Глава 4 -- Василек в заснеженном поле (Глава 4)

Лео относился крайне серьезно и настороженно к учебе.
Его попросили собрать как можно больше информации об этой планете — он не терял возможности и записывал все в свою толстую тетрадь.
Его не волновали успехи или неудачи в учебе. Главное — это то знание, которое он привезет в Баркацну.
И привезет ли вообще?
Он приложит все усилия ради этого.
Он должен был вернуться — он знал это.
Он должен был вернуться для того, чтобы просветить барканский народ.
Не послушают.
Разорвут.
Так передаст эту информацию катаннцам — уж они — то точно разберутся.
Катаннцы люди странные, но умелые, практически, как карвалосские инженеры.
***
Он шагал, думая об этом — о том, что нужно вернуться.
Шагал в темноте.
Шагал в никуда.
Или не знал, куда шагал.
Погодой играя, бес заботливо включил фонарь.
Он остановился.
Свет.
Слишком знакомый.
Он подошёл к нему ближе.
Наверное, тёплый барканский свет?
Нет, барканский свет был слишком навязчивым и слепящим. Отовсюду много звуков, много видов, много чувств и эмоций.
Этого было в избытке — ему не хотелось этого.
Может отдыхать на этой планете от изобилия чувств и звуков ему нравилось.
Нет, это точно не барканский свет.
Ведь свет фонаря был ненавязчивым, хоть и однотонным.
Может, это солнечный свет, который он совсем недавно увидел?
Он шагнул ему навстречу.
Нет, тоже нет. Солнечный свет был более тёплым.
Свет фонаря был холоднее.
Бледнее.
Он шагнул ещё ближе.
Ну конечно.
Это её улыбка.
Её светлая улыбка.
Единственная, вечная, прекрасная.
Как же, как же не влюбляться?
Как же не давать чувствам верх над собой?
Он один — он не видит её больше.
Он больше не должен влюбляться.
Он полностью встал под фонарь.
***
И его постигло осознание.
Было тяжело — но сейчас особенно.
Он не справлялся.
Он один.
Он абсолютно один.
Он совсем один.
Лики стало в жизни так мало, что он начал скучать.
Как будто он живёт далеко-далеко от неё.
Но она же так рядом.
Почему он вообще скучает?
Разве так можно с собой обходиться.
Он достиг желанного одиночества.
Он давно этого хотел.
Но он не был счастлив.
Его мучила тишина, собственно одиночество и тактильный голод.
Его мучила скука, переходящая в…
Страдание?
Нет, нет; то мелочи.
Он совершенно не страдает — ему хорошо.
Только бы в это «хорошо» ещё кого-то; только не Лику, чтобы не влюбляться.
Или наоборот — только Лику.
Только её, чтобы влюбляться вновь.
Как же это…
Странно.
Испытывать настолько много чувств одновременно.
Нет, это были не барканские чувства.
Не барканские эмоции, которые он при первой же возможности пытался выразить как умел.
Это было что-то такое, что бы он никому ни за что не сказал.
Он не позволял себе любить.
Но очень хотелось.
Очень хотелось просто обнять так крепко, выдохнуть со всей силы в рыжую макушку и в неё же нежно поцеловать.
Нельзя.
Нельзя этого делать.
Но может хотя бы можно представить — он ведь не в Баркацне, где его видят практически насквозь.
Он не позволял чувствовать себя любимым.
Но ему очень хотелось.
Очень хотелось нежного поглаживания по голове, очень хотелось, чтобы кто-то принёс чаю с молоком — местного, конечно; очень хотелось когда-нибудь увидеть такую улыбку, которая окончательно растопила бы его сердце. Словно кубик сахара в этом самом чае.
Нельзя.
Он тут не для этого.
Он вообще не для этого создан.
Существа для любви — это, скорее всего, катаннцы.
А он тут для того, чтобы просветить народ своей планеты.
Он для того, чтобы навести в своей стране порядок.
Он для решений.
Для действий.
Он не для чувств.
Но иногда так хотелось.
На самом деле, он очень одинок.
Безумно одинок.
Если слишком долго смотреть на свет, то можно ослепнуть.
Как хорошо, что он просто расплакался.
***
— Чего такой унылый? — она смотрела на него, кидающего бумажки в потолок.
— Не унылый, — он смял ещё один комок и кинул, — Всегда такой был.
Потребность в любви — это потребность каждого?
Если да, то он готов был мириться с этой потребностью таким путём — лучше быть одиноким и с целью, чем уделять своё время бесконечным размышлениям.
А к размышлениям он был склонен.
Одиночество его совсем не радовало.
Оно лежало большим пластом на его душе.
Он никогда не был ранимым.
И особо чувственным тоже.
В целом, его трудно задеть.
Трудно обидеть.
Трудно расстроить.
В уныние его вгоняли только собственные мысли о невозможности осуществления желаемого.
Фрустрация сводила его с ума, он не был на себя похож.
А если нет?
Если не у каждого есть потребность в любви?
Тогда он не в порядке.
Он точно не в порядке.
Он не безумен. Безумие — счастье.
Он умен. Он несчастлив.
От мыслей становилось тяжелее и тяжелее на душе.
Неужели даже не созданное для чувств существо не заслуживает любви?
Белые нити стягивали сознание сильнее и сильнее.
Оставляли только голую душу.
— Да что с тобой? — она выхватила у него комок бумаги, — Что это значит?
— Это можно воспринимать как угодно, — он тяжело выдохнул и отвернулся к стене, — Воспринимай, как хочешь.
***
— И это тоже воспринимать, как хочу?
Лео вернулся поздно после своей странной слепящей прогулки.
Он думал, что Лика уже спит — какая глупость.
Пока она вдохновлена, она будет рисовать.
И она рисовала; постоянно рисовала.
И тут пришёл он.
С холодными руками, угрюмым лицом, красным носом и слезами на глазах, которые уверенно скатывались по щекам.
Лика разволновалась не на шутку.
Что такое можно было увидеть, чтобы расплакаться? Да, планета не идеальна, но ведь не настолько.
Может, что-то случилось? Может, что-то болит?
Не привык к атмосфере?
Первая реакция — обнять.
Обнять того, кому нехорошо.
Он прижал её к себе крепче, утыкаясь носом в рыжую макушку и сильно выдыхая:
— Да, разумеется, — он закрыл свои большие карие глаза, — Думай что угодно.