ДЕКАДЫ ДЕНЬ ПЕРВЫЙ Мистерия 1 (Глава 3)

Начался Первый День Декады с мелкого инцидента, если так можно обозначить некую незначительную небрежность в туалете, допущенную Петром Кондратовичем. Голова на несколько минут опоздал, а когда появился, все заметили, что у него расстегнута ширинка и из нее торчит краешек его белой рубашки. Сие было очень трогательно, и весьма сблизило едва начавшихся знакомиться участников Эксперимента (расстегнутая ширинка иногда очень сближает людей). Однако общество с ходу никак не могло сообразить, как бы поделикатнее сообщить Голове об этом пикантном обстоятельстве. Первым нашелся Вольдемар:
– Послухайте, Кондратович, а скажить, чи в вашем колгоспе закрывают ворота на скотской ферме, чтобы бычки не поразбегалися?
– Ну, господин Вольдемар, конечно закрывают, шо за вопрос! Если бычки поразбегаются, то коровкам, знаете шо будет, ха-ха-ха!
– То следите, пан Голова, получше, за вашими воротами, а то наши коровки уже проявляют интерес до ваших бычков.
Здесь Петро Кондратович сообразил, что тут что-то не так, и обнаружил вышеизложенный непорядок в своем туалете.
– От, его ити! – тихо матюкнулся он и, полуотвернувшись от общества и лихорадочно застегивая пуговицы, деланно напустился на Вольдемара:
– А вы шо стоите, Вольдемар? Вы же ж нам должны сейчас рассказ рассказывать, а он стоит! Давай, Вовчик, давай! Ну скоко («сколько») можно ждать!
Вольдемар тонко улыбнулся и приступил к изложению своей истории.

Мистерия первая.
В которой интеллигентный нахал Вольдемар зачитывает странное, если не сказать больше, интервью, помещенное в дурацкой газете

«Дорогие друзья и подруги! – начал свой рассказ Вольдемар, – История моя совершенно безумна и вполне заслуживает название мистерии. Однако началась она вполне банально – с чтения газеты, притом дурацкой и с дурацким же названием «С утра пораньше!». И кто бы мог подумать, что такое невинное ежеутреннее занятие станет прологом к событиям, не только полностью переворачивающим представления о мире, но и изменившим весь ход нашей жизни! А что это очень и очень похоже на правду, если не сама правда, надеюсь, вы сейчас убедитесь.
В то утро, августа 13 числа, я, как обычно, просматривал (находясь в нужном, надо признаться, месте) «С утра пораньше!» – одну из двух бесплатных газет, регулярно обнаруживаемых мною в почтовом ящике. Второй была такая же бесплатно-бульварная «Добрейший вечерок!». О том, чтобы покупать газеты или еще хуже – подписываться на них, я забыл уж более как десять лет тому назад. Так вот, просматривая «С утра пораньше!» как обычно – то есть с конца (номинантки конкурса «Лучшая попа месяца», анекдоты «Не в тему», астрологический прогноз и советы «Как поскорее заработать ваш первый миллиард долларов»), – на тринадцатой странице я обнаружил напечатанное под рубрикой «В мире науки», нелепо смотревшейся в таком малореспектабельном издании, весьма необычное интервью.
Необычность была видна сразу, она находилась прямо на поверхности – уже в его странном названии «Чему равно 2;2=4 или Насколько верна таблица умножения». В самом деле, ну чему равно дважды два – четыре? и вообще, что это за идиотский вопрос? – и я углубился в чтение. Чтобы не вызвать у вас, дорогие коллеги и мужики, ну и, конечно, бабы и девки, самомалейших сомнений в правдивости моих слов, я прочитаю вам текст интервью полностью.
С этими словами интеллигентный нахал, нахально улыбнувшись, вытащил из заднего кармана своих видавших виды джинсов аккуратно сложенный и завернутый в полиэтиленовый пакет лист газеты и начал читать:
«ЧЕМУ РАВНО 2;2 = 4?
ИЛИ
НАСКОЛЬКО ВЕРНА ТАБЛИЦА УМНОЖЕНИЯ?»
Общеизвестно, что наука, бросая вызов так называемому здравому смыслу, способна поколебать самые устойчивые и привычные из обыденных наших представлений. Тому есть масса примеров в истории ее развития.
Наука смело вторгается в наиболее запретные области, и то, что еще вчера нам казалось очевидным, сегодня предстает как невероятное и наоборот. Вашему корреспонденту удалось посетить один из последних секретных («закрытых»!) научно-исследовательских институтов в нашей стране, оставшийся еще от прежних времен. До сей поры ни одному представителю, а тем более представительнице журналистского племени не доводилось переступать порога этого весьма необычного учреждения».
