда по зеркалу речки пробегали какие-то насекомые. Пахло лягушками. А иногда налетали пряные влажные запахи. И вновь — дух гнилого дерева.
«Причина была у меня, — задумчиво произнес Венцов. — Помнишь, Пашку с Овсовской улицы хоронили?» — «Утонул который?» — «Его утопили». — «Как утопили? Кто?»
— Я предполагал кто. Ты же знаешь, тот култук хулиганским слыл. Теперь вон новые застройки, а тогда…. Как-то раз, на протоке за бывшими огородами, — он показал на новые пятиэтажные дома, — удил рыбу и видел, как шайка – впятером – поймали Пашку. Двоих из них я знал в лицо: часто у кинотеатра «Забайкалец» ошивались. Они требовали с него какой-то ключ. Иначе ему не сдобровать. Через неделю Пашка утонул. Я заподозрил их.
— Надо бы заявить, — сказала Соня.
— На кого? Я даже не знал, как их звать. Да и видел-то за неделю до случившегося, притом – издали. Теперь-то понял: конечно, надо бы. А как в милиции стал работать, разыскал одного – он на учете в детской комнате был. Ты помнишь, аптеку на окраине ограбили? Тогда-то до меня дошло, что Пашкина мать в аптеке работала. Нашел я того «Кваса» — кличка его. Посмотрел, как живут они: ужас! Мать с отцом забулдыги, нигде не работают, спекулируют крадеными вещами. Верней – спекулировали…. Втянули своих детей, старший наркоман. Так вот, на свой страх и риск повел я Кваса в парк, что за Домом Офицеров, полдня возился с ним. Припер его: «Ты аптеку обчистил?!» Отпирается, но потому, как рьяно божится, понял, что причастен. Ставлю условие, чтобы через день принес украденное к вокзалу и спрятал в одно место, иначе всех их заберут: и отца, и мать, и брата, и его компанию. Еще и Пашкину смерть припишут. Сказал ему, что слышал, мол, за огородами.
— Ты же, Андрюша, рисковал. Он тебя мог и убить. Мог бы сбежать от тебя.
— Не мог. Я сказал ему, что за нами наблюдают, вон из того окна. Уверил его, что если он принесет награбленное, никому об этом ни слова. А ведь парень поверил мне. Говорит: «Я не шмонал, а может, и знаю кто – не скажу, хоть расстреливайте. Украсть-то у него могу и притащить, куда надо, но чтобы никто не узнал». Пришлось дать ему слово… и сдержать.
— Принес?
— Не все, но принес. Его брат оказался бандюгой. Пашка, думаю, тоже его рук дело. А Квас сам жертва, озлобленный загоныш, подранок.
— Где же теперь этот Квас?
— Призвали в армию, остался на сверхсрочную. Отец в психушке: пьяный поджег свою халупу; жена и старший сын сгорели. – Выдержав паузу, Венцов заключил. — Я в юристы дернул.
Возвращались обратно, Андрей спросил Соню:
— Так почему не приезжала на каникулы?
— Да, так… — Слышны были их мягкие шаги. На фоне густой россыпи огней вырисовалась «Мамина беседка», Соня невесело сказала:
— Без конфликта, без проблем человека узнать почти невозможно…. Хотя, если бы кто-то и рассказал мне какой он, я, наверно, все равно поехала бы за ним… тогда. А он оказался каким-то фальшивым субъектом… поддельным…. Нам было вместе скучно. – Вдруг Соня переменила тему разговора, — я помню, Андрюша, как мы любили слушать концерты лягушек. Сидели за огородом и слушали. — Она подала руку. – Ну, пока, Андрюша.
— Ты что-то хотела мне сказать? – мрачно спросил Венцов.
— Расхотелось, — Соня улыбнулась. — Ну, будь!
Венцов постоял недвижно и отправился к подвесному мосту. На душе у него было мутно и тревожно.
