Шкатулка (Глава 1)

Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается.
Н. В. Гоголь

Лёгкие облака подёрнулись золотом, когда наконец позвали к чаю. Все расселись за большим старинным столом. Гостиная была просторна, но всё же веяло духотой – и от горячего самовара, и от благодушия хозяина. Тот, круглый и разомлевший, восседал в кресле и назидательно поучительствовал. Остальные слушали и делали вид, что внимают. Карп Савельич любил говорить долго и сладко, наслаждаясь своею тягучей, нескончаемой мыслью. Время от времени указующе подымал он свой палец и грозил кому-то на потолке. Палец был толст и румян, словно сарделька – вот-вот лопнет и брызнет во все стороны.

– Самовар у меня завсегда в гостиной самое главное место занимает, то бишь есть середина и центр всего нашего маленького собрания, – говаривал хозяин, наливая очередную чашку, – и вокруг него всё и вертится.

Впрочем, он приукрашивал – самовар был лишь в середине стола. Стол же был сдвинут, а в самом центре комнаты находилось как раз хозяйское кресло – и вот уж вокруг Карпа Савельича-то всё и вертелось.

Кроме него самого, никто эти собрания не любил. Но мы – ближние и дальние его родственники – вынуждены были время от времени своим скромным присутствием чтить красноречие хозяина. Причина крылась в наследстве. Нет, не то, чтобы Карп Савельич был сказочно богат, и мы все терпели его ради злата. Просто слыл он человеком терпким, вроде редьки, и мог завещание состряпать так, что не приглянувшемуся родичу достались бы одни долги.

Люди грамотные и в юриспруденции сведущие уверяли, что никакого существенного ущерба, кроме нервотрёпки, подобное наследование не принесёт, надо лишь быть готовым вовремя представить нужную бумагу, но тем не менее дядю чуть ли не суеверно боялись и каждый год собирались слушать его медовые речи.

– Съезди, ну что тебе стоит! – умаливала меня обыкновенно матушка перед очередной поездкой. – Я-то боюсь, вдруг какую-нибудь глупость скажу, или посмотрю куда не так. А ты уж знаешь, как там себя вести и о чём говорить.

– Да не нужно там не о чём говорить! – отмахивался я, – дядюшка сам всё скажет, никого и слушать не станет… А уж от его речей такая тоска случается, что только и думаешь, как бы не заснуть! А ведь попробуй чуть задремать при нём – худо представить!

– Поезжай, ты ведь только один и справляешься! А места там чудные, отдохнёшь, надышишься!

– Маменька, ну вы же там бывали, и помните, должно быть… Там болото рядом, и жабы с бульдога ростом. Комары там – тяпнет, как шило кто всадил. А сосед его коров разводит, так они у него лают, а не мычат – страх как жутко. А теперь ещё железную ветку провести хотят – будут поезда греметь. Я, маменька, если б там жил, рассудком давно поплыл бы. Вы бы написали ему, чтоб он здоровья своего ради лучшее себе место подыскал – переедет и, глядишь, добрей станет.

– Что ты, что ты! Он этой усадьбой своей дорожит. Да и вдруг как переедет к нам ближе, а добрее не станет, как тогда? Ведь замучаемся его тогда навещать!

На этом разговор обыкновенно заканчивался, и я брёл в депо узнавать насчёт билетов подешевле – дядюшка обитал в совершенной глухомани относительно моего места проживания, добраться туда можно было только на перекладных, и выдавалось это путешествие обычно долгим и затратным.

Кроме чая, на столе находились калачи, яблоки, варенье, и графинчик вишнёвой настойки. После каждой чашки дядя делал жест пальцами – будто открывал невидимую шкатулку – и тот, кому повезло сидеть рядом с графином, обязан был сей жест уловить и немедля наполнить дядину рюмку точно до золотого кантика. Уже пятый год таким счастливцем оказывался Флор Лукич – дальний свояк дядюшки по линии жены. Это был тихонький седенький старичок. Он почти ничего не слышал, и поэтому легче других переносил застолья. В то же время, после сорока лет службы в своём учреждении, Флор Лукич настолько приучился читать жесты начальства, что мановения Карпа Савельича ловил моментально, а рюмку наполнял ловко и аккуратно, вызывая у дядюшки умиление и даже иногда слезу.

