Предыстория (Глава 1)

С того момента, как человечество осознало, что за пределами Земли простираются бесчисленные миры и галактики, в нас раздался древний зов первооткрывателей. Этот первобытный инстинкт — жажда неизведанного — так и не угас.

Не успев толком изучить собственную планету, мы уже строим грандиозные планы освоения далёких звёзд. Писатели-фантасты придумывают гиперпрыжки и космические империи, разработчики игр создают виртуальные вселенные, в которых надолго пропадают миллионы игроков.

Мы похожи на несмышлёных детей перед запертой дверью. Стоит ей распахнуться — и нам кажется, что за ней откроются безграничные просторы, свобода и несметные богатства нового мира.

Все мы, в той или иной степени, — эти дети-мечтатели у закрытой двери. Все, кроме учёных.

Прагматики — физики, математики, химики, астрофизики — настаивают: гиперпереходы невозможны, никакой объект не может превысить скорость света. Экономисты, читая о космических империях, лишь усмехаются: такие образования нерентабельны, строительство кораблей чудовищно дорого, а космические пираты — нелепица. Люди цифр. К счастью, таких, кто занят фундаментальными науками, — лишь пара процентов от человечества. Иначе мир был бы куда более трезвым и куда менее увлекательным. Но разве можно остановить стремление целого вида?

Парадокс в том, что именно эти учёные подарили нам электричество, модернизировали производство, продлили человеческую жизнь и подарили досуг для игр о космосе и мечтаний о нём же. В конечном итоге именно они сообщили нам, что новые миры вообще существуют.

Так и жило земное общество, вежливо дистанцируясь от мира науки, пока коварное мироздание не подкинуло новый материал на знакомый всем вентилятор.

Два события, тесно переплетённые между собой, изменили ход истории. Японский учёный Масатоси Косиба разработал теорию темпорального завихрения. Понимая, что её экспериментальная проверка потребует чудовищных энергий, он относился к этим расчётам как к интеллектуальному хобби. Параллельно в США Александр Ремиди, последователь Понса и Флейшманна и ученик Ивана Степановича Филимоненко — пионеров холодного термоядерного синтеза — упорно продолжал свои исследования.

Случайная встреча на научной ассамблее свела их вместе. Ремиди жаловался на невозможность найти замену электромагнитным полям для удержания плазмы. Косиба сокрушался, что ограничения по энергии не позволяют продвинуться дальше чертежей в работе с темпоральными полями. Ремиди зацепился за эти слова.

В тот тёплый осенний вечер был зажжён фитиль, ведущий к бомбе, взорвавшей представление о будущем человечества. Так началась история открытия темпоральных врат через четвёртое измерение.

Конечно, это случилось не сразу. Ремиди увидел в формулах Косибы ключ к решению своих задач, Косиба — шанс добраться до недоступных энергий. Началась лихорадочная работа. Им удалось создать прототип реактора, объединившего два направления. Реактор питал темпоральное поле, а то, в свою очередь, сдерживало реактор. Так родился парадокс ТОКИНОМОН — «врата времени» по-японски.

Учёные думали, что создают всего лишь нестандартный источник энергии. Но вселенная, кажется, заранее приготовила для них более масштабный сценарий.

Первый сюрприз: реактор не выдавал энергии больше, чем съедало само темпоральное поле.

Второй: при достижении температур, при которых водородные ядра переходили в гелий, в центре тора появлялось плоское, туманное поле с нулевой «толщиной».

Третий сюрприз оказался самым загадочным: предметы, брошенные в это поле, исчезали. Но если их удерживать манипулятором или креплением, их можно было погружать в поле и без потерь извлекать обратно. Никаких повреждений, деформаций, изменений структуры. Вышла изящная, хотя и безумно дорогая игрушка без приложений. Разве что опыты с мышами — какой уважающий себя учёный обойдётся без мышей? — выглядели интригующе: животные чувствовали себя нормально и не демонстрировали побочных эффектов.

