Шпонка.

С. Рожкова. Повесть.
Шпонка.
Мир изменился со временем. И даже светило теперь по-другому изливало свет! И другие едва видимые глазу звёзды и созвездия расположились на небе. В нём теперь почти не было видно звёзд; и хотя небо не пропало, но по ночам тусклый мутный туман и серый городской смог скрывал даже те робкие и немногие из них, отважившихся через дымку вечного смога и тумана глянуть на этот божий мир. В мире, где почти не видно звёзд, почти никто не глядел в небо! А раз почти никто, и почти никогда не поднимал вверх лица своего, и не глядел на небо и звёзды, потому что ничего, или почти ничего, кроме тумана и смога не мог рассмотреть, то никто и не пробовал больше в небо подняться! Все уже забыли, что когда-то люди летали! Никто и представить не мог, что кроме птиц и мух, кто-то или что-то может летать! Правда, было ещё море, и по нему можно было плавать! Об этом мечтали те, кому не приходило в голову смотреть на небо, верней, немногие из них! Совсем мечта не пропала, она просто стала проще, но совсем не мечтать невозможно было даже в этом мире, где случился откат во времени и достижениях цивилизации; по дорогам которого теперь разъезжали дилижансы, похожие на автобусы, запряжённые в четвёрку или в две тройки лошадей. И был транспорт городской, похожий на трамвайчики, которые ходили по рельсам, но тягловой силой в них опять же были эти благородные и трудолюбивые животные. Само слово «благородный» представлялось вовсе не сдержанным интеллигентным и достойным, как мы понимаем значение его, а скорее успело приобрести в сером мире значение иронично – колкое, и обозначало оторвавшегося от народа богатого бездельника, проводящего время в праздном образе жизни, запретных удовольствиях и ничегонеделании. В этом мире самым тайным удовольствием, которое скрывалось днём; но выходя за приличия дня, становилось доступным и «благородным» господам, и городскому люду, которого было значительно больше,- было принять то, что называлось в просторечии «шпоном», другим словом умение «вмазаться». «Вмазаться» можно было по-разному, но обозначало одно – находиться под действием и влиянием «шпона», в другом состоянии сознания; как раз, когда можно и летать, и бегать по воде, яко посуху; и пребывать в неведомых мирах и землях, но только сознанием, тело при этом находилось либо «в отключке», либо совершало движения, но довольно бестолковые, то есть назвать в этом состоянии человека разумным, было бы не верным; — перед тем, как всё-таки всё равно, впасть «в отключку»…
«Шпон», разновидность «жжёнки». Только не путайте со старинным русским напитком, обязательным атрибутом гусарской жизни и источником вдохновения многих поэтов и писателей Золотого века, благодаря эффектному способу приготовления, когда-то, во времена, которые уже никто и не помнил, завоевавшим популярность и среди студентов.
Жжёнка казалась тогда незаменимой в походах, отлично согревающей в любую непогоду, а чувство опьянения прогоняло страх смерти. Не менее востребованной жжёнка была и в мирное время, не знающим чем себя занять офицерам скрашивала досуг и скуку. Кое-какую конкуренцию огненной воде могли сделать карты или волочение за юбками, розыгрыши и дуэли, интриги и байки, былицы и выдумки, а кое-кто из гусар и стихи пописывал, кавалер Денис Давыдов, к слову сказать, ещё и прославился на слове, хотя и шпагой отменно владел!
В современной «жжёнке» и «шпоне» присутствовал ёрш из химических веществ, вместо алкогольного ерша; так называемого фруктово-винного пунша; получаемого из смеси коньяка, рома и вина с добавлением фруктов, пряностей и плавленого сахара. Последний клали на скрещенные шпаги или ножи, установленные над кастрюлей из нержавеющей стали или лужёной меди; и это был самый дешёвый из вариантов! Среди состоятельных офицеров в ходу были ковши и чаши из серебра, а ром, сахар и специи о ту пору были дорогостоящими продуктами! Сахар обливался самым крепким напитком – коньяком или чаще ромом, поджигался и горячим стекал в крепкий напиток, который вместе со своими гвардейскими товарищами пили Пушкин и Лермонтов; Аксаков и Гоголь, князь Вяземский… прославили её в своих произведениях поэты и писатели; сам Лев Толстой в повести «Юность» приобщил героя студента Николеньку Иртеньева к «взрослым развлечениям»,– на теперешний взгляд, занятию довольно, невинному, но в ту пору явно обладавшему очарованием порока… Жжёнку пили герои романов Тургенева и Гончарова, а также пьес Островского. Лермонтов посвящал огненному напитку поэтические строки в своей эротической поэме «Уланша», упоминая «жжёнковарение» так:
«Кто в сбруе весь, кто без штанов,
Пируют – в их кругу туманном
Дубовый стол и ковш на нём,
И пунш в ушате деревянном
Пылает синим огоньком!»
Тут уже дерево в ход пошло – «пьяным море по колено!» Уже в начале двадцатого века жжёнка стала лишь частью ритуала, совершаемого по прибытию нового офицера в полк. А после Первой мировой и про него позабыли.
Забылось многое; имена великих классиков были не в ходу, многие были под запретом; лишь какой-нибудь старичок – архивариус хранил старинные книги, ставшие со временем фолиантами. Библиотеки же были заполнены по большинству современными изданиями, пользующимися нынче незатейливым спросом сильно снизившего планку интеллекта читателя: сальными романчиками, журналами с фотографиями обнажённых девиц и простенькими книжками с картинками, большинство из которых являлись комиксами. Новые незнакомые нам авторы пользовались успехом и популярностью и живописали такие ужасы, что прочитавшимих случайно, тяжёлая жизнь своя показаласьбыраем, от которой вечерами почему-то спешили убежать вгрёзы, предоставляемые как раз химическим коктейлем — веществом, называемым «шпоном» или «жжёнкой». Возродили название в связи с новыми взрослыми играми.
«Жжёнку», или разновидность её «шпон», каждый применял, как нравилось! Кто лизал, подолгу держа во рту под языком, под губой или за щекой; кто жевал и сосал; глотать, однако, не рекомендовалось, если жить хотел; кто варил и дышал над парами; держа над чем-то, напоминающим сильно закопчённую кастрюлю, пережигал, на подобии жжёнки старинного рецепта. Можно было просто покурить, свернув бумажку или затолкав искусственную «куколку» в мундштук. Куколка собой представляла опять же обёрнутую в лист табака или перечной мяты, бумагу, иногда с сигаретным или ватным фильтром тоненькую пластиночку «шпона», которую можно было завернуть ковриком или рулетиком, настрогать, поджечь, растворить отчасти или даже засунуть в нос, рот или задний проход прямой кишки. Можно сказать, «каждый сходил с ума по-своему»!
Названия постоянно меняются, так же как поиски веществ, вызывающих пограничные состояния сознания. Одни запрещаются! Другие, считаясь легальными, продолжают туманить головы пустые, потому что пустота, если и образуется где-то, хоть бы и в головах, будет тут же чем-то заполнена, хоть бы бредом, который этот самый «шпон» вызовет вместе с долей блаженного состояния, когда ты сам кажешься себе безгранично умным, влюблённым во всё и всех!..
— Почему ты думаешь, что это то, что ты должна делать?
— «Природа не терпит пустоты!»
— Кто так говорит?
— Кит, мой отец.
— Так ты дочь Кита? Что ж, это упрощает дело! Так, где он это выудил?
-…Там уже нет!..
— И ты этим будешь заниматься?..
— Спрос диктует предложение.
— Тоже папа?
— Возможно, и классик!
— Может и классик, но ты это знаешь от папы! Что?.. отыграв в классики и кубики, ты готова взяться за настоящие камушки и золотые рублики?
— Хотя бы деревянные!
— Не продешеви! На этом люди делают состояния! На этом растут сады и усадьбы! И ломаются копья и люди! И судьбы! Копьё судьбы настигает всех, кто берётся за это дело! Понимаешь, о чём я? Для каждого из нас заранее отлита своя пуля! Нет таких, чтобы вышли сухими из воды! Не испачкав рук, рыбку не съешь!
— Рыбку сначала поймать надо, а там разберусь!
— Я вижу тебе всё нипочём!?
— Как с гуся вода!
— У тебя на каждый случай жизни есть цитата?! Тогда запомни и мои: «Сняв голову, по волосам не плачут!» и «Целку лишь раз теряют!» — вдруг жёстко схватил за руку, и зло прошептал, наклонившись к самому лицу, словно обдав жаром горячего дыхания ада…
— У меня самой голова на плечах, и слова не по карманам! – обдала она говорящего ледяной струёй слов, холодом стены мысленно воздвигаемой между ними.