Разумеется, мы все искренне желали Флору Лукичу здоровья и долгих лет, и при каждом чаепитии стремились усадить рядом с графином именно его.

Карп Савельич начал уже шестую чашку, глазки его смазались, он всё чаще и чаще хватал растопыренной пятернёй по вспотевшей макушке – жадным движением, словно пытаясь поймать ускользающую мысль. Невысокое солнце отливало в самоваре медью, парусиновые облака плавно колыхались в хрустальном воздухе, я мечтал скорее откланяться и выйти прочь, чтоб остаток вечера провести на прогулке – в саду, у реки, или пусть даже около болота, только бы подальше от самовара и его радушного хозяина. Надо набраться сил и потерпеть ещё немного – завтра мы последний день гостим на этой усадьбе, после чего разъедемся по своим весям, чтоб целый год не вспоминать друг о друге. Через год мы вновь, по словам дядюшки, «сосредоточимся вместе» на несколько дней, мучительно считая время до отъезда.

Таким образом, оставалось пережить только обед и прощальный ужин. Завтракал Карп Савельич всегда один, так как поднимался с постели очень поздно. К нашему превеликому счастью, дядя не был пристрастен к охоте, а в карты и прочее играл только со своими приятелями, так что нам не приходилось просиживать с ним ночами за карточных столом, или бродить с ружьём по болотам ни свет ни заря. В промежутках между трапезами (которые всегда заканчивались обильным чаепитием) мы могли наслаждаться свободным временем.

Многолетним опытным путём было нами замечено, что дядя не выпивает более шести-семи чашек чаю за раз. И сейчас все с нетерпением ждали, когда хозяин сочно крякнет, тяжело подымится с кресла и, выслушав поток благодарности от гостей, отправится к себе отдыхать.

То, что чашка будет последней, стало ясно по смакованию, с которым дядя оканчивал свои обильные речи – в них появлялось много пауз и многозначительных вздохов, а пустопорожние присказки сопровождались причмокиванием.

– Или вот, хмм… Достопочтимая наша Анна Егоровна… – Карп Савельич облизал губы и продолжил. – Верьте или нет, но суеверна стала благодетельница наша… Хмм… Так ведь, матушка? Ты уж не обессудь, но мы тут в своём кругу, и стесняться нам нечего, так?

И, в подтверждение своих слов, дядя, совершенно не стесняясь, откусил от макового калача огромный кусок и стал, жмурясь, жевать.

– Я, Карп Савельич, бывает, что и суеверна, спорить не буду, – Анна Егоровна теребила салфетку и постно улыбалась.

– Бывает?.. Гм… – дядя проглотил, наконец, кусок. – Да ты, матушка наша, и одиночной кобылы не признаешь, и на тройке ни разу не прокатишься. Всё тебе пару коней подавай! Ежели пары нет, то пешком сто вёрст пройдёшь, а в коляску не сядешь.

– Это я супротив одиночества… Средство, говорят такое… Кто на паре ездит, тот и одинок не будет… – Анна Егоровна густо покраснела и совсем опустила глаза в пол.

– Гарр, вы посмотрите! – продолжая жевать, Карп Савельич взял половину калача и наподобие револьвера и ткнул им в воображаемого врага. – Помогло ли средство? Двадцать лет как вдовой ходишь! – дядюшка расхохотался и долго не мог успокоиться. Анна Егоровна сильней сжала губы и вытерла салфеткой глаза.