__________________________

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Отсюда шли наездники Батыя
Топить в крови Чернигов и Рязань.
И здесь в полоне девушки России
Выплакивали синие глаза.
Константин Седых.
Из кабинета следователя, высоко подняв голову, плавно, спокойно шла Азея. Переступив порог камеры, сгорбилась, осунулась. Трудно одолела два шага до своего места, опустилась на холодный край нар, окоченела. Словно не заметила своих двух товарок по камере. Толстомясая, – лежала ничком. Сухощавая, даже чахлая ее товарка – крючком, лицом к вошедшей. Она при появлении Азеи, и ухом не повела. Не меняя положения, злобно проворчала на свою товарку: «А ты как была змея, так змеей и осталась».
Сегодняшняя встреча со следователем Азею встревожила больше обычного. Возможно, оттого, что он ни на чем не настаивал, возможно, обстановка – машина настроения – начинает ее перемалывать. Нет, наверно, просто недобрый день. Азея ощущала добрые и злые дни. В злые для нее дни опускались руки ко всякому делу, подступала тоска, усиливалось притяжение земли. И тогда она исцелялась лесом: бродила по нему бесцельно. В злой день, если и позарез нужно, взлететь не могла. В добрые дни Азея ощущала радостную легкость в делах, восторг предполетного состояния. Она с охотой возилась в огороде. Словно с разумными существами, разговаривала со своими животными – коровой, телёнком, козой. Ничегонеделание для нее равносильно впустую прожитому дню: извод, большая утрата.
В камере опостылело сидеть, лежать, ходить, стоять столбом. А сколько еще предстоит?.. Она может, может! Сделать так, чтобы стало легче и все забылось. Сегодня просто лень – лень-матушка, что прежде людей на свет родилась: неохота ни забыть, ни вспомнить. Старушка, откинувши руки за голову, легла. Когда не видишь углов, потолок давит. Давит, как склеп! В зарешеченное окно камеры стукнула птица. Азея не видела какая, она только слышала шелест крыльев по стеклу. Холодок мягким обручем прошел по телу. Азея закрыла глаза, и вдруг перед ней открылось ясное, чистое небо, западная сторона которого оранжево заполыхала. Она расслабилась, затем натужилась и — ощутила себя парящей в воздухе. Длилось это одно мгновение. Но это мгновение было дороже четырех нудных, душных дней. Колдунья медленно повернулась на живот и открыла, а словно бы закрыла глаза. На нее, как на привидение, глазела девка, что лежала напротив. Азея радостно зажмурилась: ощутила! Ощутила!!! Но может ли такое быть: без обмена душами с птицей?! До того она была убеждена, что не может. Но явно увидела именно городское небо, с запада заволоченное пепельной оранжево озаренной дымкой, обозрела весь город. А может быть, и птицы о ней соскучились? Вдруг она с удивлением отметила: легла на живот, а лежит на боку, калачиком. Потом она пыталась взлететь снова, но не смогла. Зато на душе стало спокойнее. Теперь она, как бы пришла в себя. Ей захотелось знать ее окружение. Как только увидела их в первый раз, она дала им прозвища: Сытуха и Замарёха. «Азея» — просто сказала она. «Чаво? – не поняла ее Замарёха. «Азеей меня зовут, — улыбнувшись, повторила она, — а тебя?» — «Меня-то? Меня-то Тиной зовут». – «Тиной… ха-ха, — язвительно произнесла сытуха, – Харя она… Харитиной её зовут», – в устах товарки прозвучало презрение. Азея поняла, что деваха тушуется своего имени. А сытуха из-за него глумится на ней. «А чего тут? — баское имя. Харита – это по-гречески «Грация». Так что тебе дано гордиться своим именем. Оно тебе личит». — Худушка на мгновение сжала губы и пригнула голову к левому плечу. Она как-то странно посмотрела в сторону сытухи. Азея с непонятно отчего поднявшимся настроением легла на спину. Долгое молчание заполнило камеру. «А Лена?» — подала голос дородная дева. Тишина. «Лена чего обозначает?». – «Меня зовут Азея». – «Ну, ак я не из Кикимор» — «Нашу суседку Азеей кличут», — словно она уже обрела новую товарку, уверенно сказала Замарёха. – «Куда ясней… — Сытуха помолчала. — Азея, Лена чего обозначает?» — «Елена вообще-то обозначает «Солнечная» по-гречески. Но опеть в каком месяце родилась. «А хрен её знает. Тетка говорела, вроде в жару». – «Летняя значит. Завистница и интриганка, своенравная себялюбка». – «Ну?! Прямо в ладошку ты шлёпнула, Азея», — худышка повеселела. «Заткнись!» — не двигаясь, зло почти пропела сытуха.