Он отпустил руку, но она продолжала ныть, как будто невидимый наручник сжимал запястье. Она становилась звеном одной цепи, сковавшей тех, кто был в деле наживы и преступления против человечества, по крайней мере, оступившейся его части, тянущей в пропасть остальную, здоровую пока ещё живую…
— Папа давно в деле?
— Не сказал. А впрочем, всю жизнь, сколько себя помню…
— А ты спрашивала?
— Он ответил бы «меньше знаешь, лучше спишь!»
— Так ты верная делу своего отца?
— Верная делу?.. Просто семейная традиция! Во втором поколении… надеюсь!
— А я значит, акушер? Роды принимаю? Традиция уже сложилась?
— Рождается на глазах!
— Если нарвёшься – что скажешь?
— Ничего не знаю, ничего не вижу, ничего никому не скажу!
— А это что? – он достал пакет.
— Корм рыбкам… и птичкам…
— Каким птичкам?.. и рыбкам? – даже опешил слегка, с такой детской непосредственностью и невозмутимостью это было сказано, что готов был сам поверить.
— В пруду. И в аквариуме. И голубям.
— Да. В конечном итоге, конечно, корм; и рыбкам, и червячкам, и мухам – трупоедам… — пакетики перекочевали к ней, — и личинкам всяким… хватит на первый раз! Сумеешь всё скормить… рыбкам… и птичкам… твои – пол-лимона, а может и более с премией новичка!.. Рацию найдёшь в большом цветочном горшке на первом этаже жёлтого дома на Церберской, в котором будешь работать на месте старой ключницы. Включишь кнопку, и по ней получишь остальные указания. Адреса, пароли, явки те, что были у Кита. Отныне ты его преемница, по праву родства! Вперёд, добрая девочка, покорми рыбок и птичек!..
— Спасибо, добрым людям! – она поклонилась и пошла неловко, вперевалку, как утка, сразу ощутив себя отяжелевшей на лишних два десятка кило, хотя те пакетики, которые он ей передал, столько, конечно, не весили…
Откуда, как не от самого Лукавого, известно Цыгану или Чёрному, как его ещё звали, место её будущей работы? Селёдка вспомнила жёлтый дом и бабушку, которая подкармливала её, когда она дожидалась, будучи маленькой девочкой, промышлявшего в том районе отца. Речь однозначно могла быть только о ней.Она единственная, кто звал её по имени: «Аника», что значило «непобедимая»! Должно быть, и бабушка была не так стара, как когда-то казалось девочке. Селёдку словно вписывали в состоявшуюся матрицу связей и отношений, заменяя ею отработавшие своё звенья цепи. К тому же легализовали в глазах других людей деятельность, которую она незаметно для посторонних глаз, прикрываясь хозяйственными хлопотами, будет вести, являясь связующим и передаточным узлом для информации от агентов к потребителям и назад от потребителей к агентам. Под её руководство поступала бригада «прятальщиков» корма, которые будут получать от неёуже прикопанные землёй в напольных цветах пакеты с розничными разовыми расфасовками, потом прятать их уже по закоулкам городка и сообщатьей же чуть позже места кладки; и армия «голодных», охочих до «корма», азартных игроков квеста «Найди своё счастье!», которым уже она поведает о местах, для них вожделенных после того, как ей по рации сообщат, что деньги или чеки, или закладные идарственные отписные (принесённые в дар)имущественные свидетельства получены. Получалось, что она, как главная артерия тайного монстра туманящего мозги и крадущего душу, пропуская через себя поток информации, сама непосредственно из рук в руки ничего не будет брать и ничего не станет давать, но как хороший приёмник и транслятор будет работать в обе стороны! Владея всего лишь информацией, будет обеспечивать порочный круг коммуникации- от спроса до предложения и, наоборот, от предложения — до спроса!
«Почти ничего!»,- потому что иногда ей придётся импровизировать и верить на слово, когда речь будет идти о суммах, которые затребуют некоторую часть риска, взятую на себя! Всё же,- уличить в чём-то нехорошем её будет трудно! Потому что места кладок будут постоянно варьироваться; из рук в руки непосредственно передачосуществляться почти не будет; либо они будут проводиться с дополнительным «довеском», например, мусорным ведром, бельевой корзиной, или хотя бы милостыней: куском чёрствого хлеба и луковкой, завёрнутымиради такого случая в тряпицу…
На энергетическом уровне матрица преступной сети начинала или продолжаланести своё разлагающее действие! Только теперь — с новенькой запчастью, Аникой! Деталькой в лице китовой дочки, Селёдки; получившей допуск от самого Чёрного; и готовящейся получить крещение от избранников вместе со своим новым именем — Шпонки!
Сколько в граммах было вложено в разговор лирики и сатиры; смирения, цинизма и личной заинтересованности? Блестели ли глаза жадностью и огнём наживы? Хватило ли ума и спокойствия выдержать сверлящий экзаменующий взгляд Чёрного, его глаз, стремящихся заглянуть в самую душу? Говорила отцу: «Не хочу этим заниматься!» А в ответ: «на «нет» и спроса нет!» — «А как деньги заработать?» — «А как тебе хочется, Золушка моя!» — «Так ведь нет работы!» — «Работы море – только за неё не платят! А на «нет» и спроса нет! Спрос рождает предложение! Ты что умеешь? Что можешь предложить?» — «Ничего!» — «На «ничего» ничего не предложат!» — «Но ведь они люди!» — «Уже нет! Каждый делает выбор, кем он будет! Без твоего согласия, у тебя с головы волос не упадёт!» — он схватил её за волосы, натянув, заставил опуститься на колени: «Ты как выживать в мире думаешь? Я тебя до совершеннолетия дорастил! Ты уже должна думать, как в старости меня обеспечивать будешь, когда я уже работать не смогу! А сейчас думай, как себе зарабатывать будешь?!»
Она извернулась, и укусила его за руку! Он вскрикнул, замахнулся было, но удержал руку: «Вот видишь, я же говорил, что без твоего согласия, даже волос с головы не упадёт!» – Усмехнулся. – «С днём рождения, Принцесса! Ты теперь совершеннолетняя, Селёдка! Видела бы тебя мать!»
Но мать её если и видела, то даже не ангелом с неба, а неприкаянной душой, наложившей на себя руки. «Новорождённая» этого не помнила! Мала была; и не ждала ниоткуда помощи и благодетельства. Отец в силу своего опыта растил, кормил, учил выживать, кусаться и драться, когда нужно, и сегодня она почувствовала, что детство закончилось.
«Не живи, как хочется! А живи, как можется!.. Будешь жить, как можется, будет и как хочется!» — вот и все его наставления. Крепко поддав, с бутылкой пива в руке он продекламировал строки нараспев, как стихотворение; потом притих, задумавшись, а через некоторое время раздался храп!
Она осторожно вынула бутылку из его рук, и хмельная голова стукнулась о стол, но не проснулась, а промычав что-то недовольное, снова захрапела. Стул его любимый был с подлокотниками, которые не могли удержать руки, но давали гарантию телу не свалиться на сторону. Он называл его троном, который на самом деле представлял собой пластмассовое кресло, стащенное из кафе, открытого под навесом, не особо огороженном. Возможно, пропажа его и вовсе осталась не замеченной.
«Ниже пола не упадёшь!» — Сказала верная отцу дочь, и пошла наниматься на ту работу, которая уже родила и спрос, и предложение! — «А и упадёшь – встанешь, и дальше пойдёшь!» — закончила она уже себе самой. – «Кому ты нужна? Себе нужна! Кому ты важна? Себе важна! Слушай своё сердце! Действуй с умом! Волю зажми в кулак! Лучше думай, кто друг, а кто враг!.. Вот так! Шагай! Не бойся! Успокойся! Спрос рождает предложение! Да это же перевёртыш!» — вдруг поняла она. Даже остановилась. – «Кто кого рождает? «Предложение первично; и рождает спрос»… или именно «первичен спрос, и поэтому он и рождает предложение?..» «Реклама – двигатель прогресса!» Что нужно в данном случае ясно: реклама нужна, чтобы прогресс продолжался. Но прогресс и без рекламы прогресс! И может, и вовсе наоборот: прогресс нужен, чтобы могла существовать реклама! Тогда фраза звучала бы так: «Прогресс – двигатель (и благодетель) (для) рекламы!» Итак, спрос сформирован рекламой, по-другому – во время сделанным предложением в нужном месте нужному покупателю».