Анна Егоровна жила рядом с усадьбой, и вынуждена была общаться с именитым родственником не в пример чаще нас. Было, впрочем, у неё одно несомненное преимущество – она могла покинуть гостеприимную усадьбу, сославшись на неотложное дело. Карп Савельич обыкновенно позволял ей отлучиться, сопровождая своё согласие благосклонным взмахом головы — ему нравилось выглядеть милосердным. Правда, эта уловка была уже использована вчера, и сейчас бедной родственнице приходилось молча слушать и соглашаться. Как, впрочем, всем остальным.

Кроме Анна Егоровны, жил неподалёку – в семи верстах – ещё один свояк, Степан Мартынович, но в этот раз он от чего-то не явился ни на одно застолье. Это было обидно – он единственный мог урезонить Карпа Савельича. Когда тот хватал через край в своих ядовитых наставлениях, Степан Мартынович мог всплеснуть руками и воскликнуть: «Карп Савельич, ну нельзя же так! Пожалейте нас, всё ж родная кровь!»

Магическим образом это действовало. Разумеется, такое средство не могло применяться часто, но иногда просто спасало. Теперь Степан Мартынович странным образом отсутствовал и, что ещё удивительнее, Карп Савельич ни разу его не упомянул, чего ранее никогда не бывало. Я дал себе слово съездить и навестить его – не случилось ли чего. Хотя мы – родня Карпа Савельича – собирались только в его присутствии и не имели привычки встречаться по отдельности. Во-первых, жили все на разных концах света, а во-вторых, любая такая встреча неизменно напомнила бы о благодушном хозяине усадьбы, чего никому лишний раз не хотелось – нескольких дней такого общения хватало на весь год с лихвой.

Кроме отсутствия Степана Мартыновича, я заметил ещё одну странность – дядюшка сильно хромал. Раньше он на ноги особо не жаловался, ходил с лёгкой тросточкой, хотя и был довольно грузен. В этот же приезд опирался он на крепкую трость, пешим прогулкам предпочитал конные и часто нуждался в помощи, когда усаживался, вставал с места, или шёл по ступеням.

Наконец Карп Савельич совершенно разомлел и потребовал прислугу. Тут же явился лакей Трифон и помог хозяину подняться с кресла. Тот по обыкновению крякнул, и кивком позволил всем расходиться. Гости горячо благодарили и пятились к двери. Уже в прихожей услышал я своё имя, и пришлось вернуться. Карп Савельич, отпустив Трифона, стоял у веранды.

Поманив меня к себе, он два раза двинул пальцами вниз, будто обмакивая ладонь. Этот знак означал, чтоб я остался. Ничего страшного в этом не было, дядюшка иногда любил переговорить с кем-нибудь с глазу на глаз. Это показывало, что он в неплохом расположении духа и ничего дурного не предвещало.

Мы расположились на веранде – тут всегда было прохладно. В распахнутые окна лилась вечерняя свежесть, солнце золотило холмы, невдалеке слышался протяжный прерывистый лай и дребезг бубенцов – то возвращались в хлева знаменитые коровы дядиного соседа.

Карп Савельич, развалившись в плетёном кресле и положив руку на трость, дал знак садиться – я присел на скамью.
– Ты мне совсем близкий человек, – начал дядюшка по своему обыкновению, – племянник, можно сказать, сын.

Племянник я был троюродный, а со своими детьми Карп Савельич рассорился вдрызг. Желая им насолить, он стал собирать ближней и средней дальности родню, чтобы завещать имущество им. Родственники клюнули, и вот теперь расхлёбывают заваренную уху.

– Хочу я тебя уважить! Есть у меня одна диковина, и не каждому её покажу. А тебе вон – пожалуй! Оцени, родной, выскажи мнение человека образованного, окажи старику любезность!

Тут только я заметил, что на столе блестит лаком чёрный ларчик.

– Ну что ж, – ответствовал я, – изделие в строгом стиле, но изящной работы. Очень уместным будет держать такую в зале, где имеется рояль.

