"Город драконов" и "Цитадель".

Астральный двойник и город динозавров. История 1.
Вступление.
Мы сделаны из молекул, атомов и малейших частиц атомов, которые являются строительным материалом миллиардов существ. Эти частицы вершат помимо нас свой путь на Земле и не только на Земле, но в бесконечных скитаниях космических трасс. Только сейчас люди начинают догадываться, что они живут не сами по себе, но связаны с космосом… тогда, как они не только связаны с ним, а сами состоят из космической пыли; и сами являются продолжением космоса, совершая круговорот жизней на Земле, проходя тысячи, — от земной пыли до цветка, от собранного мёда до пчелы, так – до высшего существа на земле – человека, и вновь до земной пыли.
Всё живо в мире, только в разной чувственной мере. Оглянитесь – миллиарды жизней вокруг нас! Мы более чувственны! И мы – счастливы! Миллиарды взывают к более чувственной жизни, но повезло нам! Радуйтесь, она сейчас доступна!.. но помните, что и вы будете спелым яблоком на дереве!.. и вы будете пылью на ступенях божества! Только не вздумайте принять весь мир за врага, жаждущего вашей жизни! Нет, всё в полусне, и пыль не чувствует времени и пространства. Она спит, и едва – едва грезит о будущейсвоей новой жизни.
Вы были и в броне кораблей, поднимающихся с земной поверхности – до и после – взмывающих в космос, чтобы в вихре взрыва отделиться в самостоятельную путницу – бродяжку, космическую пылинку, и миллиарды лет искать новую прекрасную жизнь, найти её и жить в красивых людях иной планеты! Мы так мало знаем о себе. Но каждая наша частица могла бы нам так много о себе, о нас, поведать нам… иногда ночью, когда мы перестаём распоряжаться этими малютками, заставляя их в единстве своём делать работу, они-таки раскрывают невзначай и ненадолго свои божественные тайны.
Одна из таких малюток, урвав у других власть над моим астральным телом, пока я спал, решила проведать свою прежнюю жизнь, в некоем неизвестном мне мире. Насколько я понял, это был в прежнем мир элегантных кавалеров и прекрасных дам! Но, Боже праведный, во что он превратился ныне! Самое ужасное было то, что катастрофа, должно быть, произошла совсем недавно, ибо повсюду были развалины, а кое-какие комнаты с белоснежными убранствами ещё уцелели. Но что за жуткие драконьи хари на длинных шеях высовывались из широких разбитых окон, да ещё где-нибудь зацепившись за безобразное ухо, свешивалась лента с соломенной шляпки, да на шее такого чудовища болтался казавшийся игрушечным карниз с прозрачной ажурной тюлью, — и оно ещё разевало свою пасть, показывая огромный розовый язычище, удовлетворённо облизываясь… а шляпы… шляпы и тросточки, валявшиеся повсюду говорили о том…о том…
С соболезнующим видом я хотел поднять шляпу, как увидел, что из ямы поднимается драконья голова на длинной шее, в шляпе и с тросточкой в зубах, и улыбается мне…и повсюду, довольные приходом к ним неизвестного астрального тела, страшные чудовища приветливо мне улыбались, раскачиваясь на длинных шеях; а то, что я принял сначала за неровности поверхности, холмы и ямки, было их бугристыми, ямистыми, горнообразными и безобразными раздутыми телами…можно было сделать вывод, что они видят в гораздо большем диапазоне, если пытаются наладить общение с моим астральным двойником! И кто ведает, возможно, могут повредить его!.. проверять на практике совсем не хотелось, знаете ли; свои целостные покровы самому пригодятся, как говорится, «своя рубашка к телу ближе»; а тут — пусть и астральное, но моё тело!..
К тому же, кто сказал, что в астрале нельзя получить боевых ран. Я слышал обратное, что можно даже не вернуться живым, или вернуться, но исчахнуть за короткое время от неизвестных факторов.
Но можно было предположить и другое, что трагедии не было, а этот мир был просто без боя сдан, отписан, проще сказать, его уступили второй разумной цивилизациидраконоподобных существ; произошла, так сказать, капитуляция, например, на основе каких-нибудь мирных соглашений, то есть рептилии не производили впечатления диких необузданных хищников, не смотря на пустоту явно человеческих жилищ и несоответствие окружающей их обстановки, в которую они-таки естественным образом не вписывались… может, именно это они хотели подчеркнуть, раскачиваясь дружелюбно на своих длиннющих шеях, с развевающимися на них тюлевыми занавесками в виде шарфиков и с улыбками на страшных мордах, с тросточками в зубах, выглядящими в их пастях жуткими подобиями зубочисток…
То есть, одна разумная цивилизация по взаимной договорённости уступила место другой, но место пока ещё только обживалось, в самом деле, никаких кровавых ошмётков и отделённых конечностей нигде не было видно, наоборот, всё сияло чистотой, но при этом навевало чувство оставленности, покинутости…
Прекрасный прежде мир, возможно, каким его помнила молекула — малютка, взявшая власть над моим астральным телом в свои руки, ныне кишмя кишел птеро – дино – ихти и другими -заврами, -дактилями и чудовищами, одним словом.
Я в ужасе ринулся назад, и очнулся весь в поту на своей мягкой уютной кровати…
«Пошаливают нервы, разыгралось воображение!» — подумал я тогда, как какая-нибудь пылинка меня безутешно оплакивала загубленный мир прошлого, успокаиваемая, и наоборот, подначиваемая, дразнимая своими подругами…
С тех пор, а может, и раньше, и повелось у них невзначай посвящать меня в свои тайны, делясь друг с другом опытом и знанием. И моё астральное тело превращалось то в подобие птицы, выслеживающей свою добычу; то в подобие дышащей под водой рыбы, преследуемой хищником. Теперь, поскольку мне чаще приходилось обретать в астральном теле некий вид и подобие чего-либо, я мог уследить даже за процессом превращения себя.
