Пушкин

Преподавателем литературы у нас была симпатичная и чувствительная дама. Она была стройна, у неё было тонкое и скорбное лицо (как я узнал позже, такого рода скорбность часто возникает при неблагополучном браке), и она мне нравилась. Мне казалось, что, благодаря Борису Яковлевичу и своей жадности к чтению, литературу я знал намного лучше её, но относился к ней снисходительно, потому что она любила и хорошо читала стихи. Она делала эти часто (довольно нестандартное поведение для советской училки). Это качество, отсутствующее у меня, всегда вызывало мою симпатию. До сих пор, когда стихи хорошо читают вслух, я их воспринимаю гораздо лучше, чем при собственном чтении. Наверное, это уцелел светильник с могилы моей любви. 'Медлительно влекутся дни мои. И каждый миг в унылом сердце множит все горести несчастливой любви, и все мечты безумия тревожат….' – прочитала она однажды, и я подумал, что Пушкин и меня не обошёл вниманием. А встретиться лично с Пушкиным мне довелось только в Америке.
Это случилось после китайского ресторана. Вечером я почувствовал резь в желудке, потом заболели где-то ниже неизвестные мне органы, тянуло мочиться, и этот процесс был мучителен. Ночь я кое-как промаялся, утром стало немного лучше. И я поехал на работу. Время забуксовало, оно не только отказывалось двигаться вперёд, но и предательски останавливалось, когда я утрачивал над ним контроль. На мониторе торчали бессмысленные клочки программы, которую писал явно не я. Крэй брезгливо выплюнул мою задачу, меланхолически меня обругав. Мой пищевод натужно сокращался, осуществляя первые стадии моего превращения в карлика Черномора. Интерес к творчеству пропал начисто, и я отправился в мою клинику, носящую скромное название 'Император'. Все симптомы говорили, что я стал социально опасным типом, поэтому ко мне отнеслись с большой теплотой и назначили все необходимые анализы. После того как социально тревожный диагноз не подтвердился, я почувствовал, что Император потерял ко мне интерес. Боль не уменьшалась, но она стала моим личным делом. Я долго ждал приёма к врачу. Сам приём происходил своеобразно. Таиландочка сестра приходила ко мне и задавала вопросы. После чего убегала с квантами информации. В одном из рейдов она спросила мена, больно ли мне делать пи-пи, и во избежание непонимания показала – откуда. Врач Саваоф по-прежнему видеть меня не желал. В конце концов, старательная девушка прибежала ко мне для того, чтобы радостно объявить, что Саваоф определил рак простаты. Итак, со мной всё было ясно… Мне выписали лекарство от рака, и я поехал в аптеку, а потом в винный магазин для покупки психотропных средств – бутылку бренди, впрочем, небольшую, приехал домой, выпил лекарство, а потом бренди. Дух мой был взбудоражен перспективой неминучей гибели, но я заснул, и интерференция лекарства от рака с бренди привела к тому, что я очутился в раю. Точнее, это был не рай, а, так сказать, проход в минном поле перед райской диспозицией.
Вход в рай напоминал въезд в хороший кооперативный посёлок. У аккуратных ворот сидел старик в старомодном чесучовом костюме и читал газету. Он был лысоват, борода была белая, а лицо отличалось юношеской свежестью.
— А, вот и ты, — сказал он и засунул газету в карман.
— Простите, что задержался.
— Ничего страшного, умирание – дело серьёзное, небось, когда ты с простой фабрики увольнялся, и то с обходным листом полдня бегал.
Он проверил мои документы.
— А что же у вас такое безлюдье, -подивился я. Поди, много людей умирает, а вы вроде как бы меня поджидали.
Я оглядел красивые ворота, и сладкое предчувствие признания моей исключительности, пусть хоть и после смерти, меня кольнуло.
— Я думал, у вас тут заторы, очередь.
— А-а, брат, а это у нас новейшая система, — ответствовал старик. Что тут во время войны делалось, представить непостижимо. Уже и семафоров понавесили и регулировщиков поставили, и число полос учетверили – всё прут и прут. А ещё до войны от вас заладили, и всё пешие, и всё такие запущенные, одно слово – души, а всё равно как полумёртвые. Шеф уже стал кричать: -« Все, закрываем лавочку!» Хорошо, Эйнштейн, голова, помог, дай Бог ему здоровья. Почему бы вам, сказал, не учинить множественность пространства, так чтобы все КПП состояли из невзаимодействующих частиц. Ты же сам материалист, знаешь, материя не существует вовсе, так — частицы одни пустые, мираж, фикция, струны какие-то многомерные — поле, одним словом. Ну, идею-то он выдвинул, но как сделать это и сам не знал. Потом много физиков понаехало, они кричали-кричали, и до чего-то докричались. Курчатов ваш, я скажу, ну до чего энергичный мужчина, а ещё этот чёрт… как его – Гровс – без них до сих пор бы возились. Вот после этого нам и удалось внедрить индивидуальное обслуживание новопреставленных.
