«Удивительный вопрос». (Глава 1)

…
– Стариков, – вдруг слышу откуда-то издалека давно забытый, но всё ещё очень знакомый голос, – ты почему молчишь, не высказываешься? Забрались вон с Воином на заднюю парту, сидят там и улыбаются, а мы, между прочим, серьезные вещи обсуждаем.
– Да-да, Елизавета Афанасьевна, – слышу странный немного ломающийся мальчишеский голос. – Конечно серьезные.
Боже ж ты мой, да это ж, кажется…
– Извините, пожалуйста, – перебивает он мои мысли, – я просто… задумался…
Незнакомый паренёк стоит в проходе у стены последней парты дальнего от стола педагога ряда небольшого в сущности класса, кажется, химии. Помню его: когда-то, в мои школьные годы на рубеже семидесятых-восьмидесятых он казался особенно огромным, широким, в нём есть даже своя собственная лаборантская, где хранятся разные химикаты, колбочки для проведения опытов. Возможно, из-за него – обычно мы собирались в классе физики, видимо, он был кем-то занят в тот день – мне, и запомнилось это, в сущности, ничем непримечательное школьное собрание нашего класса, где в очередной раз наша Елизавета решила обсудить выпускные характеристики, которые тогда обязательно прилагались к аттестатам – табелю оценок. Текст к ним, конечно же, писала сама классный руководитель, она же наш учитель физики, но подписывал, в том числе, и председатель совета отряда, он же, обычно в старших класса, секретарь комсомольского организации. Поэтому все комсомольцы, а это почти всегда весь класс обязаны были по-товарищески участвовать в их обсуждения.
…– Задумался? – сердится учительница. – Или заснул?..
Вообще-то она, конечно, права: характеристика очень важна для поступления в любое престижное учебное заведение, где приемная комиссия изучает её не с меньшим, а то и с большим пристрастием чем сам «аттестат зрелости», ну, табель оценок, то есть.
…– Не-ет, что вы, – задумчиво тянет хриплый голос, – правда, просто задумался немного…
Мысль лихорадочно мечется в поиске выхода, объяснения происходящему, – как можно вновь оказаться здесь? – это собрание в конце зимы, кажется, 1-го февраля 1980 года и в правду было не совсем обычным. И дело тут, видимо, не только в месте его проведения, просто на нём мы все, кажется, впервые поняли, что уже через какие-то четыре месяца расстанемся друг с другом навсегда, что школа для многих из нас закончится. С того времени прошло… – а и, действительно, сколько прошло? – почти сорок лет. Сегодня с утра, – помню точно! – было первое февраля 2019 года. На работе всё шло как обычно: после фейерверка важных утренних встреч, совещаний, летучек в головном офисе мы выехали на нашем стареньком УАЗике к себе в контору, расположенную на Заневском проспекте. Да-да, точно, я, кажется, задремал, сидя на переднем пассажирском кресле.
И что теперь?
А теперь, вдруг оказался здесь, точнее даже «ни тут»: в далёком прошлом!
Вот интересно! – это собрание помню очень хорошо, несмотря на прошедшие года: сейчас наша классная дама потянет меня к доске, стыдя и попутно беззлобно поругивая за якобы равнодушное отношение к своим товарищам и нежелание высказываться на их счет. Вообще-то она у нас нормальная, правильная, можно даже сказать добрая, с пониманием, хотя уже и очень немолодая. Выпустив наш «8-а» класс с неполным средним образованием в самостоятельную жизнь, она, спустя два года, доведя остаток класса до полного «аттестата зрелости», – мы с моим другом, да и многими другими учениками поступим в средние специализированные училища, – выйдет на пенсию. Это она от усталости теперь ругается: ну-ка после шести часов уроков проведи ещё собрание класса, а затем до позднего вечера вноси изменения в характеристики учеников. Жуть! А их, этих учеников-то в нашем классе, кстати, почти пятьдесят человек, сорок восемь, если уж быть точным, что в два раза больше любого современного класса. Не знаю почему, но цифру эту помню до сих пор: в разные годы мне приходилось быть и старостой класса, и членом совета отряда, дружины, и даже горнистом школы, хотя и не особо умею-то это делать. Впрочем, на горне вообще мало кто умеет играть по-настоящему, да и не учат этому нигде. Но кто-то в школе когда-то решил: раз я хожу в музыкальную школу, то лучше, чем у меня дудеть в дудку, ни у кого не получится. Вот и пришлось заняться и этим тоже. Но, несмотря на свою бурную общественную жизнь, вот так запросто высказать свои собственные суждения о людях, сидящих прямо перед тобой в присутствии всего класса, да ещё и классного руководителя, я тогда никак не решался, не любил.
До сих пор, кстати, не особенно люблю это делать, да и не делаю обычно!
Тогда я ещё не читал ни Даниила Карнеги, ни Зигмунда Фрейда, ни даже Владимира Леви и Андрея Курпатова и, естественно, не слышал об хорошо известной психологической формуле взаимоотношений людей: «Если тебе нечего сказать хорошего про человека – промолчи»!