Схематично это происходило так: нечто во мне сгущалось и концентрировалось, потом поднималось вверх, далее уже всё зависело от избранного мной (им) пути. В обратном направлении происходило обратное – нечто падало вниз, входило, видимо, но я уже не помню… помимо этого, было ещё что-то, что тяжело уловить чувствами и передать словами, и было ощущение тайности, чтобы никто ничего не заметил, боязнь опоздать вернуться (видимо, когда частицы задумывали дальний поход). Обычно, я всё-таки знал, когда мне надо бы и можно всё-таки проснуться утром; располагая этими сведениями, малютки и распределяли между собой власть над моим астральным телом. Когда же оставалось время – кто-нибудь из них брал его и перебирал свои воспоминания, ощущения, далеко не отрываясь от меня. Иногда, я всё-таки подлавливал астрального двойника, когда он, то есть – я, только-только успевал запрыгнуть в своё жилище. Обычно это было после слишком бурных потрясений или ощущений. Иногда в моих прежних жизнях случались истории настолько глубокие, трогающие за душу, что после высказываний или приключений какой-нибудь малютки, случался большой перерыв, и никто из них подолгу не решался пользоваться моим астральным телом. Тогда я спал спокойно, без сновидений, без чувств и мыслей, и ждал, когда же кто-нибудь решится прервать тишину. Так или иначе, она наконец-то прерывалась…
***
В этот раз я знал, что я – белокурая красивая девочка с голубыми, как небо глазами, то есть когда-то я был ею, и у меня была такая же сестрёнка – двойняшка. У меня была и красавица мама с правильными чертами лица, высоким лбом, изящными тонкими пальцами, стройной хрупкого телосложения фигурой, маленькими ножками; строгий отец – аристократ старинного воспитания, занимающийся важными государственными делами, которому не было до нас дела. Мы любили гостить на маяке дядюшки, будучи ещё детьми…
Время и пространство смыло из памяти малютки имя доброго дядюшки, бывшего духовным учителем, а теперь отшельником, хранителем маяка встреч. Знаю, лишь, гордые и манящие волшебные звуки жили в его имени: «Э», «Р», «Д», «Н»?.. Эрнест?.. Дориан?.. Эндрю?..

Продолжение следует в рассказе «Последняя проповедь Цитадели».

Последняя проповедь Цитадели.

Только нас, детей, сестрёнок – двойняшек, брал он из большого мира к себе на островок посреди моря – и в этом была своя тайна, связанная с некой романтической историей жизни нашей мамы и учителя. Я думаю, он любил её высокой любовью. Всё, что связано с памятью о моём дядюшке остаётся чистым и святым. Раньше маяк служил временным отдыхом крылатым воздухолётчикам и пловцам. Маяк высился на коралловом рифе, но со временем, из-за резкого уровня поднятия воды, пришлось под него делать плавучую основу, и он вместе с небольшим островком земли, со своим огородиком, превратился в дрейфующий памятник старины – маяк встреч, маяк надежд. Дядюшка много нам рассказывал. Говорил, что многие живые планеты омываются водой, что большую их часть занимает вода, и настаёт время, когда и этой большей части ей не хватает, и она наступает на сушу, отбирая у неё всё новые и новые пространства. Поэтому, он учил нас её не бояться. Он говорил, что именно поэтому в большом мире строят плавучие города! И его остров с башней – маяком, рисующийся нам, как маленький сказочный замок с многочисленными ступенями в небо; возникающими по пути волшебными дверцами; открывая которые можно попадать на нижнюю лестницу, ведущую в подвал, ещё ниже, в технические туннели, куда нам вход, — пока мы были маленькими,- строго воспрещался, в кабинет к учителю, в верхнюю комнату, к маяку или на мостик ветров, уже на самый верх, — являлся плавучим замком – кораблём. Помнится, что будучи ещё совсем малой, я ослушалась наказа, и отправилась в запретную дверцу ведущую к нижним коммуникациям, ожидая, по-видимому, увидеть там что-то ужасно таинственное, и была разочарована, перепачкавшись в пыли и смазочных составах, обрабатывающихмашинериюостровных подземелий. Мама была в ужасе, и со слезами на глазах; довольная хотя бы тем, что я нашлась; другой вариант был, что я утонула; сестра с любопытством слушала рассказ, что ничего там кроме труб и вентилей нет! Но какое-то рулевое самое большое колесо мне удалось стронуть с места, и по изменённому движению острова, дядюшка видимо, и догадался, где искать любознательного ребёнка. После того случая нас долго не пускали на остров. Сестре было хоть бы хны, а я страдала. В конце концов, для матери это стало невыносимо. Она отдалилась от меня, занимаясь воспитанием другого ребёнка, сестрой Эльзой, что доставляло ей повод гордиться, словно она в состязании со мной выиграла любовь родителей! А я стала сама по себе; «в семье не без урода»; отделённым ломтём; отданнаяна произвол своей судьбы данью «раннего дурного воспитания, с игрой воспалённого воображения и романтическими выходками» по словам того, кто официально считался моим родителем, и родства с которым я никогда не чувствовала, да и не видела никогда рядом, в ином случае всегда испытывала при нём чувство вины, неловкости и боязни.
Дядюшка учил нас плавать, и мы могли преодолевать вплавь большие водные расстояния. Я была любимой его ученицей. Учил он нас нырять, и мы могли спокойно находиться под водой до трёх минут в раннем детстве; я могла и больше, и значительно дольше в последующие годы. В некоторые наши строения, чтобы зайти, необходимо было поднырнуть. Ещё у нас имелись большие и лёгкие воздушные крылья. Они одевались на руки. Крепились за спиной – и экологически чистые, могли перенести нас на многие километры от дома в нужную точку планеты. Чтобы быть посвящёнными в события, надо было преодолевать вплавь и влёт большие пространства планеты, и помню, мне доставляло это удовольствие. Тогда какмоя сестра была домоседкой и не очень тренировала свои руки и дыхание для подобных занятий.