В этом месте Вольдемар отвлекся: – Видите, корреспондент-то – баба!, – после чего продолжил чтение:
«Необычность слышится уже в его названии – Институт экспериментальной математики – ведь до сего времени мы были убеждены, что математика – наука сугубо теоретическая, истины которой открываются чисто логическим путем. И вот – экспериментальная матемаика! Что бы это могло значить?
Ниже мы публикуем интервью с директором Института экспериментальной математики. Мы называем его здесь профессором Иваном Ивановичем Доктораго, хотя сразу же признаемся, что имя это условное, по¬скольку одним из строгих требований к нашему интервью было не разглашать фамилий, адресов и прочих конкретных вещей: режим есть режим!

***
К. Уважаемый Иван Иванович, расскажите, пожалуйста, в дозволенных пределах о тематике Вашего института.
ИД. Извольте, вкратце. Основное направление наших исследований – установление экспериментальным путем, насколько соответствуют действительности математические истины. Более точно или, если хотите, научно: разработка теоретико-методологических основ и получение на их базе экспериментальных данных относительно степени онтологической достоверности фактов математики.
К. Действительно научно! Но ведь мы еще со школы знаем, что математические факты, как вы их назвали, незыблемы и являются продуктом чистого мышления, которое в форме логики и служит критерием их истинности.
ИД. Это не совсем так. Не будем забывать, что «чистое мышление», о котором Вы упомянули и результатом которого являются, в частности, истины математики, являет собою весьма сложный конгломерат психофизических процессов, происходящих в голове человека и при обменах информацией между людьми, а также между людьми и окружающей средой, в том числе – Космосом, то есть всей той субстанцией, которая формирует ноосферу – сферу бытия разумного. Фундаментальным свойством этой субстанции есть ее принципиальная «нечеткость», а одним из проявлений последней (кстати, довольно хорошо известным) является вероятностное, «случайное» поведение практически всех достаточно сложных систем. К их числу относятся и системы, имеющие математическое происхождение.
К. То, что вы говорите, звучит невероятно. Я ничего подобного не слыхала в своей жизни. Неужели, то, что вы нам сообщили, относится даже к таблице умножения?
ИД. Представьте, именно так, как вы сказали. Но, к счастью, мы можем с уверенностью утверждать, что таблица умножения выполняется с очень высокой точностью.
К. То есть, я не ослышалась: она справедлива не абсолютно, а всего лишь «с какой-то точностью»?! И вы можете это доказать?!?!
ИД. Вы не ослышались и дело обстоит именно таким образом. Нами довольно давно, еще в 1986 году, было проведено экспериментальное исследование степени точности таблицы умножения. Оказалось, что она не абсолютная, хотя, как было сказано, очень точная система, возможно, предельно точная из всех известных науке на данный момент. Проведенные нами эксперименты показали, что она выполняется с точностью до стомиллиардной доли процента. Такой точности не знает ни одна из существующих теорий!
К. Если я правильно поняла, то в вашем институте установлено, что дважды два уже не четыре, а, скажем, три, пять или, к примеру, три с «хвостом» или четыре с «хвостиком»?
ИД. Это – грубо говоря. Если точнее, то на 10 миллиардов миллиардов испытаний (это число выражается математическим символом 1019 – десять в девятнадцатой степени) экспериментально детектировано всего 2 – 3 случая, когда 2;2 = 3, 9999999999999999999 и всего 7 – 8 случаев, когда 2;2 = 4,0000000000000000001. Кстати, причина такой асимметрии непонятна до сих пор, возможно, это проявление какой-то фундаментальной, но неизвестной нам закономерности. Существуют гипотезы, что это может быть связано, например, с расширением Вселенной.
К. Потрясающе!!! Но вы сказали, что исследования были проведены в 1986 году. Мы знаем, что это за год – год Чернобыльской катастрофы. Может быть и ваше исследование как-то связано с этим событием?
ИД. Не стану скрывать, мы получили это задание, когда и многие другие научные организации были «озадачены» на предмет выяснения действительных причин аварии на ЧАЭС. Ведь эти причины, по сути, достоверно не установлены и до сих пор.
К. И каковы результаты ваших исследований?
ИД. Понимаете, существующие методы не позволяют точно локализовать в пространстве и времени факт нарушения того или иного математического факта, простите за тавтологию. В лучшем случае мы можем лишь оценить вероятность такого нарушения. В данном случае наши методы позволяют сделать вывод о том, что вероятность относительно упомянутого вами события является необычно высокой, я бы даже сказал, аномально высокой.
К. Но ведь аварии случаются не только на ЧАЭС, а также и на других рукотворных, созданных человеком объектах. Не следует ли из вашей теории, что и в ряде других катастроф «замешана» неправильность таблицы умножения?