…– Задумался он немного, – издевается Елизавета Афанасьевна. – А на заднюю парту, зачем спрятались? Ну-ка, живо, бери своего дружка Воина, и выходите оба к доске…
Боже мой, так вот зачем я оказался именно тут, на этом собрании? Похоже, тогда, в восьмидесятом я не договорил что-то важное здесь у доски, не досказал крайне необходимое, что обязательно должен был договорить, досказать, что-то такое, что затем долго, возможно даже до сих пор, жило во мне, мучило, не давая покоя на протяжении всех этих тридцати девяти промелькнувших лет.
Боже мой, Ты снова балуешь меня, снова даешь возможность что-то исправить, или хотя бы попытаться успеть исправить, договорить, предупредить. Ведь это так больно иметь возможность сказать и не сделать этого.
Что может быть хуже того?
Спасибо, Тебе!
…– Итак, внимание класс, – лукаво улыбается наша классная, – сейчас Саша Воин, даст три четыре на его взгляд самых важных определений характера своего друга, Валерки Старикова, а мы обсудим, годятся ли они для включения их ему в характеристику.
– А потом? – недовольно ворчит Шурик, выходя вместе со мной к доске.
– Потом суп с котом, – хитро щурится педагог. – Поменяетесь местами, он скажет про тебя. Тихо, ребята, тихо, не шумите – это очень важно: Александр и Валерий в этом году поступают в очень престижное Нахимовское училище, единственное, кстати, во всём Советском Союзе! Если им удастся, то это будет самым большим достижением для всей школы, для всего нашего маленького городка Ломоносова…
Да-да, помню: Шурик под впечатлением этой оценки Елизаветы нашей задумки с поступлением в училище, сейчас с гордостью скажет, что я хорошо учусь, помогаю отстающим ученикам в классе, занимаюсь спортом, веду активную общественную деятельность. Ну, вхожу, то есть, во всякого рода многочисленные советы класса и школы, выступаю иногда на собраниях, когда подходит моя очередь, опять же дую в горн на пионерских собраниях дружины школы. В общем, он вполне стандартно нахвалит меня, не забыв, правда, припомнить мне разного рода авантюры из памятных «Секретов нашего двора», а заодно и мою природную несдержанность, вспыльчивость. Тут он бесспорно прав, ничего не изменилось-то с тех пор, достаточно заглянуть в «Курсантские байки», «Антилопу», но сам-то я этого, конечно, никогда не замечаю, вот и говорю ему в запале на то вместе с моим двойником из восьмидесятых, ровно также как тогда:
– Да сам ты, Шурик, вспыльчивый и… перестраховщик к тому ж, страшный, – опомнившись, умолкая, – хотя конечно, если быть честным… – далее мой паренёк уже один рассказывает то же самое хорошее, удобоваримое, что и он обо мне.
Мы с ним лучшие ученики в классе, да и школе, – есть, чем похвастать! – да к тому же занимаемся практически во всех спортивных секциях, постоянно участвуя в городских и областных соревнованиях. Бывало, выходили даже и на Союз.
– Ну, хватит, хватит! – перебивает нас Елизавета Афанасьевна. – Это всё мы про вас и так знаем, и без ваших тут дифирамбов друг другу. А вот, чтобы ты, Валерий, мог сказать про своего друга важного, самого сокровенного, по-товарищески, что ему действительно было б очень важно узнать про себя, могло б даже помочь в жизни.
– Ну, я не зна-а-ю, – тянет паузу паренёк не в состоянии не то чтоб что-то сказать на это, но хотя б сформулировать то, что, возможно, бессознательно уже давно сформировалось у меня тогда где-то глубоко-глубоко внутри сознания, но ещё ни разу до этого удивительного вопроса учителя не давало о себе знать.
– Ну, согласись, всегда есть что-то, – давит классная, – что нам не нравится друг в друге, а значить всегда есть то, что просто необходимо сказать товарищу прямо в лицо, в глаза и лучше всего это делать открыто, публично. Так честнее всего!
Я-сегодняшний по инерции молчу, продолжая, как и делал до этого самого момента, наблюдать за ситуацией и тем, далёким самим собой, будто со стороны, хотя и вижу всё это, происходящее вокруг прямо из него, из… себя. До сих пор он, то есть я-четырнадцатилетний, говорил и двигался сам по себе, так, как ему заблагорассудится без моего теперешнего вмешательства, как он говорил и двигался, видимо, в том далёком 1980 году, а я лишь иногда повторял за ним то, что и теперь сказал бы точно также. Да если б я и захотел что-то сделать сам без него, думаю, у меня вряд ли б это получилось.
Но теперь, вдруг, всё изменилось: подросток во мне исчез!
Не знаю, как это выглядит снаружи, судя по реакции окружающих, никак, то есть мой парнишка остался на месте, но внутри его точно нет: не чувствую, не слышу. Похоже, от этого незатейливого вопроса учителя, он потерял точку опоры, нить мысли, задумавшись над его, уничтожающе простой бескомпромиссностью и принципиальностью взаимоотношений людей. Да и как тут не растеряться: откуда ему – ну, мне, то есть! – тогда было знать, что люди вообще очень разные, что на одни и те же события мы все смотрим по-разному. А главное, что обсуждать это разное со своими близкими людьми это вполне естественно и даже обязательно, даже если после этого они могут перестать быть близкими. Истина всегда победит.