Люди у нас на планете были красивыми – лица немного вытянутые; прямые носы, узкие губы, широко поставленные глаза, высокие лбы; женщины носили длинные ниже пояса распущенные волосы; мужчины не отпускали их ниже плеч; все были стройными и вытянутыми, несколько больше у нас были развиты руки — крепкие, сильные, и грудные клетки – лёгкие. Ноги были чуть слабее. По словам нашего дядюшки, эти незначительные изменения в увеличении рук и лёгких, произошли в последние несколько сот лет по причине большей нагрузки на эти органы тела и более интенсивного из развития. У дядюшки были чёрно – седые волосы до плеч, тонкий и благородный изгиб чёрно-седых бровей, сходящихся на переносице, серые глаза, которые в минуты его хорошего расположения духа, становились голубыми, что позволяло моей белокурой сестре, более меня гордиться этим. У меня почему-то со временем волосы становились темнее и глаза тоже постепенно меняли свой беспечно-небесный цвет. Мы были детьми, и не могли понять, почему всё чаще дядюшка замыкается у себя в кабинете, и подолгу неподвижно сидит перед горящим камином, скрестив пальцы рук перед плотносжатыми узкими губами. В таком положении он мог находиться часами – мы подглядывали за ним в щёлку двери. Когда мы пробовали укорять его за то, что нам он отдаёт для тренировки всё меньше и меньше времени, он говорил, что основному нас научил, а далее тренироваться мы можем самостоятельно. Дядюшка предвидел эпоху, когда жить на нашей планете сможет только тот, кто хорошо плавает и не боится ветров; и он радовался, видя, что я получаю удовольствие от плавания и полётов. Уже когда нас ссестрой перестали отправлять гостить на остров, я стала летать и доплывать донего сама. Дома были не всегда довольны, и постепенно и наши отношения с сестрой охладились, она находила занятия для себя лучше, чем летать или плавать; но зато в замке радушно встречал меня ждущий моих вестей дядюшка и сторицей воздавал мне за все трудности перелёта. Обычно большую часть путешествия я доверялась крыльям, но любила летать и низко, чтобы чувствовать запах морских волн и мелкие их брызги. Любила и высоко — играть с ветром, отдаваясь по вдохновению его воздушным течениям. Остров почему-то всё более удалялся от большого мира, думаю, что не без помощи дядюшки, и отыскать его в океане воды порой было не просто, ведь точных ориентиров не было. Все наши плавучие города понемногу меняли своё месторасположение под влиянием ветров, течений; можно было и искусственно повлиять на движение городов, но представляло свои трудности, да и не всегда было нужно. Обратный путь от острова до города представлял собою уже знакомую дорогу, и был значительно легче.
Этот путь вошёл в мою кровь и плоть. Став взрослой девушкой, отрастив длиннющие волосы по пояс, которые почему-то совсем почернели, я всё ещё продолжала летать на остров. И дядюшка говорил, шутя, на счёт моей почерневшей головы, что покорителям ветров не пристало носить белые кудри, и чёрный их цвет – награда за мои тренировки в полётах и плавании, и я даже стала гордиться этим. Ниже пояса отпускать я их всё-таки не решалась, они мешались при полётах. Брови у меня тоже стали чёрные, выгнутые дугой, и как у дядюшки тоже сходились на переносице. А про мои глаза дядюшка говорил, что в них играет морская соль. Они у меня приобрели зеленоватый оттенок.
В день великой катастрофы я находилась на острове – маяке. И даже не могу точно, и никто уже не может точно сказать – когда, что именно, и как произошло несчастье. Я не знаю. Просто все жители города пропали, как будто их не бывало. Остался пустой мёртвый город, мёртвые камни, омываемые волнами. Только что, проделав длинный путь от дядюшки до города, и порядочно устав, надеясь найти уют огней и тепло домов, я пугалась тишины, и ступала на плиты молчащего города, сама боясь произвести малейший шум. Я долго бродила по городу, так и не решившись заглянуть в дома, от которых так и веяло холодом, и которые сами за себя говорили: «Мы пусты. Пусты уже несколько дней». Моего бы тепла не хватило, чтобы согреть их, а их надежды обрести в моём лице хозяйку не оправдались. Стоит ли говорить о том, что и моих родных, матери и сестры, тоже не было дома. Я заставила дойти себя до коридора, и поражённая небывалой тишиной, выбежала на улицу, где, по крайней мере, был живой воздух и рядом живое море… Город мрачно хранил тайну исчезновения жителей. И я вспомнила своё удивление из-за отсутствия чаек, когда возвращалась. Обычно они всегда меня сопровождали. И даже ветра не было слышно. Я не могла больше молчать. Я вновь одела крылья и, не отдохнув, поднялась, чтобы лететь опять к острову. Страх увидеть пустым и молчаливым его гнал меня вперёд. За это время остров не мог уж очень изменить своё месторасположение. Первая половина пути происходила ровно, без ветра, без чаек. Вторая половина была преодолена мной с трудом, и как говорится, из последних сил. Усталость наконец-то, дала себя знать. Руки стали тяжёлыми, высоко подняться не удавалось.Я реже и реже взмахивала отяжелевшими крыльями. В довершение ко всему странная тишина разразилась, наконец, небеснымсветопредставлением. Небо быстро заволокло тучами, и неожиданный бурный порыв ветра с дождём открыл начавшуюся грозу. В такую погоду не летали, но мне выбирать не приходилось. Крылья вобрали в себя влагу, и теперь уже отяжелели на самом деле, а не только от усталости мышц. Начавшийся сильный ливень совсем прибил меня к морю. На моей памяти такого неистовства природы ещё не случалось. Волны сильно разыгрались. Меня обкатывало водой с двух сторон. А ветер, мгновенно менявший своё направление, дул то сверху, то навстречу, казалось, он швыряется мной и никак не может решить – что же всё-таки ему со мной делать. Его резкие порывы можно было принять и за тяжкое расставание – когда одна любящая рука притягивает к себе и не отпускает, а другая, такая же любящая, отталкивает прочь. Что-то неладное творилось с природой. Казалось, она брала реванш и слишком спешила жить за опустевший мёртвый город. Но я никогда не считала природу своим врагом. Я была её дочерью. А она сейчас спешила выместить на своей единственной оставшейся от города дочери всю свою любовь и горечь. До этого она словно была в трауре и не замечала меня, и вдруг обнаружила, что у неё ещё есть я – последнее и единственное в этом опустевшем вдруг мире творение – дитя. Она что-то пыталась мне рассказать о случившемся… она ругалась… хлестала меня дождём и пугала молниями… не сумев вынести её горьких упрёков, я