Дядя смерил меня таким пресным взглядом, что внутри пробежал холодок. В его смазанных глазах появилось хищная искра, которой я раньше не замечал. Неужели я сказал что-то не то?

– Та-ак-с… – дядя, кряхтя поднялся. Я бросился на помощь и успел, подхватив его под локоть, прежде чем он сумел встать сам.

Карп Савельич заложил руки за спину и подошёл к окну. Он смотрел в него не больше двух минут, но мне они показались часом. Затих ветер, остановилось солнце над холмом, застыли в своём плавном волнении травы. Дядя неподвижно глядел вдаль. Вдруг он повалился на скамью и разразился хохотом. Я незамедлительно последовал его примеру.

– Племяш, милостивый… Образование… Да уж, – доносилось сквозь смех. Наконец он откашлялся, сел прямо, но снова прыснул и, хлопнув меня по плечу, прокашлял: – Услужил, мерси! Давно так не смеялся. Хорош, а? Коробку, коробку-то открой! Изящной работы!.. – и Карп Савельич обессиленно навалился на стол.

Теперь я смеялся искренне и совершенно счастливо. Кажется, недоразумение благополучно разрешилось – не ларец, а его содержимое должно быть целью моей беспристрастной оценки. Само собой, много лет предстоит мне краснеть и глупо улыбаться в пол на наших собраниях – дядя не упустит возможности макнуть меня в сей конфуз с головой перед родичами, но, может оно и к лучшему в смысле дядюшкиного ко мне отношения.

Наконец я открыл ларец и извлёк из неё удивительной красоты вещицу. По тонкости исполнения я определил бы марку Фаберже, не меньше. Перламутровый корпус матово переливался под сенью вечернего неба, сквозь резные фигурные отверстия виднелись шестерни искусного механизма, а венчал это творение рук человеческих золотой купол колокольчика.
Я выдохнул от восхищения. Но, увы, к лаконичной и немного бестолковой обстановке усадьбы хрупкая безделушка совершенно не подходила. Конечно же, Карпу Савельичу я ничего этого не сказал а, наоборот, уверил его в необычайной уместности артефакта в его имении.

– Первостатейная вещь, – дядюшка наклонился ко мне и перешёл на шёпот, – не смотри, что на вид хрупкая, не сломаешь – для меня делалась! Сотворил сие сам Шнопп – немецкий мастер из Гамбурга.

– Для чего же она?

– Это механический колокольчик, исполненный по образу музыкальной шкатулки. В европейских домах нынче модно при посредстве такой машины вызывать прислугу. Но это не просто побрякушка – в неё кроется секрет! – палец дяди повис надо мной, и две мухи сорвались с потолка и ринулись прочь.

– Что ж за секрет, Карп Савельич?

– Шнопп утверждает, что ежели этим колокольчиком подозвать человека тебе неприятного или обременяющего, то наоборот, персона та в тот же миг уберётся вон восвояси!

– А как же такое сделано?

– Уж не знаю, а немец изготовил. Пружина там вроде особая. Я всё хочу опробовать механизм в деле, да не знаю на ком. Ты вот смышлёный малый, хорошего образования, можно сказать, хотя…

Тут дядя хмыкнул в ладонь, намекая на историю с ларцом. Дело принимало скверный оборот – сам я мог перед дядей угодливо изображать шута, но втягивать в посмешище других – не менее меня пострадавших – в мои намерения не входило.
К счастью, Карп Савельич не собирался доверять мне выбор жертвы. Он сам вытаращился в окно, пошарил мутным взглядом по саду и наконец заговорщицки подмигнул:

– Давай на Анне Егоровне испытаем, а? Надоела старая кочерга, сил нет… Я уж и так её пну, и эдак зацеплю – только губу кусает… Хоть бы проворчала чего в ответ. Ну её…

Не дожидаясь моего согласия, дядюшка с торжествующим видом достал ключ – золотой, с круглым дымчатым опалом, и завёл механизм. С приятных хрустом, будто кто ступал по речному песку, ключ упруго проворачивался в устройстве. Закончив сие действо, Карп Савельич нажал на рычажок сбоку, и мы оба замерли.