Учёные, будучи прирождёнными экспериментаторами, продолжали играть с этой машиной полвека. Каждый серьёзный физический институт завёл себе такой реактор, но «игрушек» не хватало. В одном из институтов установили сразу два аппарата, чтобы разгрузить очередь. Тогда-то и выяснилось: устойчивый сигнал колебаний одного реактора оказался поразительно близок по параметрам к сигналу другого.

К этому времени исследователи уже научились надёжно фиксировать уникальные «подписи» каждого реактора — сложные спектры, не повторяющиеся ни в одном устройстве.

Природа этих параметров оставалась туманной, но наличие двух близких «голосов» открыло простор для экспериментов. Выяснилось, что электромагнитные поля способны изменять сигналы колебаний реакторов. Возникла естественная идея: попытаться синхронизировать два близких по параметрам реактора. После долгих, кропотливых опытов удалось добиться полного совпадения сигнатур.

И именно в этот момент произошло главное: предмет, брошенный в поле одного реактора, мгновенно вылетел из поля другого, стоявшего поодаль. Так была открыта телепортация через Токиномон — и начался стремительный рост новой области знаний.

Когда весть о телепортационном окне разлетелась по планете, мир застыл в ожидании. Бизнесмены, чуя золотую жилу, ринулись к учёным, как стая голодных псов. Революция в логистике сулила колоссальные прибыли, и деньги на строительство врат хлынули, как цунами. Заводы вышли на предельную мощность, штампуя реакторы и готовя армию специалистов.

Но дорога прогресса не бывает прямой. Быстро выяснилось: чем дальше друг от друга стоят реакторы, тем сложнее поддерживать их синхронность. Максимальное расстояние оказалось всего около десяти километров — и даже на таком плече настройка требовала чудовищных энергозатрат.

Предприниматели взвыли, посчитали убытки и свернули большинство программ, оставив лишь крохи на перспективу. Но учёные, потирая руки, с явным удовольствием продолжили свои «игры». И после этого попробуйте сказать, у кого самые дорогие игрушки.

Несмотря на коммерческий провал, по миру успели построить множество реакторов, а подготовленные специалисты никуда не делись. Количество однажды переходит в качество — и этот случай не стал исключением.

Выяснилось, что для устойчивой работы телепортации нужно всего два условия. Первое: по четырём точкам периметра реактора разместить образцы твёрдой магматической породы, добытой в одном и том же месте — неважно, минерал, кристалл или руда, главное — устойчивая структура и общий «родной дом». Эти образцы назвали «маяками».

Второе: загрузочные токиномоны следовало строить максимально близко к месту добычи пород-маяков. Вторые врата внутри пары можно было размещать где угодно.

И всё заработало. Перемещение в токиномонах было односторонним, но это нисколько не смутило бизнес. Бум строительства новых врат вспыхнул с новой силой.

А у учёных, между тем, в запасе давно лежали образцы лунного, венерианского, марсианского грунта и десятка комет.

Начали с Луны: запуск связки Луна–Земля прошёл успешно. На Луне врата собирали люди, а вот на Марс для монтажа отправили уже роботов. Когда марсианские ворота заработали, всплыло новое поразительное свойство: все токиномоны функционировали в едином временном потоке, независимо от расстояния. Ягода, сорванная на Земле и отправленная на Марс, оставалась свежей, хотя обычный путь до Марса в ту эпоху занимал около трёх лет.

На Земле разгорелись споры: этично ли испытывать токиномоны на людях? Эксперименты на животных, даже самых высокоорганизованных, не выявили негативных последствий. И тут, как водится, пришли военные. Учёные и силовики — давний симбиоз, один без другого почти не обходится. Были приняты необходимые законы, и сначала тонкие ручейки, а затем и бурные потоки людей хлынули через токиномоны. Мир накрыла новая волна экспансии. Колонисты осваивали Луну, Марс, Фобос и Деймос, а неугомонные учёные крутили в руках метеоритные образцы и ломали голову: как отправить их туда, откуда они некогда прилетели?