всё-таки упала в море, но мне было ещё далековато и пришлось плыть, таща за собою ставшие богатырской тяжестью крылья, и ещё бороться с волнами. Это был, своего рода, экзамен, который я выдержала. По дороге мне попался буёк, представлявший собою плавучую трёхгранную небольшую пирамидку с основанием, с поручнями со всех сторон, — он-то меня и спас. Таких остановок для отдыха было много разбросано среди моря. Но ими мало кто пользовался, разве что чайки, но сегодня их не было видно. Главное неудобство буйков состояло в том, что они свободно перемещались – немногочисленным пловцам попадались чуть не случайно, и заранее учитывать их в плавании, как пункты отдыха, было трудновато. Правда, с высоты полёта эти разбросанные точки можно было далеко увидеть. А чистых пловцов или только воздухолётчиков, у нас, собственно, и не было. Отправляясь в дальнее путешествие, мы брали с собой крылья, предполагая, что придётся, возможно, и плыть, ведь и в крыльях может возникнуть какая-нибудь неисправность. Некоторые брали с собой резиновые подушечки для отдыха на воде. Можно немножко рассчитывать и на встречный буёк. И сейчас он выполнил своё предназначение, попавшись под руки чуть ли не случайно в самый нужный момент. Сам дядюшка помнил ещё и дома – корабли, но нам они уже в пути не попадались. Думается, что судьба их была печальна. Люди, жившие на них, могли полагаться разве что на удачу, не всегда благосклонную к путешественникам. А ведь безгранично рассчитывать только на везение, по меньшей мере, глупо.
Неожиданно налетевший ветер так же быстро и стих, оставив своё лёгкое свежее дыхание. Дождь продолжал лить. Гроза откатилась дальше, опамятовшись от страдания и гнева, стихия, порядочно потрепав, тем не менее, оставила меня переводить дыхание на буйке; и я сумела привести в порядок крылья – первый раз я тогда подумала о том, что достать новые, точнее сказать, отыскать их, теперь весьма проблематично, делать сама я их, к сожалению, не умела и не известно научилась бы или нет, надо было позаботиться о возможно длительном их сохранении. Опасаясь возвращения бури, я не задержалась на буйке, и хоть и тяжеловато, но оторвалась от моря, и летела над ним под дождём. Вскоре крылья опять отяжелели. И снова «сбросили» меня в море. Я вновь плыла и тащила их за собою на буксире. Так, чередуя низкий полёт с плаванием, иногда отдыхая на спине, жалея, что не взяла резиновой подушки,– всегда исключала лишний груз, полагалась только на себя, (а некоторые пловцы постоянно ей пользовались), — я добралась до острова – маяка. За это время его всё-таки далековато отнесло волнами в сторону. Пришлось подниматься на крыльях высоко, чтобы увидеть море и остров сверху, но справившись с трудом с этой задачей, крылья вместе со мной камнем понеслись вниз. Я буквально выползла на берег, и в страхе лежала на нём, боясь обнаружить, что и маяк опустел. И я заснула. И бедный дядюшка, который, к моему счастью, нашёл меня на берегу, нёс меня в комнату на руках. А волоком за мной тащились крылья, которые я и здесь никак не хотела отпускать. Я простудилась. И дядюшка не отходил от моей постели. А я боялась выпустить даже на миг его руку из своей горячей ладоши. Боялась, что он пропадёт. И обо всех несчастьях скопом, в одной куче, я рассказывала ему, вдруг забываясь коротким тяжёлым сном, неожиданно просыпаясь, и не обнаруживая его холодной руки в своей горячей, пугалась. Меня вдруг начинало знобить. Воспоминания волнами били, как в лихорадке меня, я плакала от одиночества, и радовалась тому, что он со мной. Дядюшка давал мне пить какие-то травяные отвары, и говорил добрые успокаивающие слова… Он, видя меня в таком состоянии, конечно, не решался высказывать мне свои страшные опасения. Один раз у него с горечью вырвалось: «Телепортация! Великий Переход! Я предчувствовал, что они решатся!» Ещё раньше дядюшка тяжело вздыхал: «Эти эксперименты с небесными светилами не доведут до добра…» Он был духовным наставником. Учителем. Он учил доброй силе, учил жить в мире и понимании с природой. Приветствовал шаги ей навстречу, но не с тем, чтобы укротить, подмять её под себя, а с тем, чтобы почитать её, по заметным внимательному глазу приметам, узнавать её капризы, настроения. Мне казалось, он умел разговаривать с ней. Он ругал людей, которых в нашем городе было большинство за то, что они не хотят, не умеют пользоваться тем, что даёт, предлагает им природа; за то, что они не могли свыкнуться с тем, что вода отобрала у них сушу; и им стало тесно на родной планете. Они искали способы перебраться в другие миры. Он ругал их за «сухопутность» и «боязнь ветров». Многие у нас, большинство, боялись предпринимать долгие путешествия. Ругал за «ленность тела» — большинство предпочитало домашний уют приключениям. Ругал за разрыв с природой – они не хотели совершенствовать себя, приспосабливая к новым условиям жизни. Он считал, что процесс усовершенствования идёт очень медленно, и что люди могли бы, при желании, ускорить его. Но боязнь непривычного мешала им, и они мешали своими страхами своим детям. Он говорил, казалось, крамольные вещи о том, что наша мысль намного обогнала физическое развитие, какое должны иметь живущие на нашей планете, что надо бы несколько попридержать прогресс, и обратить силы на гармонию с природой, что мы лишаемся и духовной, и телесной гармонии с ней. Говорил, что мы идём не по тому пути, развития технократического мышления потребителя, но не доброго хозяина и сына природы; что не мы должны приспосабливать природу к себе, а сами должны приспосабливаться к ней. «Ругал» — слово для дядюшки совсем не подходящее. Скорее, он с горечью сетовал. И горечь эту я уловила значительно позже. Все эти взгляды он отражал в речах – проповедях, посылая их с «несущими весть» на материки – города. Жаль, что к ним относились с меньшим вниманием, чем они заслуживали. На материке как-то привыкли к «ворчаниям старика», и считали, что он отстал от жизни, живя в одиночестве. Но это была не вся правда. Наоборот, уединение оторвало его лишь от суеты, и помогло сосредоточиться на главном – он видел путь природы и видел путь людей, и понимал большие ножницы между двумя путями. Он стремился убрать этот разрыв. Он просил природу подождать с наступлением воды, подождать с новыми своими условиями жизни; и уговаривал людей шагнуть навстречу природе с усовершенствованием себя для жизни на своей планете. Он предвидел трагическое окончание спора, и видел смысл своей жизни в том, чтобы избежать трагического конца. Был ли он прав?..