Сначала колокольчик, словно набирая силу, расплылся тоненькой трелью. На звон тут же явился Трифон, но, получив от хозяина «Уйди, дурак», мгновенно исчез.

Колокольчик тем временем разгорался, совершенно поразив меня.

Я никогда раньше и не думал, что музыку можно не столько слышать. Сейчас же она ощущалась каким-то потаённым чувством. Я не видел и не слышал, но отчётливо осязал, как в дребезжащем от вечерней прохлады воздухе образовалось нечто, и, туго скрутившись, тихо стало растворяться, незримым полотном разливаясь вокруг.

Но самое главное – музыку ту нельзя было назвать прекрасной или чувственной. Она было скорее искусна – невероятно искусна, даже искусственна. Переливы были необыкновенно геометрическими, без всяких признаков человечности, они играли в другом, математическом пространстве, эта потусторонность и пугала, и притягивала.

Но дядю чудесные звуки не проняли. Привстав над музыкальной шкатулкой и перебивая перезвон, Карп Савельич заблеял с веранды в сторону темнеющего сада:

– Анна Егоровна, голубушка, не пожалуете ли к нам на минутку? Где же вы, ау?

Родственница зову не последовала – то ли не слышала, то ли испугалась. Дядя засмеялся счастливым, почти детским смехом, и снова уселся в плетёное кресло. Колокольчик тем временем отыграл и угас.

– Работает, значит, вещица-с… – робко нарушил я тишину.

– А-а? – дядя повернулся и снова поразил меня хищным прищуром. – Кто работает?

Вздрогнув и мгновенно покрывшись липким потом, я хрипло пытался сгладить очередное неудачное высказывание:

– Колокольчик-с. Работает-с. Действует, значит…

– А… – Карп Савельич отупело тёр затылок. – Действует, наверное… Немец делал!

То ли настойка была с изъяном, то ли луна утверждалась в первой четверти, но только дядюшкино настроение скакало, как блоха на шелудивом псе. Через секунду он вновь подобрел и, поманив меня, душевно изрёк:

– Сам герр Шнопп смастерил! Из немцев. Есть у этой вещицы особое свойство… И, заплетаясь, Карп Савельич повторно раскрыл мне тайну музыкальной шкатулки. После чего подмигнул и шёпотом вдруг добавил:

– Опробовать бы её, а?

На разные удивления времени у меня уже не было – мой кредит доверия перед Карпом Савельичем за это вечер почти растаял и превратился в мокрое пятно. Поэтому отвечал я быстро и по делу:

– Отчего бы не опробовать-с! Очень даже-с!

Я даже хотел было присовокупить «Изволите, я заведу-с?», но внутреннее чувство одёрнуло меня от такого дерзкого шага, и поэтому я с показным задором спросил:

– А на ком опробуем-c?

– Да вот всё не решусь! Тебя думал спросить. Ты малый смышлёный, образования хорошего, хотя с коробкой-то ты того… И дядюшка вновь прыснул со смеху.

Всё повторилось. Только вместо Анны Егоровны выбор пал на Флора Лукича.

– Наскучил мне, глухой леший, сил нет! Я уж его и так ковырну, и эдак – не сковыривается! Хоть бы ударил кулаком по столу для виду разок. Нет… Хоть свиньёй его назови – сглотнёт и улыбочку высветит.

Мне стало не по себе. Игра в шарманку затягивалась, но делать было нечего. Снова захрустел ключ, снова зазвенел колокольчик, тут же бодро нарисовался Трифон и так же быстро, после «Пошёл вон, дурак», ретировался.

Шкатулка набирала обороты, и тут я понял, что не выдержу – я вдруг ощутил, как пружина механизма разворачивается в пространстве и разрывает меня на куски.