Нынче все средства производства и средства на эти средства – всё в руках монополистов, владельцев и мистеров… что выросло – то выросло! Что случилось – то случилось! И один в поле не воин, и не может переделать мир «под себя»! А как бы хотелось, чтобы мир «прогнулся»! И мир должен сам этого захотеть, благодаря предложению, конечно! Просто ей нечего было предложить! Она ещё не знала, что можно предложить, что было у неё, чтобы она могла предложить миру!
Поэтому, пошла по пути наименьшего «сопротивления» и наименьшего «зла»! Онавнедрилась в уже сложившуюся систему мира с его противоречивыми критериями «добра и зла» — систему «товар – покупатель» и «деньги – товар – прибыль»! Систему «с каждого – по возможностям, каждому – по способностям», где возможности подчас были больше способности их пережить, или требовали новых потребностей, с каждым разом увеличивающихся!.. Простые истины монополистического капитала рвали на себя одеяло, и обогащали тех, кто ими жил, дышал и «испражнялся». Но как бы сделать так, чтобы и рыбку съесть, и ручки не запачкать!
Да! Она потеснила на рынке сбыта Кита, собственного отца! Но тем проще было просто занять его место; распихать всё по кармашкам и файлам, воспользовавшись старыми «явками» и «паролями»; приобщить «свеженьких» по надёжным наводкам «стареньких»… процесс просто шёл по наезженной колее…
Надо было куда-то съездить; кому-то позвонить – частная телефонная станция была к услугам координаторов, контролирующих и закладчиков работающих с весом и покупателей, клюнувших на приманку! Кому-то что-то передать по рации, которую подкинут в напольный горшечный цветок чуть позже через закладчика распоряжением Цыгана или Чёрного, как его было принято называть, — (чёрную коробочку следовало приложить к уху, нажать на кнопочку, и начать говорить): «Курица снесла яйца! Цыплята в точке «А»! Над голубятней, недалеко от дома в хозяйственной зоне возвышалась шпилем антенна приёма и передачи радиосигналов. Иногда придумать кодовое слово, например: «Чебурашке привет от Крокодила!», который передавался вместе с кормом для рыбок или птичек. Трудно сказать, помнили или нет переговорщики детский мультик? Скорее всего, просто пользовались когда-то ставшими общепринятыми, расхожими, фразами, персонажами, ситуациями. Дом Дружбы, который когда-то строили герои мультфильма легендарной канувшей в лету страны,- а теперь под сомнение можно было поставить сам факт её существования, такой чистейшей выдумкой она казалась; — был далёк по целям и методам построения действующей схемы сети! Был полной противоположностью, которую поддерживали и действие которой обеспечивали её агенты и подопечные…
Телефонисткам тоже приходилось иной раз выслушивать несусветную чушь.Выдумка про корм понравилась кому-то «сверху»; цинизм или чувство юмора (чёрного) оценили! Поэтому, послушать разговоры, так казалось, трогательная забота каждого о каждом проявлялась ежечасно; всех так заботило, покормили вас сегодня, и будете ли вы кушать завтра? Корм для младших братьев активно проявлялся в разговорах и поставлялся на деле! И странный кроссворд решался ежедневно.
У Кита, когда понял, что его из дела слегка подвинули – от удивления и рот раскрылся, и глаза диаметром с «эйфелеву башню» выпучились; а как понял кто – ржать начал, что полковой конь на водопое; а потом хмыкал, рот кривил и по коленкам бил ладонями: «Во даёт! Селёдка пиратская!» — Тоненькая дочь была, стройненькая, ладно слаженная! А селёдку он просто любил! Вот играла так ассоциация у него! А пиратская, наверно, потому, что дорогу ему перебежала! А потом затих. Молчком ходит, как ни в чём не бывало, ни слова не говоря, не вспоминая, как и разговора не было; словно так и надо! Разве, когда украдкой глянет, а заметит, что смотрит, так и глаза сразу отведёт. Видно, трудно с новым положением освоиться, смириться…да деньги всё проверяет, на месте ли; а то на другое перепрятывает… всю партию его, для распространения, ей передали, да слишком, с надбавочкой, как эксперимент испытательный – сколько потянет? Она ведь не знает возможностей и потребностей иных, а своих способностей и тем паче…
Неохота ей стало смотреть, как таится от неё собственный батька, тяжело, обидно; как косится, и взгляд отводит нарочито, как приметит, что она смотрит на него…
Ну, что же, самостоятельность, так самостоятельность! Взяла деньги взаймы на срок; его копилки не тронула — у чужих взяла; и ушла жить в женское общежитие. Общага так себе, не ахти что, самая дешёвая; койка – место да крыша над головой, но не совсем барак; кухня имеется, удобства; перед некоторыми кроватями, у тех девиц, кто пораньше заселился, ещё и личные тумбочки стоят; шкафы делят на два – три, где на четыре лица.
Товарки бранятся, итак не шик, ещё новых подселяют; сначала шесть кроватей стояло; потом ещё две втиснули; а теперь новых две раскладушки втюхивают! «Сказано изначально на десять – двенадцать человек комнаты; мне хоть орите до утра. Всё равно, велено – так поставлю!» — Комендантша, аж, запулила раскладушками на середину спальни; и как ни говорила, что всё равно, а посчитав этого демонстративного действа достаточным, тут же ретировалась, оставив «новеньких» терпеть сокрушительное «гостеприимство» от подружек, сразу почувствовавших себя по разную сторону баррикад…
-А ты думала — в сказку попала? – съязвила большеглазая чернавка. – Чего встала столбом? Ставь, где место видишь! Чего сколопендр-то наших слушать! Наслушаешься ещё, поди, надоесть успеют!
— Ага, как музыку для ушей услышала! – поддержала курящая с кухни толстая мадам. – Цыц, мымры, фифа пришла! Как звать-то?
Вспомнилось, что отец её звал «Принцесса» и «Селёдка». «Аникой» почти никогда! А если и называл, то непременно добавлял «Аника – воин», и когда говорил, что имя её обозначает «непобедимая», добавлял, что выражение «Аника – воин» содержит в себе ироничный подтекст, потому что воевал этот воин не с теми. А на вопрос: «С кем надо было воевать?», отмалчивался, отводил глаза, как-то сказал: «Со своими страхами в первую голову!» — «А во вторую?» — «С самим собой!», что вообще запутывало вопрос окончательно! — «Да уж, лучше Селёдка, чем фифа…» — как подумала, так и сказала: «Селёдка!»
Все заткнулись, сразу затихли от неожиданности, наверное, что так себя ещё никто сам не называл.
— А чё Селёдка-то?.. Русалка, значит? – прикинула тоже опешившая Мадам. – Ладно, потеснитесь, шалавы! В полку прибыло! – И решительно раздвинув коечки у окна, швырнула в сторону тумбу чью-то… — Вещи в шкаф переложи, слышь, Кузнечик! Людям тоже где-то жить надо!.. Хотя бы спать!.. – задумчиво обронила она, впихнув «раскладень» меж двух железных кроватей, взглядом убедила вторую деваху в законности своих действий. – «Ясно?» — «Да ладно! Не пасмурно! Пусть селится!» — «А чё сразу у окошка-то?»
Мадам, было, повела всем телом в сторону «вякнувшей», но Селёдка – Русалочка перехватила инициативу: «Можно и посередине, а разложу вечером; всё равно уйду».
— Ладно, разложи сейчас, пусть привыкают! – буркнула примирительно Толстая, и пошла курить на кухню.
— Вечером! Не к спеху! Будет вечер – будет и место! Всему своё время! – ответила Селёдка и закрутила головой в поисках места, в которое можно было приткнуть раскладушку…
Поведение новенькой пришлось по душе; раскладушку сразу помогли пристроить несколько пар рук. А у окна продолжалась своя перестановка, кто-то всё-таки под ворчание товарок, втюхивал туда третью кровать, и косые взгляды приходились уже не в сторону «новенькой», а на свою «подругу»… но тут уж как говорится, «свои собаки дерутся, чужая – не встревай!»
Селёдке часто приходилось руководствоваться «народной мудростью».
— Чай хочешь? Или ко-фэ-э? – нараспев предложила дама – командир.
— А что есть кофе?
Кое-кто заржал!
— Ну, это как кому, но ты ведь не гордая, с тебя ведь и чая достаточно?!
Почувствовав усталость и разочарование, захотелось уйти, потому что сил отвечать, и зубоскалить не было, как и желания!
— Да ладно, пей, что есть! Не капризничай! – Мадам открыла на кухне свой шкафчик, поколдовала и подала в чайной чашке ей напиток!
Кофейный дух сразу наполнил кухню, и товарки притихли, стараясь не слишком заметно вдыхать пары аромата; рассосались по делам и другим комнатам с едва заметными, однако, молчаливыми и говорящими сами за себя завистливыми вздохами!