Пока физики бились над загадками токиномона, сам феномен подкинул сюрприз биологам. Выяснилось: второе поколение домашних животных, рождённых на Луне и Марсе, резко отличалось от земных предков. Они были идеально приспособлены к местным условиям, но плохо переносили возвращение на Землю. Причём изменения закладывались ещё на эмбриональной стадии.

Такое открытие пропустить было невозможно. Стало ясно: подобные мутации затрагивают и человеческие эмбрионы. Запустили масштабные программы изучения человеческих модификаций. Вскоре появились первые дети, родившиеся и выросшие далеко от Земли. Они заметно отличались от землян и куда лучше адаптировались к жизни на других планетах.

Тем временем самый первый эффект токиномона — необъяснимое исчезновение предметов — продолжал беспокоить. Он будто нарушал первый закон термодинамики: ничто не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда, материя лишь переходит в энергию и обратно. Здесь же объекты словно падали в четвёртое измерение, минуя энергетическую фазу. Настоящая загадка.

Через врата отправляли всё, что только возможно, — безрезультатно. Прорыв случился, когда создали два портала разного размера из особого метеоритного материала и поместили меньший внутрь большего. Приборы показали: система активна. Но транспорт шёл только из малых врат к большим. Возник новый вопрос: где искать эти самые «малые»?

Дальнейший прогресс принёс ответ. Использовав материал из Солнечной системы и зафиксировав координаты, учёные сумели открыть малые проходческие врата. Началась разработка роботизированных платформ, способных перемещаться вместе с малыми вратами и «собирать» токиномон в обратном направлении. Эксперимент увенчался успехом.

Взяв метеориты, прилетевшие из-за пределов Солнечной системы, исследователи проложили первые межзвёздные маршруты. Так началось освоение ближайших звёздных систем нашего рукава Галактики. Но впереди первопроходцев ждали новые испытания.
Первым делом люди занялись тем, что умеют делать почти инстинктивно: стали составлять карту. Не морей и континентов, не течений и ветров, а карту происхождений. Геологи и астрохимики, ещё вчера спорившие о фазовых переходах оливина и проценте никеля в железных метеоритах, внезапно превратились в навигаторов. Изотопные подписи стали адресами, микровключения — координатами, а петрография — языком, на котором «камень» рассказывал, откуда он родом и через какой ад давления и времени пролёг его путь.

Так родился «Атлас каменного неба» — не книга и не один сервер, а сеть, связавшая лаборатории, шахты, обсерватории и монтажные ангары. Каждый новый образец превращался в намёк, в возможность натянуть невидимую струну там, где раньше зияла неизвестность. По этим струнам и двинулись первые «тянущие» экспедиции — роботы с сухими инструкциями и почти без права на импровизацию. Они уходили не вперёд, как грезилось писателям, а назад — в колыбели камня.

Технология диктовала ритуал. «Малые» врата — природные, чёрные, как зрачок, — находили по резонансу, крепили к платформе, укрывали бронёй и пылезащитой. Вокруг, словно вокруг родника, вырастал «домик»: кольцевые фермы, кожухи, системы питания, антенны настройки. Пульс малых врат выравнивали, глушили паразитные гармоники — и только потом, по накатанной процедуре, собирали «большие», через которые, наконец, можно было протянуть нитку «сюда».

Зрелище получалось одновременно смешным и величественным: человечество осваивало галактический рукав, двигаясь вдоль генеалогического древа камня. Не туда, где хотелось, а туда, откуда когда-то прилетела пыль. Но математика и случайность щедро подогревали наше тщеславие. Нитей оказалось много, и они стягивали нас к звёздам, знакомым по каталогам: сперва — к тихим красным карликам, куда забрасывали обломки разрушенных миров; затем — к системам посложнее, где камень хранил память о катастрофах и рождении металла. При этом врата открывались не в эпоху рождения материала маяка, а в синхронном временном потоке с Солнечной системой. Выходило, что звёздное небо за вратами и то, что видели астрономы с Земли, — две разные картины. С Земли мы смотрели на прошлое Галактики.