Чувствую свою вину, я не умела красиво говорить и доказывать его мысли, не умела их доносить, чувствуя инстинктивно их правоту. Меня увлекало само покорение пространства. Я более других догоняла природу, но мне было в тягость задумываться над серьёзностью происходящего.
Он был «соединителем сердец» двух больших, далёких друг от друга городов. Он говорил, что на планете могут быть и другие города. И раньше, когда они были ближе, у него бывало больше пловцов и воздухолётчиков. Они называются у нас – «несущие весть». Но со временем города всё больше удалялись друг от друга, и постепенно дядюшку стали навещать только из двух городов, по существу – отдельных государств. После моей болезни он объяснил мне по рассказам «несущих весть», где приблизительно дрейфует неизвестный мне город. Он велел мне лететь туда, но я не захотела. Я боялась, что и там никого нет. Но он настаивал. Он научил меня управлять островом – маяком, и придал ему курс в направлении второго города. Конечно, ориентация в море по рассказу «несущего весть» была весьма приблизительной. Города дрейфовали. И рассказы мало что проясняли ищущему, разве что давали большую долю надежды. Но и это было очень ценно.
Итак, я совсем поправилась, но и поправившись, боялась расставаться с дядюшкой надолго. Он и раньше был для меня многим, а сейчас стал всем. Но он смотрел на меня, как на маленькую девочку, к которой любые обстоятельства не могут изменить его отношения. А я не замечала его седеющих волос, морщин. Я любила держать руки в его руках, — эта привилегия досталась мне после болезни, — но только это он мне и позволял, и если когда-нибудь и целовал, то сдержанно – сухо, стараясь попасть мне в лоб. Иногда я исхитрялась подставить щёку, тогда он смотрел на меня с лёгкой укоризной и нежностью. Я знаю, он всегда любил мою мать, а я была на неё похожа, — это было и хорошо, и плохо.
Своими доводами он убедил меня вылететь искать второй город. Не сразу, но мне пришлось согласиться. Он сказал, что остров будет двигаться вслед за мной, и что возвращаться мне будет проще, и что надо непременно узнать – есть ли люди во втором городе – «Тогда, — сказал он, — можно будет сделать некоторые выводы». Он вложил в меня робкую надежду на то, что люди на нашей планете где-нибудь есть, остались, и мы не знаем об этом лишь по причинам разобщённости городов – материков, потери нитей, ранее связующих нас через своих посланников, «несущих весть». Он обещал очень меня ждать. А для «несущего весть» — это всё! Это то, что может сторицей воздать ему за трудности полёта! Если бы я знала, как всё повернётся, никогда бы не послушалась его, охраняя каждое его дыхание; я бы была с ним всегда рядом, до последнего вздоха! Но мне было ведомо лишь то, что я выполняю его волею, очень важное и нужное дело, поручение дядюшки, несу ответственность перед ним за возложенную на меня миссию по воссоединению оставшихся, возможно, на планете людей…
Крылья были починены, и хотя выглядели не такими новыми и чистыми, вполне могли нести свою службу. Прощание было долгим, нежным. Я плакала; я целовала его руки, которые он с ласковой осторожной силой пытался вырвать у меня; заглядывала к нему в глаза, а он старался спрятать, увести взгляд; я тысячу раз называла его нежным именем «отец», вкладывая в него всю свою невыразимую любовь к нему… имя это наполнялось для меня гораздо большим смыслом в сравнении с тем сухим именем родителя, которого я почти не видела и не знала. Имя, которымя позволила сама себе назвать его, которое после катастрофы решилась произнести вслух, ибо про себя давно так звала его; оно просто вырвалось из меня на волю, словно из темницы после случившейся бури, внутренней, не только разбушевавшейся стихии, подтолкнувшей меня к нему; обрушившей мою сдержанность и благоговение перед ним; и потом это имя сладко смаковалось дыханием на губах с привкусом моря и ветра, тёплой встречи, горячего дыхания огня в камине, ароматного чая с пряностями волшебных земных трав и тёплого кусочка хлеба…
Я давно желала его так звать, это случилось, и было подобно чуду; я умоляла его беречься и ждать меня; я обещала вернуться, как можно быстрее и найти этот город, по рассказам дядюшки очень красивый. Он никогда раньше не лгал, и когда он всё это пообещал мне: «Да, да.Я сделаю всё, о чём ты просишь, что будет в моих силах…» — я ушла, вырвав у него из души долгий прощально – нежный и грустный бездонный голубой взгляд. Я летела, окрылённая им, но ещё долго моё сердце сжимало тоскливое сосущее чувство, и я то и дело оглядывалась на остров – маяк, ставший мне домом, ставший мне всем…
………………………………………………………………………………
Так начались мои скитания. На этот раз у меня с собою была небольшая резиновая надувная подушечка. Дядюшка уговорил меня взять её. При полёте она была прикреплена к поясу. Но поскольку я не знала, где и сколько времени придётся искать, полёт пришлось «планировать по буйкам». Я летела и если внизу видела буёк, обязательно на нём передыхала, чтобы спокойно суметь долететь до следующего. Я рассчитывала силы. Мне было необходимо исполнить всё, что возложил на меня отец, оправдать все его чаяния и надежды. Подарить ему благую весть.