И только она с удивлением и благодарностью собралась пригубить «волшебный» напиток, Мадам, показав незаметно пальцем на губы, дав знак «молчать» прошептала: «Десять процентов с заработка мои, и тебя пальцем никто не тронет!»
Как ей хотелось ответить, что без её согласия с её головы даже волосок не упадёт! Но провоцировать «ночную стрижку» во сне, вовремя сообразив, что «со своим уставом в чужой монастырь не ходят!» и «всему своё время!» она не стала! Она сдержалась; к тому же не желая прерывать наслаждение от кофе, кивнула неопределённо: «договоримся, сначала заработать надо!» — Толстая плечами передёрнула, но это не был отказ; скорее согласие на какую-то долю; поэтому подумав, а мыслительный процесс у неё активно отразился на лице, она просто кивнула.
— Кстати, пусть будет всё-таки Селёдка! Русалки вдоль дорог! Дезинформирует!..
— Ну, ладно… — промямлила толстая мадам. Может она и не знала такого слова, но смысл уловила… — «Русалка» всё же красивее!» — добавила с сожалением.
Помолчали.
— Я сейчас ничего кроме «спасибо» тебе не могу сказать!
Толстая развела руками, но привычки дело не плёвое… они – в крови!
— Ну, ладно, счётчик включён! – добавила с юморком и видимым довольством.
Что же, наверное, как юмор это и надо было воспринимать, хотя бы пока! Селёдка вручила ей пустую чашку: «Как в раю побывала!»
А та включила привычное:
-Нормально! Чай выпила, а мне пустую чашку! – Как будто все не пронюхали, что пила она кофе, и какой-то «договор» был установлен, «пакт о ненападении», но от ворчаний соплеменниц он не избавлял; к тому же толстая мадам успела и ухмыльнуться, и подмигнуть ей, продолжая в своём репертуаре: «Ладно уж, работай! Солнце ещё высоко! Мы не рабы! Рабы – немы! А мы — вон какие говорящие! Работаешь, значит, в аду; если простой чай за райское наслаждение почитаешь!»
Она не знала, что на эту отповедь следовало отвечать; и вопросительно с улыбкой смотрела на откровенную игру дамы, даже наслаждаясь, и удивляясь такому театру!
— Вопрос подразумевал маленькую провокацию и в этом случае! Ведь в приличном обществе, — а общежитие женское считалось таковым, по крайней мере, в нём проживающими, — не было принято выспрашивать, каким путём вам деньги приходят; но знать-то хотелось, вот только не поддалась на скрытую провокацию девчонка! Поэтому мадам разочарованно продолжила. — Так тебе идти-то надо, куда или как?.. – «Скажет или нет — куда?»
— Надо!
— Иди уже! – махнула рукой, загасила сигарету, и так и не сполоснув чашку, поставила к чистой посуде. – «Партизанка! Не сказала-таки!»
Театр закрыт. Погасли свечи.
Как пошли часы до вечера? Насыщенно! Она пришла к доброй ключнице, которая заведовала хозяйскими ключами от кладовок и амбаров, шкафов с нежнейшими шёлковыми одеялами и покрывалами, и сервантов – с золочёной и серебряной посудой. Той единственной, кто звал её по имени, данному матерью, Аникой!
Она, предупредительно усадив старую женщину на табуреточку, сказала: «Милая нянюшка, я благодарна вам за всё, что вы для меня делали, когда жалели меня девчонку, подкармливали и заботились обо мне. Именно поэтому то, что я сейчас сделаю, будет не только для меня, но и для вас! Пусть то, что вы услышите сейчас, вас не пугает! Не плачьте и не расстраивайтесь! Это всё равно произошло бы, и пусть лучше произойдёт со мной, чем с кем-то другим! Знайте, что для вас всё останется так же, как было, пока этого хотите вы сами! Я вас предупредила! Чтобы не случилось! Мы просто поменяемся местами! Вы будете мной! А я – вами! Всё добро, что вы сделали для меня, я верну вам сторицей! Будьте уверены! И спокойны!»
Оставив старушку в некотором недоумении, Селёдка выпросила аудиенции господина хозяина и сделала ему интересное предложение: «Здесь ключницей работает моя тётушка; она уже старенькая; я ей часто помогала в работе, и знаю уже, что где находиться; теперь, когда я стала совершеннолетней, я хотела бы просить у вас официального разрешения заменить тётушку на ответственном посту, но разрешить мне оставить её при себе; просто теперь она станет мне помогать вести хозяйство, во время подавать к столу, заказывать нужные продукты, и выдавать горничным бельё для постели господина, и посуду к приёмным званым вечерам и обыденному застолью!
— Во-первых, милочка, тебе повезло, что я не хозяин, а домоуправляющий, а ключница Мария Ильинична, видать, и впрямь, дура старая, своими руками себе могилу вырыла! Ну, раз ты понимаешь, что делать хочешь, и хозяйство тебе знакомо, попробуй поиграйся! Срок испытательный тебе даю месяц. Веди хозяйство рачительно и строго! Но комната Марьи Ильиничны на одного рассчитана, потому пришла в семь, не вечера, утра, и ушла в двенадцать, не дня, ночи! Поживи пока, где Бог укажет тебе! А мы присмотримся!
Потом он велел идти за ним, открыл дверцу, ведущую под лестницу, в каморку ключницы, и закричал, не входя: «Марья Ильинична! Сдавай хозяйство, то де ключи новой ключнице, но ты, старая перечница, у неё в помощниках остаёшься, и проживать в этой же комнате будешь, в банной — постирочной! Так что ли?
— Так! – кивнула Селёдка.
— И тебе так, Марья?
Марья Ильинична дрожащими руками отстегнула от пояса ключи и протянула управляющему. Губы её тряслись. Она готова была расплакаться.
Управляющий взял ключи и передал их броском новой сестре – хозяйке. Селёдка сумела пойматьи удержать! На это, видимо, и была рассчитана первая проверочка – сумеет ли словить, и не обронит ли при этом! Она победно смотрела на него! Хотя, конечно, и стояла недалеко, но будь она плюхой, могла бы опоздать среагировать!
— Помни, девочка, что посеешь, то пожнёшь! Всё бумерангом возвращается! – и ушёл.
Она подошла к старушке и наклонилась: «Всё хорошо, Марья Ильинична! Ждите меня, я сейчас вернусь. Успокойтесь! Выпейте чаю!»
Они прошли на кухню, и чай был налит, и старушка ничего не понимающая в скорби и печали, осталась сидеть над чашкой чая; пока Селёдка, сняв слепки в заранее приготовленную глину, на всякий случай, вновь не возвратилась к бывшей домоправительнице и вернула ключи. Новая ключница предупредила, чтобы старая — продолжала исполнять привычную работу, только распоряжения отдавала не от своего имени; а от имени новой сестры – хозяйки, взятой на испытательный срок. Об этом, впрочем, лишний раз напоминать не стоило. Вместе с ключами ей было передано в единой связке кольцо – печатка, которая удостоверяла символически её права в доме, как сестры хозяйки, ключницы и кастелянши. Иногда работа требовала хозяйской печати на всякого рода накладных бумагах и квитанциях. Печатку Селёдка оставила у себя – это было материальным подтверждение её власти в доме! Хотя сама она непосредственно поступала в распоряжение управляющего, выше которого был лишь сам хозяин богатого дома!
Самое трудное было отнимать у человека работу, надежду, веру в непоколебимость обстоятельств и выбранной стези. Тем паче, Селёдка чувствовала, что для бабки та была светом в окошке, а ей эта работа должна была стать прикрытием, местом – крышей для «намытых незаконным оборотом психотропных веществ денег».
Однако, бабка сидела в своей прачечной – гладильной, и ключи уже были опять у неё, сначала сильно огорошенной, почти разбитой, а теперь осмысливающей, что же изменилось реально в привычном укладе вещей? Руки её, привычные к стирке и глажке, редко остававшиеся без работы, вновь отыскали себе дело; и она отходила от неожиданного удара, утирая сопли и слёзы. Сказала же ей девчонка, что всё останется, как было, только делать всё теперь она будет её именем: «Ах, забыло полное-то имя отчество спросить! Всё Аника! Да Аника! Китова дочка! Чем она там занята?»