Азеей овладело желание, отыскать истоки своей жизни. Еще никогда не задумывалась, а как она начиналась, почему стала баяльницей. И понеслась женщина, понеслась к своему истоку, в то далекое воскресенье.
Заканчивался Великий Пост. До Пасхи оставалось сбыть Страстную неделю, неделю Ваий. Ни свет, ни заря мамушки да сударушки: «Верба хлест, бей до слез», — отхлестали своих чад и домочадцев; наздобúли их постными, но вкусными завтраками; теми же вербочками отколошматили скотину, вытурили к пастуху. Началось отданье Пасхе.
Вот в церкви отец Канон отслужил молебен о входе господнем, на святой животине, осле, в Иерусалим, о Воскрешении Лазаря. Принаряженный люд, движимый всеобщим весельем, вывалил на каменистую, единственную в Золоторечье улицу. Небо, как по заказу, как и всегда в этот день, было безоблачным. Лишь по далеким увалам восточных сопок блуждала полóвая, мутно-желтая марь, будто тысячный табун коней бешено уносится в тугую даль. Табун этот уносит озноб всего сущего, возвещает пришествие весны, возобновление, оживления могущественной природы.
Близ кабака купца Полозова стоят столы с праздничным угощением. Картовные и крупяные шаньги, тарки (пирожки с ягодами), ломти хлеба, покрытые красной и черной икрой. Блины, обильно сдобренные постным маслом, сладости. Отдельно стоит стол с детскими игрушками: свистульки, глиняные медведи, барышни, пышные бабы и хитрые деды. За игрушки надобно платить; есть дешевые, а есть — многим не по карману.
Ребятишки и подростки возле церкви играют в бабки. От разогретых стен храма вкусно пахнет смолой и сухим мохом. Из-за углов тянет ветряной сырью. На этом Сиверке особенно приятно игрокам-бабошникам. Щелкают «биты», — бабки, залитые изнутри свинцом. Раздаваются возгласы болельщиков: «Есть!», «Нимо», «Мазило!». «Сак!!!» Очередной, пружинистый игрок, явившийся из Уровских лесов, чалдон, решивший стать старателем, выйдя на черту-мету, разгреб руками воздух. Поплевал на ладошки, прицелился, да так «съездил» по бабке, что та, несколько раз вертыхнувшись в воздухе, встала вертикально. Смотрельщики дружно рявкнули:
— Поп!!! – они не заметили, как на паперть вышел дьячок.
— Еретики′! – закричал он и замахал гасителем, палкой, которой зажигают и гасят верхние светильники. – Не богохульничать! – срывался на дискант причетник. — Прочь от храма господня! Накостыляю, постылые. – Его черная мантия накадила облако пыли, и… если бы теперь крылья да нимб…. Пусто говорить – игроки и ухом не повели. Бабки сейчас пулял приисковый атлет-бузотер Котька Воронков по прозвищу Шалобан. А среди толпы мышковала его «брашка». Котька считался не только потешным заводилой, но и – наушно — картежником, грешником и скандалистом. Мало кто знал его истинное лицо. Воспитанный в лесах, поротый отцом, увеченный чалдон ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)