Первые «двунаправленные» связки появились почти незаметно. Тот же принцип: один каменный узел на Земле, вторые врата — в далёкой системе. Транспорт шёл «от нас к ним» и параллельно «от них к нам» по зеркальной связке. Два односторонних потока складывались в реку. Билеты сменили ярлыки доступа. В расписаниях рядом с рейсами «Озёрный узел — Карпатский узел» появились строки вроде: «Узел Тефия, луч 7 — Приморский терминал, окно 03:00–03:45 UTC».

Как и прежде, новые пространства, манящие горизонтами, встречали холодом и пустотой. Наша Солнечная система — всего лишь старый сырой подвал в развалинах на окраине бесконечного мегаполиса: лишь иногда через щели пробивается дрожащий, пыльный луч, который скорее подчёркивает мрак, чем разгоняет его. Солнце — карлик среди гигантов; его излучение по галактическим меркам — огонёк карманной зажигалки рядом с термоядерной вспышкой, от которой вибрирует сама ткань пространства. И всё же даже этого огонька нам хватает: магнитные бури срывают связь, сбивают ритмы работы оборудования и биологических систем, напоминая о нашей хрупкости.

Чем ближе к центру Галактики, тем заметнее меняется сама «физика» привычного мира, а условия для человека становятся откровенно невыносимыми. Потоки частиц и спектр излучений ведут себя аномально и непредсказуемо, как если бы кто-то без конца менял правила игры. Первые зонды находили планеты, и некоторые выглядели многообещающе. Но непрекращающийся световой шторм близких, яростных звёзд, переплетённые экстремальные поля и постоянные вспышки не оставляли земному телу шансов на выживание без чудовищной защиты. Исследователи упёрлись в невидимую границу «сияющих миров» и вынуждены были расползаться вдоль рукавов — по тёмным мирам вроде нашей системы, где свет далёких солнц лишь мерцает, и по серым, где сияние не слепит и не плавит сразу металл и сетчатку.

Именно в сияющих мирах, на фоне непрерывного светошторма и почти осязаемого присутствия энергии, впервые обнаружили полиморфитов. На родных планетах и в окрестностях они существовали одновременно во всех формах — газ, жидкость, кристалл, плазма, — словно отказывались признавать наши учебные таблицы. Они мгновенно перескакивали из одного состояния в другое, без наблюдаемых промежуточных фаз, подчиняясь непонятной нам логике. Размеры варьировались от пылинок до исполинских тел, траектории были скачкообразны и не поддавались классическому моделированию. Теоретики поспешили объявить их новой формой жизни, экзотической и принципиально чуждой нашей психологии и биохимии. Но сколько ни пытались, убедительных доказательств осмысленного поведения не находили: любая модель рассыпалась при столкновении с новым наблюдательным рядом.

Практики оказались приземлённее, но удачливее. Они выстроили каскад почти полностью автономных систем: автоматические захваты, изолированные камеры, модули экранирования, механические приводы, рассчитанные переживать импульсные перегрузки. Энергии сияющих миров выжигали электронику с пугающей регулярностью, как пожар сухой кустарник, но терпение и инженерная упрямость сделали своё дело: один образец всё же поймали. Это стоило дорого — в металле, в жизнях и в голой удаче.

Помогла и старая знакомая — токиномоностазисное поле. Напомним: объект, погружённый в поле токиномона, практически «выпадает» из обычного хода времени. Длительность такого «замораживания» ограничивалась лишь прочностью удерживающих конструкций и стабильностью настройки, которую контролировали с фанатической тщательностью. Эксперименты с лабораторными мышами, извлечёнными из поля спустя десять лет без признаков старения, давно перестали быть городской байкой. Энергоёмко? Чудовищно. Но в науке нередко именно такие дорогие решения меняют правила игры.

Полиморфита поймали именно так: загнали в темпоральную ловушку, аккуратно «остановили» и доставили в лабораторию одного из тёмных миров, где условия были спокойнее. Там, вдали от сияния, полиморфиты будто пошли на компромисс с нашей реальностью и приняли одну форму — веретенообразного кристалла с множеством граней, дигексагональной дипирамиды. Длина образца — всего два сантиметра, но его значение оказалось несоразмерно больше.