А эта подросшая девицапознакомилась с прислугой, половину которой внимательная девочка и раньше знала, по крайней мере, глазами. Не зря она пошла именно в этот дом, и не только лишь по наводке Чёрного, который скорее просто диагностировал факт, ещё более её утвердивший в правильности намерений, возникших у неё ранее. Видимо, её намерения планам Чёрного не мешали. Всё сошлось в один узелок. Отец часто привозил сюда шпон, подолгу задерживался, поскольку обслуживал клиентуру, особо жаловавшую этот дом. Попросту говоря, это был его участок. На других промышляли другие. Правда, в сам дом он не был вхож далее передней, из которой приходилось порой разводить гостей хозяина по возницам, и выполнять другие мелкие поручения управляющего. Он давно знал наверняка, что этот дом имеет самое непосредственное отношение к тому, чем он занимался почти без прикрытия; и закладки свои делал сам, и других агентов связи вербовал и не сразу вырос собственными страхами и потугами с риском для здоровья в более значимый узел в этом звене, но дочка его обскакала, заняв сразу легально прикрытый пост поставщика, к тому же с минимальными рисками быть пойманной за руку…
Проходя через неё, информация оставляла лишь лёгкий флер, едва уловимый шлейф дурмана, который возможно было принять за необычные духи! Хотя она стала, в чём ещё себе самой бы не призналась, чаще мыть руки; да запястье побаливало, за которое схватил Чёрный! Иногда она безотчётно растирала руку в этом месте! Но новые привычки, навряд ли, могли остаться незамеченными для её отца, знавшего Селёдку с малолетства; и вздыхавшего каждый раз или отворачивающего тяжёлый взгляд, когда он замечал, что она снова моет руки, или растирает запястье!
Откудаотец прознал, что она здесь, неужели следил?.. или новости бегут быстрее, чем совершаются события?.. а скорее всего, просто сам пришёл «по старым следам и связям»! Преступника тянет на место преступления! Скорее всего, остался нереализованный товар, и он решил подзаработать напоследок…
Встреча отца и дочери состоялась. Они шептались, отстаивая эту точку. Дочь отступила ненадолго. Но выдвинула свои условия: «Ты представляешь меня своим клиентам! Это раз! И два! Сегодня ты последний раз совершаешь свои операции!» — «Наглость города берёт?» — вопросом ответил в своей манере он. – «Ты сам всё знаешь! Ты сам меня воспитал!» — сказала она.
От внимательного глаза не укрылось бы традиционное для этого места «стояние на часах»; новые старые лица, приходящие – уходящие…. Сначала с алчущим взглядом и дрожью в руках, а потом блаженно предвкушающими удовлетворение – довольными, спешащими откланяться!
Внимательное ухо могло уловить в перешёптываниях и обмене малозначительными фразами коды или цифры, которые посетители нашёптывали девушке – хозяйке или её отцу, одновременно и гордящимся ею, и с удивлением и некоторым даже опасением, поглядывающимна неё. Иногда она просила его исчезнуть, или вновь вызывала его из укрытия.Постоянно повторялась операция с сообщениями цифр, кодов, которые она, перезванивая по старинному с циферблатом кабельному телефону, сообщала дальше, или прикладывая к уху чёрную коробочку рации, связывалась с другим «неизвестным инкогнито». Под вечер её представили хозяину дома, окинувшему её взглядом с головы до ног, а потом даже пожавшего её руку. Точнее самые кончики пальцев. При этом пальцы руки самого хозяина были упакованы в белые перчатки. В одной руке он держал изящную и модную тросточку, с набалдашником, однако, которым можно было, если что, и приложить не слабо. Телохранители само собой, но защищённым абсолютно себя никогда не чувствуешь, было всегда чего бояться – бунта и переворота!
Для Селёдки день был весьма утомительным и щедрым на нужные знакомства, отец «сдал» много «клиентов», что-то и сам заработал, реализовав напоследок утаенное ранее. В окончании утомительного дня управляющий чего-то себе смекающий, отпустил её на первый раз пораньше, и как-то более уважительно, что ли, отнёсся к дочери отца, добавив многозначительно: «Семейные традиции! Семейные идеалы – мы это понимаем!» Имел ли он в виду преемственность поста «по шпону», или службу кастеляншей оставалось не ясным!
***
Она еле притащилась в своё, ещё стоявшее на ушах, полупьяное, полусонное, полу-шумное общежитие, наполненное женскими утомлёнными телами и замороченными душами.
Оно стонало, храпело и сипло; всхлипывало и огрызалось; кто ел; кто пил; кто спал; кто кололся, затравленно озираясь.
«Настоящее дно. Я тону? Нет. Я в акваланге или даже батискафе. Но каждый здесь сходит с ума по-своему и ловит свой кайф! Вот так вот резко менять среду обитания всё-таки не полезно для здоровья, даже если ты сам не куришь, не пьёшь и не употребляешь!» — Вдруг закололо слева. – «Это переутомление». Слишком разителеноказался контрастбогатства и нищеты! Там – колоннады и лестничные марши, как в музее или храме. Огромные напольные часы из дерева. Ковры и витые лесенки с причудливыми перилами. Застеклённые комоды с собранными коллекционными вещами: статуэтками, инкрустированными драгоценными камнями; посуда, одна тарелка которой перекрывает стоимость всей обстановки жалкой спальни женского общежития. Глаза не хотели смотреть на убогие стены, тумбочки и кровати, стулья и столы. И в параллель им в хозяйском доме на Церберской обивка кресел из парчи и кожи, покрывала и тюли. Шторы с тяжёлыми кистями красно – бордового и золотого цветов. У неё словно раздваивалось зрение! Она была окружена скрипучей, едва способной выполнять свои функции ширпотреба продукцией мебельных производств, устаревших ещё в прошлом веке; а глазам представлялись будущие, шикарные комнаты с роскошной обстановкой. Казалось ей, что она уже живёт в них, а здесь совсем ненадолго, лишь для того, чтобы больше испытывать радости от высшей формы жизни в противовес этой рефлексивно – растительной, в которой, женщины, словно себя не осознавали не только женщинами, но и вообще людьми. Все потребности были сведены к минимуму – заработать на жизнь; достать деньги, чтобы купить на них самых дешёвых продуктов и вина… «залить им глаза» и затуманить разум. Не видеть несовершенство жизни; не помнить себя, и своё падение; и завалиться полутрупом в бессознательно – сладком экстазе, если сумел «вмазаться»… впасть в состояние бесчувствия и беспамятства…погрузиться в иллюзорный мир, рождённый химией или растительным отравляющим организм ядом, психотропным средством, снимающим ограничение разума! Бултыхаться в мирах неведомых и чуждых; пока порождения тьмы не унесут тебя в свою обитель ночи; и темнота не заполнит всё, что осталось от частиц света; не поглотит собой, укутав мраком и бесчувственным забвением…
Каким надо быть доверчивым, как не любить себя, отдавая в руки зла; заглушить живую мысль в себе; подавить одну боль другой, ещё более жестокой, беспощадной, безжалостной:
«Неутолима страсть земная…
всегда чего-нибудь желая,
она возносит над собой,
чтоб снова бросить в смертный бой!..
Зачем жалеть плоды телес?..
в аду их встретит гнев небес!»
Дама – генерал ждала её; вымученно улыбнулась: «Кофе хочешь?» — «Нет!»
Разочарование. Ей так хотелось снова пошутить про счётчик.
— Сегодня только спать.
— Даже есть не будешь?
— Завтра! Всё завтра!