Питалась я пойманной рыбой. Этому искусству в прежнее время хорошо было учиться у чаек. Теперь их не было видно. Но ради успокоения и интереса я ненадолго заглянула в подводный мир – вроде там всё было на месте, и водоросли, и камни, и рыбы. Рыбу я при солнечной погоде естественным образом поджаривала на верхней котлообразной, специально вращающейся за солнцем, притягивающей его лучи, лопасти буйка.
При желании можно было рыбу и варить. Но меня совсем не интересовал стол моего питания. Наскоро покушав, проспавшись, отдохнув, я заново начинала поиски буйков, поиски города, глотая новые километры пространства. Так однообразно тянулись дни полёта. Погода меня берегла, пока я наконец-то не наткнулась на точный ориентир города – небольшую каменную глыбу посередь моря. Как я ей радовалась! Облазила вдоль и поперёк. Тут же искупалась и поныряла. Тут же переждала хлынувший дождь. Слава богу, без грозы. Её я побаивалась, и уже уверенная в полной победе, отправилась дальше вплавь, оставив намокшие после дождя крылья на камнях. Резиновую подушечку после некоторых колебаний я взяла с собой, но она мне таки не понадобилась. Плывя от камня, и наконец-то почувствовав усталость, я возвратилась на него вновь, и проведя на нём ночку, уже на крыльях отправилась по утру дальше. Через несколько буйков я обнаружила и городи, как и было принято, по традиции нашего материка, оставила крылья на ближайшем от города буйке, — излишнее соблюдение этикета, -преодолела последние метры пути до города вплавь…
Город был действительно красивее нашего. Если у нас была только арочная архитектура, здесь наравне с арочной была и шпилевая – башенная. Были места, напомнившие мне остров – маяк. Но людей и здесь не было. Пустой, красивый, никому не нужный город. Я и здесь была его единственной владелицей. Мне всегда дома без людей казались мёртвыми, только люди согревают их и дают им жизнь. Пришлось преодолеть в себе некоторое отторжение пустоты и бессмыслицы. После столь равномерного полёта, при помощи дядюшкиных советов, как лучше распределить свои силы в трудностях перелёта, я не чувствовала себя уж слишком усталой, и довольно долго изучала красоты города. Он был больше и уютнее нашего, благоустроен и обихожен! Чего стоили одни его храмы, фонтаны и закованные в гранитные плиты каналы, напрямую соединяющиеся с морем! Некоторые каналы былидовольны широки, в них можно было ввести наш остров – маяк. Меня посетила шальная мысль, — если я не могу принести благую весть о том, что люди на планете есть, то я могу подарить моему отцу новый город! Я прожила в городе несколько дней, накапливая впечатления и силы для нового большого перелёта на остров – маяк последней крепости цитадели Надежды. Но главную весть, которая могла бы обрадовать дядюшку, я уже не принесу никогда – людей в городе не было. Может, где-то на планете есть ещё водный город, ведь бородатых загорелых мореплавателей и воздухолётчиков в моей детской памяти запечатлелось много, наверняка, более чем из трёх городов. Они были весёлые, много ели и пили, хохотали, громко говорили, иногда обращая внимание на спрятавшегося в уголке ребёнка, чтобы приласкать огромной шершавой ладонью, ласково передавая с колен на руки, угостить каким-нибудь заморским фруктом, цукатами или сладостью. Надо было прятаться так, чтобы тебя не замечали, как можно дольше, потому что дядюшка молча хмурил брови, и это было подобно строгому вычету, а мама в испуге хватала девочку и спешила унести прочь от грязных и грубых мужчин, и выговаривала ей за плохое поведение, ослушание, и могла поставить в угол…
Подготовленная тишиной родного опустевшего города, который мы с гордостью называли материком, большой землёй, я более тщательно и спокойно осмотрела красивый незнакомый город, который даже более нашего заслуживал такого названия. Кстати, в городе меня снова ждал дождь. Похоже, природа вновь всплакнула, вспомнив о своих неразумных чадах, исчезнувших в одно мгновение ока; может, она ждала от меня сочувствия и понимания…
Да, вот ещё, мне показалось, или в самом деле, что наш материковый город, словно погружаясь всё больше в воду, готовился затонуть; хотя, возможно, просто паника и шумиха, а также первое убийственное впечатление заброшенности, связав все факты воедино, заставили меня сделать такой вывод. Я не исследовала свой город, я поторопилась покинуть его, слишком сильно всё давило на психику. Но мне не могло не броситься в глаза, что и этот город своими мостами, раскинувшимися цепью вдоль плавучих земель, словно взявшись за руки, из-за всех сил старается удержаться на плаву…

***
И вот я снова лечу, прокручивая в воображении трогательную встречу, представляя соединение наших рук и глаз. Одно это греет и почти что и кормит меня в пути. Обратная дорога всегда легче. Она знакома, и я уже не экономлю силы. Лечу, не обращая внимания на буйки. Согласитесь, наше человечество, потеряв возможность пешего передвижения из-за постепенного, но и быстрого захвата водой суши, — организм едва ли успевал за природой, — вместе с этим, обрело ещё более прекрасную возможность силой разума и воли, — возможность воздушного полёта, что сберегало время и дарило расстояния! Дураку ясно, что лететь на простых механических крыльях намного быстрее, чем идти или бежать. Но получив эту прекрасную возможность, люди пользовались ею покуриному, летая от домашнего насеста до кормушки продовольственных складов. Не думайте, что если вы дадите людям крылья, то они все тут же поднимутся в небо.