— А можно посмотреть, как это работает? – закинул я удочку.
— Вообще-то не положено, ну, ладно, тебе, как новоприбывшему, покажу разок.
Он дёрнул за верёвку, и вдруг, как в двузеркалье, возник бесчисленный ряд КПП с одинаковыми апостолами.
— Видал? – хвастливо сказал Пётр. – И каждый день новую линию вводим в связи с расширением спроса. Ну, ладно, давай свою анкетку. Мы сейчас мигом покончим, у тебя, небось, всё чисто.
Я не был в этом уверен, Я всё-таки её предал. И точно. Он бежал по анкете тренированным глазом и вдруг нахмурился.
— Эх, милок, а это что? Ты чего же её бросил?
— Да я не бросал вовсе, так уж получилось…
— Оправдываться будешь в милиции. Она бросилась под поезд.
— Какой поезд? – похолодел я – да это не она вовсе, это Анна Каренина.
— А разница какая?
Он меня убил. В самом деле, какая разница, перед кем мы трусим, кому лжём и кого предаём.
— Так, а дальше ещё хуже, — посуровел Пётр. Выходит, милок, придётся тебе в КПЗ посидеть, там комиссия соберётся, решит, что с тобой делать.
— Что ж, — подумал я, — КПЗ так КПЗ, мне спешить теперь некуда. В КПЗ было чисто и уютно, и я подумал, что впервые после смерти смогу отоспаться и отдохнуть. Но комиссия собралась на диво быстро. В комиссии я с удивлением увидел даму, редкостную дуру, которая однажды в Америке проверяла мою науку. Такие почему-то всегда попадают в комиссии. Я, ей, пожалуй, тогда нахамил.
— И здесь уже она, — подумал я обеспокоившись.
Но она была тихой, потому что там, видимо, присутствовали персоны поважней, может быть, даже бывшие члены каких-нибудь сенатских комиссий.
Надо отдать им должное, дело у них было поставлено хорошо. Они мне задали несколько вопросов, а потом председатель сухо предложил мне подождать в приёмной. Я приготовился к паре сотен лет концлагерей, и мне было всё равно. В приёмной сидела розовая секретарша, скрестив свои ангельские ножки под столом. Она явно мне симпатизировала, причём так энергично, хоть сейчас рули с ней в мотель. Впрочем, может быть, это была культура ангельского обслуживания, чёрт их разберёт. Мы с ней немножко поболтали о том о сём, потом прозвенел звонок, и она прижала к розовым губкам свой апельсиновый пальчик, советуя мне не спорить. Я вошёл и плюхнулся на стул, ожидая пакостей. Мне предложили подняться, и золотые очки мне зачитали приговор. Когда я услышал, то не поверил своим ушам. Мне предлагалось в качестве наказания выучить наизусть на выбор роман 'Молодая гвардия' или 'Материализм и эмпириокритицизм'.
Бог действительно милостив! Помня необычные свойства 'Молодой гвардии' (мой сосед, Борис Яковлевич' заметил, что эта книга волшебная: как только переходишь на следующую страницу, предыдущая начисто забывается), я выбрал в качестве наказания бессмертный труд пролетарского вождя, Всё-таки, некоторый исторический интерес… Здесь уж на выдумывании правдоподобных цитат, чем я прославился в институте, не выедешь. Превратности судьбы…
Пока оформлялись документы, мне разрешили погулять. Пётр несмотря ни на что был ко мне по-прежнему расположен. Я с удовольствием продолжил с ним беседу.
-Вы по-русски здорово говорите, — заметил я.
— О, я вообще полиглот, и знаю, — он стал загибать пальцы, — две тысячи двести тридцать два языка, не считая диалектов. Без этого нельзя, работа у нас такая.
— Ишь ты, — завистливо шепнул я, а потом спросил:
— А правда, что обитатели рая могут разгуливать по земле?
Он ответил, что это разрешается, но даже для неинтерактивного посещения нужна увольнительная, а получение выходной плоти заслужить совсем непросто.
— Ну как, например?
— Ой, непросто. Вот, попадёшь, к примеру, в четвертьфинал Всерайского чемпионата по гольфу, и – пожалуйста – можешь родных навестить.
Я задумался о неожиданных странностях райской жизни, а потом решил похвастаться.
— А, знаете, ко мне в Америке Пушкин являлся.
— Александр Сергеевич? Во плоти? Врёшь!
— Ей Богу, не вру.
— Бога-то ты оставь, не положено это здесь.