ИД. Вопрос поставлен, в принципе, правильно, хотя, на мой взгляд, несколько упрощенно. Действительно, причиной многих техногенных катастроф могут быть сбои, а точнее девиации математических структур, положенных в основу расчета конструкций объектов техники и технологий. Ведь при их конструировании, как известно, применяется не только таблица умножения, а и целый ряд других весьма изощренных математических дисциплин – теория функций действительного и комплексного переменного, дифференциальные и интегральные уравнения, различные алгебраические структуры и многое другое. Эти концептуальные построения в гораздо большей степени, чем арифметика, подвержены искажениям, что можно считать установленным вполне надежно. Таким образом, мы теперь убеждены, что немало техногенных катастроф имеют математическое происхождение.
К. И все-таки, в голове не укладывается, что идеальные математические построения, теоремы и все такое прочее могут быть «немного неправильными». Ведь тогда вообще не останется незыблемых истин!
ИД. Да, тут мы входим в весьма опасную область. Вы упомянули о логике как критерии истинности математической теории. Это правильно. Но задумаемся, а что такое логика? Ведь по сути – это наука о законах мышления, которые, как мы уже упоминали, реализуются в определенных психофизических системах. Разумеется, что эти законы чем-то сродни законам природы, а последние, вообще говоря, всегда выполняются с той или иной точностью – вот вам «мостик» к пониманию сути математических несовершенств.
К. А не может ли быть так, что в случае те¬х¬но¬генных катастроф в игру вступают другие причины, например неточность вычислений, ошибки проектантов, нарушения технологии – то есть все то, что называется «человеческим фактором»?
ИД. Несомненно, то, о чем вы упомянули, имеет место. Но природа этих ошибок совершенно иная и их можно избежать или, по-крайней мере, попытаться минимизировать. Девиации математических фактов принципиально неустранимы и, насколько позволяет судить уровень наших знаний, они не могут быть уменьшены. По-видимому, существует некий абсолютный предел для точности любых концептуальных построений, в том числе математических.
К. Но тогда мы приходим к выводу, что живем в гораздо более ненадежном мире, чем думали до сих пор!
ИД. А разве вы этого сами не замечаете? Более того, чем выше уровень техногенности, чем более технологически насыщенной становится наша жизнь, то есть, чем выше уровень технического прогресса, тем более вероятны и математически детерминированные катастрофы. Их характер в отличие от тех, которые происходят вследствие упомянутого вами человеческого фактора, таков, что внешне они выглядят абсолютно неожиданными и ничем не мотивированными. Вероятно, вы читали в прессе сообщения о так называемых «автомобилях-убийцах», так вот, подобного рода поведение технических систем (а таких примеров уже зарегистрировано сотни) можно объяснить только с позиций нашей теории.
К. И еще такой вопрос: можно ли как-то искусственно влиять на ваши математические катастрофы?
ИД. Вы, журналисты, иногда обладаете свойством ставить исключительно каверзные вопросы! Я уже вам докладывал, что, нижний предел точности математических построений действительно существует и уменьшить его невозможно. Но можно ли на него влиять, так сказать, в сторону увеличения? Оказывается, да. У нас в институте разработан так называемый метод когерентного усиления вероятности, который представляет теоретическую основу именно того, о чем вы говорили.
К. То есть, Вы хотите сказать, что в вашем институте научились целенаправленно увеличивать вероятность нарушений математических структур?
ИД. В известных пределах.
К. Но тогда, если я правильно поняла, вы можете искусственно вызвать катастрофу в любой технической системе?
ИД. Ну, зачем сразу катастрофу! Хотя, в принципе – да. Метод когерентного усиления, о котором я говорил – мы называем его КУВЕР, – работает чем-то аналогично лазеру и позволяет целенаправленно влиять на м¬тематическую модель процесса, положенного в основу того или иного объекта техники. В результате, как вы понимаете, происходит сбой в работе данной технической системы, возможно, весьма значительный. Правда, для этого нам должна быть известна ее математическая модель – это нужно для настройки КУВЕРа.
К. Вы так легко об этом говорите! Ведь результатами таких «сбоев» могут быть глобальные технические катастрофы с колоссальными человеческими жертвами!
ИД. Ну, мы этим не занимаемся. Науке нельзя инкриминировать, что ее достижения могут быть использованы для военных или каких-то других целей. Используйте их в мирном, полезном направлении! Вообще, наша цель – познание, а прикладными задачами, в том числе военными, занимаются другие ведомства.
К. А как вы считаете, профессор, аналогичные исследования ведутся за границей?