В сравнении с тем, сколько я искала город, к острову я вернулась значительно быстрее, но неимоверно уставшая. Большую часть пути мне пришлось проделать вплавь. От самого города и до самого острова с кратковременными перерывами, в которые я спешила наверстать расстояние лётом, меня сопровождал дождь, а под конец разыгралась страшная гроза. Вздрагивая при каждом раскате грома, застывавшая на месте при каждом блеске молнии, я выползла на берег и перебежками обследовала остров маяк в поисках дядюшки. В том, что он меня не встречал, не было ничего удивительного. Ведь он не мог знать, когда я возвращусь, тем более при такой грозе. Я здорово перемазалась, тот и дело, в мокром коротком платье, припадая к земле. Но я уже обследовала весь остров, и осмотрела весь замок – башню. И нигде не нашла дядюшку… хотя маяк работал исправно?..
Нехорошее предчувствие жестоко сжало железными когтями мне сердце. И я, не желая признавать поражения, искала снова, и звала, и снова искала, и кричала; заново, по кругу, на острове дядюшку. А на острове, считай, было три сосны и негде было заблудиться. Остров с кулачок. В конце концов, вымотанная, грязная, голодная я заснула, свернувшись калачиком, на его большой деревянной кровати, завернувшись в мягкое ватное одеяло. Так я проспала, пока не стихла гроза, дождь, пока чувство сильного голода не потребовало особого к себе внимания. Проснувшись, и удивившись тому, что дядюшка до сих пор не нашёл меня, я автоматически приводила себя в порядок, обделывала все те дела, которыми пренебрегла в поисках, и которые никак не обойти «несущему весть» после длительного трудного перелёта.
Я растопила очаг. Выкупалась и вымылась. Переоделась в чистое. Сварила похлёбку. Принесла из подвала хлеб. Наелась. И вновь отправилась по всему маленькому острову искать запропастившегося дядюшку. Не верящая в его исчезновение, я вернулась в его кабинет; казалось, он более других мест сохранил его тепло. Ведь большую часть времени дядюшка проводил в нём. Я просмотрела все его вещи, бумаги и в ларце, стоящем возле камина, нашла листок с витиеватым дядюшкиным почерком.

***
Листок не был ни прощанием, ни просьбой о прощении, но был всё же и тем, и другим, последним наказом ей от того, кого она любила всем существом своим: «Ты очень похожа на свою мать!.. даже если бы ты не была моей дочерью, я бы считал тебя таковой по духовному праву!.. ты всегда верила моему слову и следовала ни букве его, а духу; и душа твоя была открыта истинному пути борца и единомышленника природного замысла! Прости меня, что все эти годы я не мог во имя той, которую всю жизнь любил, открывать тебе того, что ты и так знала и чувствовала своей чуткой чистой душой; прости и за то, что не смог хотя бы ради тебя удержать хоть часть человечества в этом мире! Прости, что не смогу выполнить своё обещание и дождаться тебя… теперь тебе самой придётся искать свои пути… ничего не бояться… быть свободной! Доверять ветрам и течениям! Летать как птица, и плавать как рыба! Владеть всей планетой… пусть бережёт она своё единственное возлюбленное и избранное дитя! Ты душа этого мира, моя девочка!..»
Листок не был единственным. Она нашла большие стопки мелко исписанных листов. Рукописи были сброшюрованы между собой, заключены в увесистые папки. Строчки представляли собой мелкие убористые с витиеватыми закорючками буквы. Она поняла, что часть бумаг была сожжена в очаге, кочерга лежала не на месте. Но в какой-то момент, он оставил затею их сжечь, оставив рукописи ей наследием — труды своих дум и горьких размышлений… возможно, с мыслью, что они удержат от первого необдуманного шага, потому что отчаяние было велико… и случившееся неоправданно жестоко и несправедливо… и лишь смерть уговаривала о своей неизбежности, а жизнь о незавершённости планов и надежд… а смерть о милосердии от удара от нереализованных шансов и неоправданности предназначения; а жизнь — о вере ещё в возможное счастье, с дорогим человеком, пусть в качестве Отца, если уж не возлюбленного… но непоправима случившаяся утрата сразу только что осознанного приобретения родного для тебя человека!..
…Как я читала. Это было трудно. Слёзы застилали глаза. Буквы расплывались. Я размазывала их по лицу, а они вновь текли, размывая строчки. Не сразу я смогла даже приступить к чтению, коснуться священной боли его души. Я омывалась слезами, засыпала за долгим чтением рядом на полу, не смея отойти дальше, чем на метр от стола, или заснуть за ним же, ставшим мне святым алтарём, местом, где писал он свои записки – проповеди, где приносил в жертву человечеству свою душу, мысли, тело…
Время потеряло свой ход и значение, еда стала лишь необходимым процессом для поддержания жизни в теле…
Но прежде… прежде был листок, который был перечитан много – много раз подряд, расцелован, в радости весточки, Отец не забыл про меня, Он никогда обо мне не забывал! Да можете ли вы представить гремучую смесь моих чувств, где была и радость, и боль, и отчаяние, невозможность повернуть время вспять, желание прильнуть к его руке, обнять, жить ради него, счастья видеть его каждый день!..
Я вновь обежала остров; излазила все его потайные места; прибрежные камни и подводные шахты с запускающими ход механизмами; лестничные порталы с техническими нишами, — от подвала, в котором обнаружился значительный запас продовольствия, до верхнего мостика «Розы ветров» на маяке, — перемазалась в машинном масле, дёгте, иле, земле, но нигде не было и следа намёка, — как и в каком месте дядюшка свёл счёты с жизнью… может, сбросился вниз с этого мостика прямо в море, сделав шаг навстречу природе, замыкая жизненный цикл естественно и бесповоротно, отдавая себя ветру, волнам, прожорливым чайкам и рыбам… как я их в этот момент ненавидела… хотя, они не были виноваты, никак не могли повлиять на него, остановить, удержать… я стояла, как он тогда, может, стоял, вглядываясь последний раз вдаль простора безбрежной водной глади, высматривал летящую крупной птицей вестницу, безотчётно, дорези в глазах всматриваясь в морскую рябь и линию горизонта, а может это были те крутые скалы?.. упасть с обрыва, думая, что ты летишь; но только не вверх, а камнем вниз… я постояла и на тех скалах, подмываемая желанием наклониться вперёд и потерять равновесие; и оставила этот ход, как возможный запасной вариант… он хотел, чтобы я была сильной, свободной, стала душой планеты — я не имела права не оправдать его последние ожидания!..