Разочарование. Наверно, хотела поболтать. Ждала долго. Не ложилась. Сама чувствуется, борется со сном. Через молчание: «Ладно. Завтра!» — и вдруг, нашла, где вставить: «Счётчик включен!» — довольная, что сумела-таки ввернуть. — «Я тебе раскладушку по центру поставила, как ты и хотела, центровая будешь!» — отыгралась всё же. – «Что-то плохое? Хорошее?.. нейтральное?.. наплевать, всё завтра! Разложила, поставила, это ж забота! – «Спасибо. Хорошо!» — Золотая середина. До завтра. – «Завтра поймём, что к чему; хотя, наверное, и здесь ни без сучка и занозы; хотела в центре – «На тебе!» У стеночки-то комфортней! Да уж! Завтра со всех сторон беспокоить будут! Но это завтра!» – «Окей!» — в руку дамы – генерала легла… монета? — она хотела рассмотреть… поднесла ближе к свету… в спальне серо и тускло… пуговица?.. но не простая, золочёная, красивая, барская…
Она хмыкнула довольная. Да она сразу поняла, что девочка не простая. Возможно, долго здесь и не задержится! Выплывет сама, может и её за собой подтянет повыше дна, хотя и это ещё не оно. Не дай бог опуститься ниже тумбочки (это когда она отсутствует), до ночлежки… здесь хоть уголок, коечка твоя, шкафчики всякие, и тумбочкиимеются. Ну, что же, что они все друг для друга чужие; скованные одной болью, несчастьем, потребностями человеческими, страстями и желаниями… ну, что же, что ругаются, крысятся друг на друга; да это у них вместо приветствия; просто другая форма отношений; но тебя видят, замечают, на тебя реагируют! Понимают, когда можно что-то предъявить, а когда просто надо оставить в покое человека, вымотанного до последней нити надежды; все здесь такие, одинокие, ненужные никому кроме себя, сироты по жизни…
С утра Мамка, как выяснилось, та самая дама – генерал, высказала, как ни в чём не бывало, что очередь новенькой на кухне прибираться. Выяснять каким образом за сутки очередь добралась до неё, которой априори в ней быть не должно, она не стала, но спросила, есть ли возможность перебраться жить в одиночную комнату, и сколько это будет стоить. Та на короткое время от неожиданности умолкла, переваривая. Наконец-то справившись с мыслительным процессом, Мамка, довольная собой, что сделала правильные выводы относительно новенькой, подобрела: «Ладно. Если хочешь, я за тебя сегодня отдежурю за отдельную плату!» — «Да уж, деньги выманивать та научилась, но каждый делает, что может!..» — тут же мысленно одёрнула Селёдка себя. Всё же, если взять во внимание общую бедность и угнетённость, нравы и обычаи, Мамка — генерал способствовала, чтобы встретили её относительно гостеприимно, и кофеем под видом чая напоила, и раскладушку заранее приготовила; а то пришлось бы ей ночью в темноте всех локтями расталкивать! Может, зря выдала ей свою близость к барскому дому, но мало ли потерянных пуговиц можно на улице найти?.. да, нет! Такую навряд ли!.. но тогда хотелось хоть каким-то образом выразить благодарность; а денег свободных не было; но скоро будут; это был порыв! Надо было его погасить. – Сказано же мудрым: «Души прекрасные порывы!»
— Деньги будут! Дежурь. Договоримся. И узнай у комендантши про комнату! – «Пусть уж лучше на неё работает, чтобы не зря деньги отдавать! Надо же, она уже распоряжается отсутствующими денежками так, как будто ей на руки их дали! У самой ни копейки! И пуговицу срезала с пальто господского, как символ красивой жизни. Не удержалась! Чтобы вдохновляться ею! Чтобы притянуть богатство! И опять не удержалась, поблагодарила ею Мамку, хоть она и та ещё пиранья! Поди, пальцы в рот не клади! Руку по локоть откусит! Вдруг, вздумается ей выяснять, где пропадает целыми днями новенькая? И какую такую пуговицу сунула ей в руку, чтобы расплатиться с нею?.. впрочем, зачем отдавать золотую пуговицу просто так, если ею тоже можно расплатиться, как монетой? И всегда можно сказать, что она ничего ей не давала, и где она эту пуговицу подобрала одному Богу известно, ну или чёрту… да уж, чёрт этой даме больше в родственники годится…»
«Товарки» подозрительно косились ей вслед: «Надо же с новенькой опять, как с гуся вода! Ясно ведь, что очередь, расписанная заранее, её просто не могла предусмотреть! Но тут взяла моду распоряжаться Мамка, а цеплять её себе дороже выйдет! А Селёдка эта какая-то шибко гордая и собой довольная ходит! Не ходит, а просто летает! И не курит, и не пьёт! Сегодня рано ушла, когда большинство отсыпалось после ночных заработков; вчера поздно пришла, когда утренние работники, прачки и посудомойки, спали! А где она ест и пьёт? Почему тогда к нам пришла, если деньги есть?» — «Нет у неё пока денег!» — сделала вывод для себя Мамка, даже вслух сказала, несколько женщин повернули к ней головы. Как-то, видимо, об одном думали!» — «Цаца какая! Прын-цесса!» — догнало всё-таки папкино прозвище её вслед! Реагировать не стала, ни на вывод Мамки, вслух озвученный; ни на «Принцессу»! Всё у этих женщин на поверхности, можно просто зримо видеть, как ворочаются тяжело жернова мысли, всё на лице написано, о чём они сейчас думают; как завидуют её красоте и молодости, здоровью, точёной фигурке и лёгкому воздушному шагу, чистому дыханию и здоровому цвету лица! Да, по ней сразу видно, что и в детстве её любили и баловали, и сейчас она не будет жить в нищете и грязи. Скромное черное платье ниже колен только подчёркивает тонкую талию, прямую спинку; намекает на нежные холмики грудок, стоящих в нужном месте и завидной формы.Прямые ножки в чёрных чулках и коротких сапожках, которые она сменит, придя в господский дом, на туфельки строгой незатейливой классической формы, — всё цельно, не богато, но сдержанно, прилично и достойно! Особый лоск придают белые манжеты рукавов и белый воротник. Никаких кружев.Но всё работает на образ образованной воспитанной и приличной девушки! Комендантша тоже это оценит, и без возражений в долг, поверив, выдаст ключи Мамке, чтобы та передала их Селёдке, которая опять придёт поздно, хорошо, если до двенадцати, если не позже! Кто, где, как и чем зарабатывает на жизнь, в приличном заведении не спрашивают! Общежитие вполне приличное заведение. Но спросить хотелось обеим женщинам. Комендантша еле сдерживалась. А Мамка думала, что примерно кем-то в богатом доме — из-за пуговицы! — «Может, гувернанткой; а может, и содержанкой, хотя тогда бы она к ним в общагу не пришла; да и гувернантки при домах комнатку имеют! Ну, значит, училкой! Но говорить о догадках комендантше не стала! Пусть мучается!» Зато сразу пришедши на кухню, проговорилась: «Ключ дали новенькой! Училке!» Все поняли сразу о ком речь: «Понятно!» — было написано у них на любопытных лицах! – «Кузнечик! Приберись там! Я через час проверю!» — хоть день отдохнуть от этой банды, которую постоянно надо держать в «ежовых рукавицах», иначе они друг друга поубивают!» Кузнечик закивала, ей тоже было интересно посмотреть, как люди живут! – «Ух, ты! На одну всю комнату! Да ещё и с кухней! Неужели и туалет есть?» Любопытство не порок! Упорхнула прибираться, надо так надо! Все они тут в должниках у сердобольной Мамки ходили! Одной проблему решала она! («Разбогатеешь – десять процентов моих!») Другой деньги в долг; с процентом, конечно, по возврату! А ту – из драки вытащила!– («Подари помаду?!») Да ведь это всё мелочи жизни, но из мелочей вся жизнь складывается, бывает!..
За Кузнечиком воробышком ещё одна, глазами зыркнув, не выдержала, сорвалась, не сказав никому ничего, куда-то побежала… «Ну, точно инфу комендантше понесла!.. это про училку-то!..» И впрямь, потом встретила её Мамка, а та — как ни в чём не бывало: «Ну, что, не пришла эта-то, мамзель?» — а в глазах,- я знаю, что она учительницей у господ! Что ж ты мне сама-то не сказала!» Наушница – сорока на хвосте принесла! А что им ещё-то у себя обсуждать?.. Ах да, кто половник перевесил? Сковороду за собой не помыл! Руки чужим полотенцем вытер? – «Это новенькая! Она не знает, что к чему!» — «Вы чего чумные? Её целый день нет, как с утра ушла! И допоздна не будет! До полночи!» — «Ишь, Золушка какая! Всё на балах! На кухне её не увидишь, а дежурить сегодня должна!» — «Да, хватит! Я её в дежурство вписала! Я и вычеркну!» — Мамка демонстративно послюнявила чёрный карандаш, и теперь зачёркивала Селёдкино дежурство. «Ой, это же мой карандашик! Для подводки глаз!» — «А! Ну не раскидывай тогда! Подводку свою! Ох! Сейчас бы водки!» — «Ага! Раскидывай!» — думает про себя та, — «Да она его уже два дня ищет! Найти не может!» Мамка вне обсуждений. Зато можно поизголяться над новенькой, чего её она защищает-то! – «Ну и фамилия досталась от папаши, Селёдкина! Надо ещё добавить Водкина!» — «Да это и не фамилия! А прозвище!» — «А что плавает, как дельфин? Купаться любит? Ванну принимать?» — «Топориком ко дну!» — «Не-е, просто тощая, как селёдка!» — «Молчите вы уже! А то мне селёдки захотелось!.. Выпить бы чего! Башка раскалывается!» — Мамка пошла поторопить Кузнечика, и поспать в одиночестве. – «Зайка! Займи спирту! Поднимись по задней лестнице до балкона на третьем этаже. Он открыт будет; и захвати кастрюлю с картохой варёной! Давай, я тебя люблю!» — Послала воздушный поцелуй, махнула на всё, и побрела через общую лестницу в восьмой номер; циферка на двери которого, приколоченная лишь одним гвоздиком, норовила, упав, превращаться в знак бесконечности! Надо было закрыться от мира, вздремнуть, предварительно открыв балконную дверь, странный запасной пожарный выход, или вход; когда пришёл, когда ушёл никто не видит и не знает! Как говорится, решили взять с новенькой за её тайны по максимуму!