– Карп Савельич, благодетель, пожалейте, покорнейше… не могу больше, мутит, выйти бы… Покорнейше прошу прощенья…
Схватившись за воротник и не чуя ног, я выскочил в прихожую, из последних сил повернулся для поклона и поймал недоуменный дядин взгляд. Но колокольчик тут же стих – Карп Савельич остановил механизм.

Очнулся я за амбарами, сердце глухо стучало в висках. В глубоком небе уже полоскался месяц, где-то далеко пели песню. «Не простит, он такого не забывает» – думалось мне. Но стало легче.

Воздух звенел от стрекота кузнечиков, и эта бесформенная, природная мелодия казалось райской после того механического ужаса, что я испытал на веранде.

Долго слонялся я, не понимая, куда иду, наконец остановился на склоне и сел на кочку. Это место было мне знакомым – мне нравилось тут бывать, но в этот приезд я почему-то не успел до него добраться.

Внизу неспешно несла свои воды река. Месяц висел прямо над водой, и чудный лунный зверь плескался в палевых волнах. Уже стемнело, но небо над тем берегом было ещё пепельным, и речное зеркало отливало серебром. У самого берега темнела тонкая лодочка, где-то вдалеке жгли костры. На затухающем небосклоне были резко очерчены силуэты далёких холмов, и две стройных сосны прорезали небо.

Я замер – рядом с соснами должны были виднеться крыши хутора, но их не было. Странная тревога колыхнула моё сердце. Я вспомнил, что каждый раз к нашему приезду на пасеке того хутора поспевал мёд, и Карп Петрович потчевал нас пергаментными сотами. Нынче же свежего мёда не было.

В позапрошлом году дядюшка проезжал мимо ульев, и был зло покусан пчёлами, о чём он горячо разливался на наших чаепитиях, и хулил пасечника на чём свет стоит. Мёду он всё же тогда купил, но уж не отомстил ли он и не пожёг хутора? Завтра надо бы как-то это проведать.

Я встал, потянулся, и ещё раз окинул взглядом реку. Скоро тут будет железнодорожный мост – я несколько раз за эти дни видел людей в инженерных фуражках. Интересно, где именно будет проходить мост и каким будет вид на реку тогда? Я попытался это представить и внезапно в моём воображении возникли опоры, пролёты, семафоры. Видение было таким отчётливым, что я услышал паровозный гудок и вздрогнул, испугавшись реальности этого призрака, и долго ещё учащённо билось в груди сердце.

Принесёт ли облегчение эта железная дорога? К дяде станет добираться легче, это несомненно, но не заставит ли это обстоятельство бывать тут чаще?

На чугунных от усталости ногах побрёл я домой, гоня дурные мысли.

Было уже темно, когда я вошёл в домик для гостей, где для меня была выделена угловая комната. В узком коридорчике, напротив моей двери, была дверь моего соседа – им на этот раз оказался Коля – двоюродный внучатый племянник дядюшки или что-то вроде этого. Коля был самым молодым из нас – совсем недавно окончил он гимназию и числился теперь студентом. Карп Савельич подтрунивал над ним, но удовольствие от этого получал не полное. Дело в том, что Коля обладал одним свойством, которому я в тайне завидовал – он совершенно не понимал шуток, а издёвки никогда не относил на свой счёт. И если Карп Савельич подкалывал его хохмой, от которой у Анне Егоровны сделалась бы тихая хандра, Коля лишь добродушно и лучисто улыбался и, кажется, тут же забывал о сказанном. При этом он, правда, краснел, но он всегда краснел – даже если спросить его, который теперь час.

В коридорчике я как раз с ним столкнулся. Коля неловко, бочком, прошёл мимо, не переставая извиняться, и даже в тусклом свете лампы было видно, что он густо покраснел.

– Коля, ты не знаешь, отчего не приехал Степан Мартынович? – спросил я. Мне почему-то показалось важным выяснить это прямо сейчас.