Прошло много времени, безумно много, прежде чем я решила оставить остров «Последней Надежды»… всё здесь напоминало мне о его смотрителе, хранителе маяка встреч и добрых надежд, пламенном борце – проповеднике за новое тело для человечества, добыть которое ещё предстояло в неравной борьбе с разбушевавшейся водной стихией. Для меня дядюшка, как мы его называли с сестрой; и Отец, как звала я, не зная достоверно своего происхождения; сомневаясь в отцовстве холодного чопорного аристократа, с которым была связана узами брака моя мать, — я стала звать в грозный час противостояния с матушкой — природой дядюшку Отцом, и он для меня, безусловно, был правым в своих речах – проповедях…мне трудно было догонять все его мысли и изречения лишь рассудком. Я не могла и не хотела рассуждать трезво, находить логические доводы «за» и «против»…
Что ж, у Тебя получилось, уйти красиво. Ты не заставил меня решать, как хоронить тебя: по морским ли обычаям, предав воде; по земным ли традициям, вернувтленноетело земле; или что случалось реже, даря стихиям огня и воздуха, сжечь тлен и прах развеять по ветру… Ты не стал якорем моим на острове, последней Цитадели, оплота будущего человечества, лишившего себя этого будущего… Ты вновь в последний теперь раз дал мне наказ быть свободной душой этой водной планеты, летать и плыть вперёд, искать пути… но не сидеть в мемориале памяти… нет, я не смогу сжечь рукописи, предав огню твоё слово и забвению Память о Тебе. Я полечу и поплыву искать город, где может быть, найдётся ещё хоть одна живая душа…
Во имя кого я совершала этот подвиг силы Духа, вы знаете! Я узнала, что человечество совершило переход, что явствовало из записей Отца; поняла, что оказалась единственным не охваченным разумным человечеством существом; кроме самого, брошенного на произвол судьбы, упрямого Хранителя несогласной с общим решением Цитадели «Последней Надежды», маяка для Вестников морских дрейфующих городов – оазисов. Проповеди Хранителя не захотели принять…
Я постаралась запомнить, где предположительно могут находиться города, с которых раньше на маяк прилетали другие Вестники. Детская память хранила смутные воспоминания о весёлых бородатых людях, бесстрашных героях, покоряющих пространство моря и неба, словно дельфины или чайки – буревестники… Я взяла курс, предварительно собравшись в дальний путь, на ближайший неизвестный мне город. Он бы стал третьим, не считая самой Цитадели, материковым континентом, где я могла бы встретить живого человека…
…………………………………………………………………………….
***
Она вновь преодолевала пространство… и день сменяла ночь… она играла, как рыба с волною, и ловила лучи солнца, встающего с рассветом… подсушивающего крылья, отсыревшие от брызг и наполненные влагой морского воздуха… отдыхала на буйках и жарила на лопасти в центральной части его рыбку, которую предварительно надо было поймать, а когда это представлялось невозможным, ела сырой… отфильтровывала воду, и экономила взятые в дорогу сухари, казавшиеся просто райской в условиях подобного путешествия, пищей… вечерами, если была оказия, отдыхала на буйке, каменных рифах, выдающихся скальных редких образованиях, или на подушке, которая в таком путешествии, не была изыском, наблюдала за падающими в море звёздами и багровыми закатами…
Она нашла этот третий город… жаль было не с кем поделиться радостью первооткрывателя неизведанной земли… она настойчиво обходила его строения, звала, пела, читала громко стихи… людей не было не видно, не слышно, также как и собак и кошек, давно ставших роскошью на терявшей сушу планете… но одну собачку она всё-таки встретила, Бог весть, как уцелевшую и чем, поди знай, питавшуюся, маленькую тощую бело-черную беспородную и гладкошерстную… и это был праздник! Природа, сжалившись, показала ей возможность существования на пустынном дрейфующем городе, маленького живого существа! Конечно, она посвятила весь день общению с новым другом! И даже больше! Но всю оставшуюся жизнь она ей не могла посвятить; она сама себе показалась ошибкой природы, забытой и преданной кем-то собачкой…
Она любовалась изящными мостами, казалось, предназначение которых заключалось лишь в том, чтобы скреплять между собою участки суши; она смогла разобраться в машинных механизмах подводной части дрейфующего города, потому что знала устройство своего маяка досконально, как водную, так и подводную его часть. Отец всему научил; считал, что преемница должна уметь управлять механизмами… это потребовало напряжения ума и силы…
Она завела его моторы, направив город в сторону Цитадели… но жить спокойно, просто плыть, как на корабле на медленно плывущем в сторону маяка, плавсредстве, ей было не по сердцу, не по её морской душе… Она отлетала далеко от берега, возвращалась вновь к нему… играла с молниями в грозу… удаль и бесшабашность сочеталась в ней с окаменевшими чувствами, она уже ни очень понимала, что должна делать теперь… кричала, как чайки кричат; казалось, это приносит облегчение; подкармливала их; пропали не все; откуда-то вернулись вновь, и она этому радовалась, казалось и они отвечают ей взаимностью…
И однажды в грозу, поражённая ли молнией или падением о камень?.. не понявшая, что случилось… а может понявшая всё!.. не захотевшая сопротивляться очевидному… взглянула последний раз в потемневший вечер… — сколько она уже встретила закатов и восходов?.. — и подумала, что если бы Отец был жив, он когда-нибудь увидел подходящий, как корабль, к маяку Цитадели Новый Город, направленный её рукой!..
***
А где-то появившийся из неоткуда на Земле немногочисленный народ назвал свой полуостров, показавшийся им огромным материком мысом Доброй Надежды!..