Очень может быть, что именно эти мысли в тот момент впервые посетили меня, и я даже что-то высказал в этом духе, но вероятней всего промолчал, что и делает мой подросток теперь, оставим меня один на один перед той своей забытой детской недосказанностью.
Но вот что я сегодняшний скажу на это всё спустя тридцать девять лет с той поры?
Что?
Может, поясню ему, себе, а заодно и всем остальным, – всё равно это было так давно, что и не вспомнит кроме меня никто, – что главное в дружбе это не боязнь наговорить что-нибудь неприятное, неудобное, обидное другу. И не стремление обойти острые углы в общении, как учит нас великая наука психология, перед которой я, безусловно, преклонялся и преклоняюсь теперь, и желание пройти мимо, отмахнувшись, мол, пусть всё будет, как будет.
Так вот, главное в общении людей, – а это основное, что все мы делаем на своем Пути, так как человек существо не просто разумное, но, прежде всего, стадное! – не стать вдруг однажды равнодушным к ним, кто бы ни был перед нами, а уж тем более к родным и близким.
– Я думаю, – слышу, наконец, тихий голос паренька, но выдыхаю, кажется, сам, – Александру во взаимоотношениях с товарищами чуть-чуть не хватает постоянства, с друзьями – безрассудства, слепой веры в них и их авантюры, немного доверия и… верности, – смотрю в его широко раскрытые глаза, – преданности. Чуть-чуть, понимаешь?
– Ин-те-рес-но, – с удивлением, будто видит меня впервые, тянет в замешательстве по слогам Елизавета, вытаращив на меня глаза. – А что скажешь… ну, вот, к примеру, про Аниську? – увлёкшись видимо мной, переходит она на наш неофициальный классный сленг.
– Анисимов Антон конечно очень плохо учится, – серьезно, не замечая притихшего класса, увлекаюсь и я, повернувшись в его сторону, – но у него сложная, помнится, ситуация дома, в семье, опять же компания…
Вот удивительно, откуда, только всё это вспомнилось вдруг: и имя, и фамилия, и про его семью, компанию, на какой парте сидит, ведь это говорю я сегодняшний, а не тот четырнадцатилетний стоя перед своим классом. Кстати, помнится, я тогда очень не любил стоять перед классом, говорить что-то, привлекая к себе всеобщее внимание, впрочем, не люблю и, теперь, выступать перед людьми, но сейчас с огромным интересом, даже удовольствием вглядываюсь в забытые лица своих одноклассников. Радуюсь вдруг реально ожившему в сознании целому миру своей памяти, он словно выскочил теперь из неоткуда, захватил меня целиком, закружил, впрочем, почему ж это ниоткуда – от моего паренька, ведь сам-то он никуда не делся во мне.
До сих пор, кстати, никуда не делся!
…– Но сам Антон, – продолжаю, – совершенно безобидный, добрый и интересный человек. В общем, несмотря на то, что все в школе его считают страшным хулиганом и прогульщиком, на самом деле он хороший надёжный товарищ, если уж пообещал что-то, то обязательно сделает, можно не сомневаться. Это, кстати, Елизавета Афанасьевна, – увлекаясь, говорю начальствующим голосом с присущими мне-сегодняшнему командирскими металлическими нотками, не терпящими никаких возражений, – будьте добры, вписать ему в характеристику, как предложение комсомольского собрания. Это… поможет ему в жизни!
Класс, наша Елизавета и мой закадычный друг Шурик, открыв рот, напряженно смотрят во все глаза то на меня, то на Аниську, то снова на меня, я же не замечая всего этого, продолжаю:
– тебе Антон во всём этом хаосе вокруг просто необходимо найти… себя самого. И всё! Понимаешь?.. Пора проявить характер… чуть-чуть.
– А нашему комсоргу? – слышу чей-то неуверенный голос с задних рядов.
– Нашей Светке Самойловой, – живо поворачиваюсь к ней, но, почувствовав на себе напряжённые взгляды педагога и ребят, с удовольствием улыбаюсь им и… перевожу разговор в шутку, – нужно просто… чаще улыбаться! – А затем, глядя в их удивительно открытые чистые лица, – тогда мы все были такие! – цитирую незабвенного барона Мюнхгаузена из только-только вышедшего на экраны, но мало ещё кем просмотренного фильма Марка Захарова, – «…ведь серьезное лицо, господа, не признак большого ума, все самые большие глупости в мире делаются именно с ним».
Класс хохочет.
Улыбается классный руководитель.
Смеется Шурик.
Смеётся даже сама Светка, наш суровый комсорг.
Я же, шепнув по-ребячьи Елизавете Афанасьевне на ухо, мол, мне очень срочно нужно выйти в туалет, выскакиваю, не ожидая ответа, и быстро уношусь прочь из класса, из школы…
22.11.2018г.