– Степан Мартынович? Это которые-с? Из депо на Кошелевской линии? – Коля мял в руках свой картуз.

– Да нет же, он, по-моему, в каком-то департаменте служит…

– Ах да, виноват-с… Они вовсе ведь и не Степан, а Семён Мартынович! Наверное, вы Степана Мартыновича имеете в виду, которые раньше урядником на Волоховском рынке были, а теперь в Варшаве?

– Нет-нет, он вроде в Орле до сих пор.

– Да, верно, этот урядник ведь вовсе не Мартынович! Степан Михайлович они, вот кто.

– Коля, да я про нашего Степана Мартыновича говорю. Он и в прошлом году приезжал. Помнишь, он по вечерам лодку брал и рыбу на реке удил? Ты с один раз пошёл и щуку выловил, помнишь?

В полумраке было видно, как студент кивает и улыбается.

– Ну, так я про него говорю!

– Да, рыбы здесь – тьма!

– Так ты может быть знаешь, отчего он не приехал?

Коля задумался. Было видно, что он очень старается дать мне правильный ответ, будто отвечает сейчас на экзамене. Вдруг его осенило:

– Понял, понял! Это вы про Степана Мартыновича, что доходный дом держат! Точно они! Только… Только отчего же им сюда приезжать? Они ведь Карпу Савельичу вовсе не родственник-с…

Воцарилось молчание. Было неловко. До жути захотелось спать.

– Коля, ну вот с кем ты год назад щуку-то ловил, помнишь?

Коля совсем зарделся, картуз его был уже завёрнут в такой тугой жгут, что больше не сворачивался.

– Виноват-с… Честно – не помню-с. Может, не щуку, может это окунь был? Окунь тут тоже водится…

Я отпустил Колю и свалился на кровать.

Ночью мне снился пузатый мир – толстый самовар, круглый Карп Савельич, толстые чашки и жирные калачи с мёдом. Пасеку Карп Савельич разорил своим завещанием, и поэтому мёд был шмелиный, отдавал дёгтем и жалил в кадык. Гости бегали по дому, и не могли выйти – Трифон то и дело запускал механический колокольчик, и от звона двери делались такими узкими, что никто не мог в них пролезть. В окна то и дело заглядывал Степан Мартынович, и все дружно начинали спорить, как его на самом деле зовут. Худо сколоченный месяц еле-еле держался на небосклоне, и путейцы в инженерных фуражках суетились вокруг предлинных лестниц, пытаясь взобраться по ним и закрепить светило попрочнее. Процессом заправлял сам Карп Савельич, поэтому ничего не получалось.

Несколько раз я просыпался, пытаясь выпутаться из сновидения, но каждый раз меня вновь затягивало в липкую паутину.
Неудивительно, что провалялся я допоздна, и наскоро перекусил. Карп Савельич ещё не выходил, а остальные уже позавтракали, так что в столовой я сидел один, что было очень непривычно.

Время до обеда я решил посвятить прогулке, и первым делом отправился к реке. День выдался превосходный. Свежий, но тёплый ветер нёс луговые запахи. Бирюзовое небо было подёрнуто перьями облаков, и солнце мирно почивало в них, как в коконе.

Я вчера не ошибся, и в сумраке ничего не перепутал – хутора не было. Я теперь вспомнил, что, кроме крыш, со склона была видно труба коптильни – вместе с двумя стройными соснами она образовывала триумвират. Сейчас же стояли лишь сосны.
Да, много странного выявил нынешний мой приезд. Может, настала пора перемен? Ведь нельзя же до скончания дней – своих или дядиных – пребывать в страхе из-за несуществующего наследства. Я поднялся с кочки. Нет, решительно так не годится. Долго во мне зрело, и вот наконец выспело под тёплым солнцем чувство, что это последний мой сюда визит. Может, к лучшему, что мне удалось (невольно, разумеется) рассердить Карпа Савельича – негодного гонца засылать к нему теперь зарекутся.