У них были какие-то свои способы проверки, и он мне тут же поверил.
Я ему всё и рассказал.
Как-то, стоя в заторе на Арлингтон Хайвэй, я заметил молодого курчавого человека во фраке и цветном жилете. Он нетерпеливо оглядывался по сторонам. Лицо его мне показалось знакомым, и я понял, что это Пушкин. Когда я с ним поравнялся, я посигналил и открыл дверь. Он плюхнулся на сидение и сказал слегка раздражённо
— Спасибо, чёрт знает что такое, уже целый час жду бас. Глупо, что я даже не знаю, что такое – бас.
— Бас, это автобус, — разъяснил я.
— Простите, милый незнакомец, но я не знаю также, что такое автобус. Я в ваше время, признаться, впервые. Как-то всё между своими витал… Впрочем, про ваши… странности – извините – я наслышан. А вы, месье, неплохо говорите по-русски, — добавил он.
— Но я же и есть русский, — ответил я.
— О, простите великодушно за мою невольную оплошность. В таком случае, дорогой соотечественник, вы не откажетесь побыть у меня недолго в Вергилиях?
— Ни за что не откажусь, — ответствовал я.
— Вы бесконечно любезны.
Мы медленно пробирались по Джорджтауну.
— Я вы давно в Америке, Александр Сергеевич? – спросил я.
— Я-то? – переспросил он, блестящими глазами вглядываясь в толпу, — Да, пожалуй, что давно. Уже с час.
Потом он завертел курчавой головой и посыпал неожиданными вопросами: почему так много огней, и как они не гаснут, какая сила движет повозками, куда все едут и не трудно ли повозкой править. Я был так горд, объясняя ему все эти чудеса, как будто это я их придумал и создал. Смекал он мгновенно. Кончил он тем, что попросил разрешить ему вести машину. Я не мог этого ему позволить в городе, он взглянул на меня с упрёком, и мне показалось, что он немного надулся. Что я мог сделать? Попробуйте объяснить полиции, что за рулём моей машины сидит великий русский поэт, живший в начале девятнадцатого века, который час назад прибыл сюда из рая и ещё не успел получить водительские права. Он бы отвертелся, а меня опять отправили бы на какие-нибудь идиотские курсы для поправки ментальности. Что он смог бы вести машину, я не сомневался, но побаивался его темперамента.
Наше общение оборвалось вскоре и неожиданно, Он заметил какую-то очень красивую женщину на тротуаре и начал рвать ручку двери. Я остановился, а он устремился за ней, обернувшись ко мне белозубой улыбкой и небрежно махнул рукой. Мне показалось, что она ему здорово обрадовалась.
Что ж, и на том спасибо! А мне так хотелось увлечь его ко себе домой и за бутылкой вина неторопливо потолковать с ним. Чего я никак не мог в толк взять: у него – что, и в Америке есть уже приятельницы? Я к тому времени жил здесь уже семь лет, и так ни с одной дамой и не познакомился.
Пётр выслушал эти историю с вниманием.
— Большая же честь вам оказана, господин, коли Пушкин с вами говорил. Он ведь у Самого принят, — тут он поднял палец вверх, — и возлюблен Им как сын родной.
— Этого ещё не хватало. Не исключено, — помыслил я, что вскоре можно будет услышать по СНН сообщение: 'Пользуясь своим высоким положением в мировой литературе и близостью к Всевышнему Престолу, некто Пушкин пытался склонить к интимным отношениям сотрудницу Федерального Бюро Расследований, исполнявшую свой служебные обязанности по обеспечению безопасности его визита. Интересы истца… ну и так далее…, ответчика представляет его поверенный — стряпчий и поэт мистер Барков'. Надеюсь, что меня не упомянут, а то выпрут с работы как нежелательного иностранца, ходи потом, доказывай, что ты не верблюд.
После этого рассказа Пётр стал относиться ко мне с большим почтением, и, к моему смущению, уже в моём присутствии не садился.
И тут я сообразил.
— Послушайте, святой Пётр, вы не встречали здесь Бориса Яковлевича?
— Это который же?
— Ну как же, это мой сосед – профессор.
— Что-то не припомню… Надо в базе данных справиться.
— Пожалуйста, взгляните.
Он вошёл в сторожку, надел очки, застучал по клавиатуре и уставился на экран.
— Ну, что?
Он замахал руками, — Жив он, жив, книгу о Гёте в Германии издаёт.
— А как же…, — забормотал я, — ведь он… ему, значит, больше ста лет?
И тут лицо Петра стало расплываться, я проснулся и увидел сквозь слёзы, залившие мне лицо, что начинается рассвет, я лежу в своей спальне, почувствовал, что у меня сильный жар и вспомнил про свой рак.