Учёные получили новую игрушку — и новый соблазн. Опыты показали: кристалл практически неразрушим привычными методами (желающих бросить единственный образец в термоядерный взрыв пришлось удерживать силой), при этом он оказался идеальным аккумулятором. Энергию можно было закачивать в один конец веретена и извлекать из другого через нечто вроде универсального «гнезда», которое кристалл, казалось, «предлагал» сам. Ёмкость превосходила все доступные носители на порядки: там, где раньше требовались блоки реакторов и горы топливных элементов, хватало двухсантиметрового кристалла. Казалось, вот она — революция.

Но бизнес отнёсся к открытию прохладно. Один-единственный образец, добытый нечеловеческими усилиями и почти чудом, — плохой повод для миллиардных вложений. Индустрии нужна масштабируемость и повторяемость, а не красивый, но уникальный экспонат.

Тем не менее эксперименты продолжались — и принесли новый сюрприз. При равномерном сжатии кристалла в районе условного «экватора» и облучении строго определённым спектром произошёл мощный краткий всплеск. Полиморфит проскакал всю цепочку фаз — кристалл, жидкость, газ, плазма — и вернулся в исходное состояние за доли секунды, будто нарочно демонстрируя свои возможности. После этого кристаллов стало два: оба были «пустыми», с меньшим числом граней и меньшей ёмкостью. Не копии, а скорее упрощённые потомки.

Вот тут бизнес встрепенулся. Появилась перспектива воспроизводимости, пусть и с ограничениями. Финансирование добычи и исследований возобновилось в полном масштабе.

Следующей целью стало удержание плазменного состояния хотя бы на секунды. Этого хватило, чтобы заметить ещё один феномен: в фазе плазмы полиморфит выделял особую, напрямую пока не регистрируемую энергию чудовищной мощности. Детекторы выдавали хаос, но одно было ясно: воздействие колоссально. Один из экспериментов закончился катастрофой — взрыв снёс секцию лаборатории, унеся жизни людей. Кристалл же вновь застыл в твёрдой фазе, но теперь уже в самом простом варианте дипирамиды — тригональной: шесть равнонаклонённых граней, попарно расположенных вдоль главной оси и сходящихся по три в узлах. Структура изменилась — вместе с ней изменились и свойства.

Несмотря на потери, исследования продолжили. На их основе возникла практическая технология движения в так называемом каботажном пространстве. Суть была проста по идее и сложна по исполнению: корабли ходили от одного токиномона к другому, словно от буя к бую, экономя топливо и ресурсы на удержание коридоров. Проблема разгона и торможения никуда не делась — гравитационные ограничения по-прежнему «съедали» львиную долю. Но новое излучение позволяло на короткое время «играть» с гравитацией: формировать пузыри стабилизированного притяжения, локальные карманы, где уравнения, казалось, слушались инженеров, а не наоборот.

Цена кристаллов взлетела. Они превратились не только в стратегический ресурс, но и в денежный эквивалент. Всё в них соответствовало запросам рынка: опасная и ограниченная добыча, компактность при колоссальной ценности, удобная градация качества по числу граней и устойчивости структуры, делимость на более простые формы и очевидная практическая полезность. Так появились энергоны, или просто эны, — валюта, к которой можно было прикоснуться, взвесить, учесть, не полагаясь на ничьи обещания. Финансовые системы быстро встроили эны в расчёты: они стали якорем цены риска и топливом экспансии одновременно.

Но оставим на время лаборатории и счета — посмотрим шире: как в ту эпоху жило человечество.