***
Ей сегодня тоже досталось. Она первачок решительно так за дело взялась, как тёртые калачи не наглели! Просто телефон раскалился! Звонки один за другим! Цифры просто в глазах рябят! Запомнить, набрать, передать! По рации тоже информацию слить следующему в цепочке! Приём! Ячейка на вокзале под серией «sos: номер 554287»! –«Ребячество какое-то! Юмористы! Приколисты! «Sos» — спасите наши души! О чём только раньше думали!» Закладные на руках осели? С посыльным в конверте, ящик до востребования на почте под номером«980» -отослать! Это рация: «Приём! Ладно, доставлено!» Запомнить – набрать – отослать — доставлено! Отец опять пришёл, но так, в сторонке, как не главный, ошивался, больше для собственного спокойствия, фэйс-контроль и охрана в одном лице на пограничной линии между «хочу» и «могу»! Где-то тут что-то явно припрятано у него было! Чувствуется, что не может уже, отойдёт куда-то, глотнёт ли, нюхнёт, глядь, повеселевшим вернулся! В общем, дело двигалось споро, словно «дрова» по полировке настрадавшиеся, одни за другими, спешили отметиться и насмотреться на новую хозяйку «шпона», сменившую старого Кита, на посту своём, доселе долго на нём состоявшего: «То ж его дщерь! Вот оно! Яблочко от яблоньки!» — «От пня корявого экая рябинушка горемычная зародилась!» — «Э! Не-е! От Кита — Целая касатка!» — «Красотка! Ничего не скажешь!» — «Стоит на посту, как век здесь стояла!» — «Вон и сам Кит, сторожит! Балбес старый! Не побоялся дочь в пекло сунуть!» — «Дык, он бес-то и есть! И она, чертовка, хороша!» — «А выглядит, как ангел!» — «Какой же тебе ангел в чёрном! Ведьма! Гарпия!» — «Но немножко белого пушка есть, на шейке и рукавчиках, яко пёрышки у крылышек трепещут!» — «Ага! Рыльце в пушке называется! Да ты уже вмазался! Утакой, поди, и шпон-то особенный, райского блаженства!» — «Пока вы только плавнички видите, подождите, зубки акульи покажет, вот что тогда скажите!» — «От руки такой и умереть не жалко!» — «Не от руки ты умрёшь, а от шпона, этой рукой тебе поданного!» — «Ишь, Шпонка какая отпочковалась, амёба бесстрастная! Ундина хладнокровная! Бездушная! Поди, только золото и любит!» — «А кто ж его не любит? Ты что ли не любишь? Где ты на ней золото видишь? Она его и в руках-то не держала!» — «Поди, у папаши-то припрятано!»
Ничего этого она слышать не могла. Помимо обслуживания богатеньких и не очень клиентов, прочно подсевших на «шпон»; приходивших за ним с искательными глазками и дрожащими ручками; а уходившими, воодушевлёнными и радостными, в предчувствии запретных удовольствий; сообщающих ей свои данные, адреса, лицевые счета; коды ячеек, в которых можно было взять оставленные наличные, или спешивших выдать тут же на руки чеки, которые переправлялись с мальчишкой – агентом, тоже не плохо получавшим с этого дела и ходившим гоголем среди своих ровесников…
Помимо одной стороны медали, оборотной, можно сказать, она стремилась и фасад представить во всём блеске и мощи! Знакомилась и стремилась утвердиться в среде обслуги дома, поправляя нерадивых горничных, составляла с управляющим планы нового оформления комнат; выясняя какие цвета и цветы предпочитает хозяин! Управляющий, которого она уже утомила, наконец, сказал, что узнав хозяина поближе, она сама всё поймёт! Ничего, мол, тому не нужно, по большому счёту, по барабану и по фене! И всё, что здесь блестит и сверкает – результат усилий дружного коллектива обслуги, находящейся под его бдительным руководством и опекой! Типа, не высовывайся! Обожжёшься! Не прыгай выше головы и не беги впереди поезда! А паровоз тут — он! А все остальные — вагончики! Но она совала свой нос! По заранее снятым ею слепкам ключей, новые экземпляры их были изготовлены, она пыталась запомнить какие ключи от каких комнат и шкафчиков, что в них хранится, пытаясь раскладывать в голове, представляя ячейки какого-нибудь архива с выдвижными ящичками, пронумерованными каждый своей цифрой или буквой алфавита. Ей было не до эмоций! Ей надо было столько запомнить! Понять! Проанализировать! Уложить!
Бывшая кастелянша, успокоенная её добрым обращением, и тем, что комнатку, приютившуюся между сушилкой и прачечной (для сантехнических средств), у неё никто не отнимает, готова была сама ключи отдать; но даже ключи у неё не взяли, сказав, чтобы радела так же по хозяйству, как и до этого…печатку взяли, да и ладно, за бумажные документы сама пусть отвечает, — «Ну, поставили молодую начальницу над ней, и что? Главное, саму не гонят на мороз!» Правда, на улице светило майское солнце! Но кто мог поручиться, например, что завтра не грянет мороз, или точнее, через полгода, когда «молодая» оперится, и начнёт расширять права и личное пространство?! Всё же старушка вспоминала, что и впрямь жалела и подкармливала девчушку, игравшую камушками на дворе, засыпанном ими в виде декоративного оформления. «Хотела поучаствовать в малом в её судьбе? Вот и делись теперь по — большому! Приучила к подачкам, которые вдруг неожиданным образом закончились, и девушка пришла забрать сама то, на что посчитала себя имеющей право…» — думала запоздало старушка, но и не помогать в малом девчушке она тогда не могла, жалела; то молочка выносила с булочкой; то денежку медную подавала. – «Что же, не надо было помогать, приучать? Вот как оно бывает! Ты им хлеба – а они руку по локоть откусывают!» В то время её папаша Кит проворачивал на точке «дела», и ему не было дело до своей Селёдки, чем она, занимается в ожидании окончания его работы…
Девушка вызывала расположение к себе у окружающих, не смотря на разные суждения и мнения, высказанные и зло, и жалостливо, ведь дело, которое она взяла в свои руки, не могло никого осчастливить, засасывая в болото безысходности, опустошения и зависимости от новой дозы «шпона».
И всё же глаза начинали светиться; и совершенно по – другому, от нетерпения и предвкушения дрожать начинали руки; если вначале дрожали от нетерпения и страха не получить желаемого, то после получения «корма для рыбок» или «птичек», — менялся ритм дыхания; ускорялись процессы обмена веществ; а эйфория «вмазавшихся» не оставляла сомнений в мыслях о существовании чудодейственного лекарства, средства, исцеляющего беды и напасти человеческие, имя которому «шпон»! А спасительницей рода человеческого в глазах алчущих его, стала, конечно, Шпонка! На ней прижилось, как ни странно, органично слившись с тёмным и прекрасным обликом её, окаймлённым белыми манжетами, воротничком; с горящими целеустремлёнными тёмными глазами и чёрными волосами, собранными в строгий пучок. Она и впрямь словно совмещала в себе одной два мира – один олицетворением её природной красоты и ума – богатый и процветающий; другой – нищий и больной, беспросветный; со временем, выпадавшим из сознания во время умопомрачений и безответственных действий под влиянием психотропных веществ, входящих в состав «волшебного средства ухода от злой реальности!» В прямом и переносном смысле два понятия совпали, и родилось новое имя вместе с новым человеком, которого крестила им зависимая часть населения после пройденного ритуала знакомства, и совершённых товарообменных действий; закладывания душ, сдачи паролей и явок, адресов и паспортных данных…
Ещё один тяжёлый напряжённый день оставался позади! Девушка питалась на кухне. Управляющий был бы и рад отпустить её раньше, но она сама настойчиво стремилась подчеркнуть своё ответственное отношение к делу! Он-то уже смекнул, что она не простая! Себе на уме! И далеко пойдёт, если не остановят! Поэтому, сам удалился по своим надобностям, дав ей понять, что сейчас за хозяйку до полночи она, а потом лакей пусть закроет дверь! И вообще, утром можно прийти к девяти! И кстати, хозяин раньше двух и не встаёт!»