Капиталистическая экономика неожиданно оказалась удобной для космической экспансии. Она хорошо работает там, где нужно быстро собирать ресурсы, мгновенно перераспределять их и терпимо относиться к потерям. Корпорации росли, учёные исследовали, корпоративные армии воевали за лакомые куски — но в меру: казалось, мест хватит всем. Большинство людей работало за еду и кров, числясь «человеческим ресурсом». Формула была проста и жестока: можешь трудиться — живёшь; не можешь — отправляешься на эвтаназию. Колонисты на земноподобных мирах, изменённые новыми условиями и уровнем изоляции, осваивали планеты, живя немногим лучше обычных рабочих: те же смены, те же квоты, те же интерфейсы отчётности.

Так продолжалось почти столетие. Масштабы освоенных пространств постепенно переросли возможности централизованного корпоративного контроля. Появились местные элиты — сначала администраторы, затем полновластные хозяева: планетарные правители, владельцы систем, коменданты узлов Врат и гарнизонов на переходах. Как водится, их интересы довольно быстро разошлись с интересами метрополий. Начались долгие, вязкие войны с переменным успехом. Врата взрывали, рядом строили контрабандные. Некоторые миры отрезали себя от сети сами, другие — по принуждению. В этом бурлении прошло несколько столетий; поколения сменяли друг друга быстрее, чем успевали переписывать учебники.

Постепенно стало ясно: для людей и «уже не совсем людей» — модифицированных, адаптированных, рождённых под иными звёздами — подходят почти любые формы правления. Психология, базовые реакции оставались человеческими: тяга к порядку, отклик на страх и надежду, готовность торговать свободой ради безопасности и доступа к благам. Империи, монархии, теократии, коммуны, социалистические и феодальные модели, а также классический капитализм с колониализмом уживались бок о бок: иногда в пределах одного рукава, иногда — одной цепочки станций.

— В ресурсно богатых системах расцветали империи: там умели строить флот, подчинять логистику и навязывать порядок. Монархи правили планетами, деля пространство на уделы и вассальные территории.
— Теократии держались на контроле информации, подменяя знания верой в авторитет и простым обещанием: «позже будет лучше». Выращенные в информационных коконах люди и нелюди верили — альтернативы карались как ересь.
— Жёсткие империи дробили общество на касты: доступ к знаниям, телесным модификациям, профессиям и самим Вратам распределяли по рождению.
— На звёздных крепостях при Вратах преобладали коммунистические модели: всё принадлежало сообществу, а ИИ считал полезность труда каждого и назначал пай, место и вес голоса. Машина была справедливой — и холодной.
— Капиталисты занимались тем, что умели лучше всего: выкачивали ресурсы, торговали запретным, разжигали локальные войны, занимались пиратством и работорговлей — везде, где прибыль перевешивала риск, который можно переложить на других.

И вот снова на сцену вышли учёные — а вместе с ними те, кому нужна сила и преимущество. Оказалось, кристаллы полиморфитов способны не только хранить энергию, но и записывать, а затем отдавать информацию. С серьёзным ограничением: запись и чтение были разовыми. Один раз записал — один раз считалось, дальше кристалл снова пуст. И этого хватило, чтобы такие носители стали ещё одной формой валюты — наряду с энергонами. Их цена определялась уже не только структурой, но и содержанием: координаты проходов, технологии стабилизации полей, коды доступа, компроматы, карты залежей — всё это перестали доверять эфиру, упаковывая в кристаллы.

Экономика — тоже наука, и её законы упрямы: в долгую выгоднее торговать, чем воевать. У каждой системы и у каждой планеты могли быть свои деньги для внутреннего обихода, но во внешней торговле единственным по-настоящему универсальным эквивалентом оставались кристаллы: энергоны — для силы и пути, информационные — для смысла и вектора.

В таком состоянии обитаемые миры и находились к моменту событий, о которых речь пойдёт дальше: снаружи — устоявшееся равновесие, внутри — медленно накапливающиеся напряжения. Торговые караваны скользили от токиномона к токиномону, крепости у Врат светились скоплениями огней, а в лабораториях тёмных миров упрямые люди продолжали осторожно нащупывать грань неизвестного, шаг за шагом расширяя тот самый космический подвал, в котором, по правде говоря, мы до сих пор живём.