Кит попрощавшись, как бы, между прочим, отпустил сомнительный комплимент: «С твоей энергией ты этому городу не оставишь ни единого шанса!» и «Ты же понимаешь, что сегодня исключительный день! С тобой идут познакомиться! Навряд ли, так будет каждый раз!»
***
Она взяла взаймы или в счёт аванса денег у управляющего – на извоз, и заплатить за комнату! Тот сначала извернулся, как уж на сковородке, напомнил ей, что она взята с испытательным сроком; но встретив смиренное согласие, не сумел отвертеться, глядя на скромно опущенные глаза; и тяжело вздохнув, выдал ей из того, что поближе лежало! Конка, железная дорога, проложенная по городу, представлявшая собой вагончик, впряжённый в четвёрку лошадей, развозила припозднившихся по домам; и её довезла до женского общежития! Она вошла в общую комнату, не спящая девушка рассказала, что Старшая пошла с ключами к ней в отдельный номер, — номер восемь: «… криво прибита восьмёрка, — найдёшь, коли захочешь, наверное, уснула там…»
Селёдка, единогласно окрещенная употребляющими, после перебора всех прозвищ «Шпонкой», пошла искать по общей лестнице свой новый номер восемь! Свет не горел. Хорошо были спички! — «Я запасливая! Я молодец!» и «Ничего! Ничего! Ничего!» и «Где же этот номер восемь? Коридор вправо, и дверь, скрывающая поворот влево! На каком же я этаже?.. втором?.. Может, стоит подняться на третий?.. Она бы с удовольствием сейчас даже завалилась в общей комнате, на раскладушке, но девушки предусмотрительно её убрали, сложив, отставили: «Меньше народа – больше кислорода!»
«И пришла – не поздоровалась! И ушла – не попрощалась!» — Вот как бывает! И все ещё завидовали! Ох, цаца! Только хотели ей про половник предъявить, рассказать, где сковородки хранить и в каком виде; и чтобы полотенца чужие не вздумала хватать, а её и след простыл! Королевишна! Царица! Номер ей отдельный понадобился! Кавалеров по ночам водить будет! Принцев заморских! К такой ведьме через балкон Змей Горыныч на посадку выходить будет!» Вот берегла её судьба! Ничего такого ей о себе выслушать не пришлось! От зависти и злости на весь мир, что только не говорили на кухне! Она была главной новостью мира в скучной провинциальной действительности! И мир не существовал для этого затхлого удушливого уголка света; который был побеждён мрачными тенями и смрадом помоек на задних дворах; одуряющими дурманами токсичных веществ не только для страждущих их, но для всех, проживающих рядом!.. которые курились, извиваясь зримыми змеями в ночном городе, в поисках жертв и тел, носов и мозгов; и внедрялись в них вместе с угнетёнными отравоймолекулами кислорода… всех их можно было назвать пассивными наркозависимыми…
Новокрещённая обществом активных наркоманов Селёдка, ставшая нынче Шпонкой, нащупала этот несчастный с криво прибитой восьмёркой, ставшей бесконечностью, прямоугольник двери с ручкой, которая не хотела поддаваться! Сколько она не стучала, дверь не открывалась! Опять идти в общую камеру ей не хотелось, и надо было выспаться! Она опустилась возле номера на четвереньки, и отключилась на какое-то время, нечаянно заснула… можно сказать, что ей опять повезло, не пришлось спать около двери всю ночь! Она вдруг открылась! В проёме стояла дама — генерал, заспанная, лохматая и от неё разило перегаром, как от хорошо поддавшего мужика! Мамке ночью захотелось отлить, или стук в дверь всё же подействовал, или всё сразу, но туалет общий находился на площадке, хотя и был скрыт дверью, ведущей к угловому номеру, и сам находился в торце здания в скрытой боковой нише, но надо было выйти из комнаты, чтобы попасть в него.
— А, это ты? А чего это, ты, с парадной-то лестницы?
— С парадной? – «Если это лестница была парадной, что же называется здесь с чёрного входа?» — подумала Селёдка. (Она пока себя чувствовала «Селёдкой»; хотя была уже в других глазах «Шпонкой».)
Она стояла, сонная, удивлённая: « Эй! Ты чего здесь сидишь-то? Как бедная родственница! Заходи! Номер «Люкс»! Можно с пожарного входа!» — Видя непонимание в её глазах, она продолжила, — «Я говорю, чего ты не через балкон-то?» — «Через балкон?» — «Да, тебе комендантша расстаралась, номер с балконом дала! С чёрной лестницы, пожарной, поднимаешься прямо в номер! Здорово! Когда надо ушёл, когда надо пришёл! А что Кузнечик спит? Никто не сказал, что ли? Ну да, ночь ведь; спят, поди, все? Но кто-то всё-таки сказал, что сюда надо? Да ты проходи! Ты меня прости, я отоспаться хотела! Устала от этих дур, чухонок! Там, если что, картошка осталась! Можешь съесть! А бутылку с собой возьму, мне на опохмел с утреца пригодится! Я пошла…»
— Дойдёшь? – засомневалась Селёдка, глядя на неё.
— Это я-то?.. – усмехнулась дама, — вот за меня не беспокойся! Я тут всех собак съела! – она пошла, пошатываясь, в сторону парадной.
Селёдка зашла в номер восемь, по выражению Мамки «люкс», представляющий собой мини – комнату с койкой, тумбой, столиком и встроенным шкафом; вторая ДСП-отгородочкой отделённая узенькая комнатёнка – кухонка содержала в себе самое главное богатство – электрическую на две конфорки плитку. Кроме неё присутствовал прилегающий к перегородке вытянутый в длину столик и стоящий между импровизированным буфетом – ящиком и перегородкой под узким окном табурет – короб. К стенкам с двух сторон были подвешены пустые подвесные полки. На одной из них стояла маленькая сожжённая сковородка. На столике такая же маленькая и чумазая кастрюлька с картошкой, подгоревшей одним боком. А на плите находился закопчённый чайник такого же игрушечного размера. Занавески не было. Селёдка перешла в комнатку. Серая, прежде белая тюлевая полоска ткани едва прикрывала дверь, ведущую на балкон. Дверь была открыта и видно, недавно, но успела слегка проветрить доселе спёртый алкогольный воздух. Теперь его заменили сомнительные запахи помойки на заднем дворе. Кровать была помята, хотя и заправлена. Толстая Мамка хорошо на ней повалялась!
Селёдка прикрыла балконную дверь; выбора не было; остаток ночи надо было поспать! Неизвестно, чем встретит её завтрашний день. К тому же встать надо было пораньше, чтобы отдать плату коменданту за комнату. Пока ей все верили в долг! Она легла, и какое-то время наблюдала за игрой теней на стене и лёгкими колыханиями занавески, жившей непонятной своей жизнью, словно за ней скрывалось приведение или прятался незнакомец. Потом встала, решительно закрыла на защёлку балконную дверь, убрав иллюзию стоящего за занавеской человека, и закрыла глаза! И тут же провалилась в небытие, без снов и чувств.
***
Утро наступило быстро и бесповоротно. Ох, как хотелось снова отключиться. Вспомнилось, что хозяин раньше двух не пробуждается; управляющий разрешил на час позже прийти; но кухня с восьми уже чистит, ощипывает, варит, и заготавливает предварительно заготовки к составленному меню; мальчишки ждут распоряжений на заднем дворе в надежде заработать самую малую денежку; клиенты с надеждой в глазах готовы отдать последнее ради сообщения новой кладки с дозой «шпона», готовые азартно броситься на поиски его, словно проходили игровой квест «В поисках пиратского клада»… да ещё и престарелая кастелянша ждала распоряжений от новой своей начальницы! А если сам управляющий заинтересуется, насколько исполнительна новенькая; и как она выдерживает ритм и нагрузки? Да и поесть на кухне, не обратив на себя внимания, можно было с утра, пока всех одолевала утренняя зевота. Если бы она пришла туда на пару часов позже, её бы посчитали ленивой барышней.
Она встала. Чувствуя себя роботом, а не человеком. Чай вскипятить было возможно, но глянув на залитую, видимо, отваром картофеля плитку, которая нуждалась в предварительной чистке и на покрытый копотью снаружи и накипью внутри чайник, чай пить расхотелось. Подгоревшая к донышку кастрюли картошка также вызывала лишь отвращение. Если ей суждено прийти также поздно, сил тратиться на подобные занятия вновь не будет. Идти просить навести порядок Мамашу — нет смысла, она опять напьётся, и будет спать в своём белье на её простынях. Придётся заявить протест комендантше. Если это её номер, значит только её! И ничей больше! Даже если днём она отсутствует в нём, никого быть в номере ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)