ИД. Если и ведутся, то они достаточно конфиденциальны. Что нам известно сейчас? Остались коллеги в России, с которыми мы раньше поддерживали кон¬такты. Занимаются ли они на данный момент этой тематикой, нам неизвестно. Впрочем, наш институт и в те времена считался головным по этой проблеме в стране. Исследования в других странах (например, НАТО), по-видимому, ведутся, о чем мы судим по косвенным признакам. Однако по нашим оценкам, их уровень соответствует нашему примерно двадцатилетней давности.
К. И все-таки, как вам удается получать такие научные результаты? Ведь для этого нужно какое-то суперсложное оборудование, сверхмощные компьютеры? Наверное, ценность ваших результатов весьма велика, даже если ее оценивать, так сказать, по рыночным меркам?
ИД. О наших методах мы не распространяемся. Если говорить о «рыночной» стоимости наших результатов, то, уверен, она вполне потянет на 30 – 40 годовых бюджетов страны, а если серьезно, то им вообще нет цены.
К. А каковы ваши отношения с нашей «оранжевой» властью? Не ограничат ли они вам финансирование, так сказать, в порядке демократии? А может быть, в духе новых веяний и вообще прикроют ваш институт?
ИД. Мы финансируемся из таких статей бюджета, на которые власти не имеют влияния. А насчет того, чтобы прикрыть… Знаете, мы сами в состоянии много чего прикрыть!
***

На этом профессор Доктораго, взглянув на часы, прервал интервью, ссылаясь на то, что через десять минут начинается какой-то важный эксперимент, руководить которым должен он лично. Я спросила, нельзя ли продемонстрировать какое-нибудь «материальное» доказательство или свидетельство, подтверждающее то, о чем мы говорили. Усмехнувшись, профессор сказал: «Какое вам еще нужно доказательство? Остановить работу городского электро¬транспорта? Хотя...». Он подумал несколько секунд, а потом сказал: «Это у вас что, диктофон?». Я ответила, что да. «И что у вас там записано?» – «Только наше интервью.» – «А можно прослушать?» – «Пожалуйста!».
Я включила диктофон и несколько минут мы слушали запись нашей беседы. После этого профессор сказал: «А теперь перемотайте и включите снова». Я сделала так, как сказал мой собеседник, но при повторном включении наша беседа на кассете оказалась стертой. Сквозь шипение и через какие-то помехи доносились непонятно откуда взявшиеся обрывки речи на неизвестном мне языке и приглушенное женское, потрясающе низким контральто, пение. Еще раз усмехнувшись, профессор энергично попрощался со мной, а на предложение продолжить наши беседы ответил: «Это – вряд ли!». Прийдя домой, я по памяти записала, стараясь ничего не выпустить из того, о чем мы говорили, и вот в таком виде, дорогие читатели, вы и получили возможность ознакомиться с этими поистине невероятными сведениями. Впрочем, я не теряю надежды, что в будущем мне удастся еще по крайней мере раз встретиться с профессором Доктораго и узнать новые подробности о потрясающих воображение исследованиях Института экспериментальной математики».
Вольдемар прервал чтение и продолжил свой рассказ:
– Я машинально перевернул страницу, но на этом текст интервью кончался. Дальше следовала «Лучшая попа месяца». Прочитанное почему-то потрясло меня. Непонятно, что это было – мистификация, полный бред или все-таки какая-то правда. Во-первых, стиль изложения – писала женщина, которая, чувствовалось, была не очень эрудированной в науке, но обладала хваткой и живым умом. Как вообще она сумела добраться до этой темы? – тоже вопрос. И кто помог ей сформулировать вопросы? – наверно тот, кто навел на эту тему и помог организовать интервью. По-видимому, его текст также был отредактирован кем-то более образованным. Стиль же ответов, напротив, выдавал профессионала – похоже, что даже довольно крупного руководителя научных проектов, судя по несколько снисходительному тону ответов и одно¬времен¬но по их лаконичной точности. Мало походило это на полную мистификацию. Но в то же время и полностью поверить разум отказывался.

«Что ж это такое происходит?», – думал я, уже стоя с сигаретой на балконе и глядя в небо, как будто на нем мог написаться необходимый ответ на мучивший меня вопрос. Но вместо этого до моих ушей вдруг донесся глубокий и низкий гул, сначала тихий и неясный, потом все усиливающийся и обволакивающий сознание, а затем сквозь облака сверкнул яркий белый луч и в образовавшейся в них голубой поляне явственно проступил лик Христа – как на иконе нерукотворного Спаса или, еще лучше, как на Туринской плащанице, знаете? Я так и сел и еще долго не мог прийти в себя.
После этих событий, потрясенный, я, пия свой ежеутренний кофе, никак не мог собраться с мыслями. Машинально вертя в руках пульт управления телевизором, нажал какую-то кнопку – на экране появился парламентский канал, транслировали запись вчерашней сессии. Я тупо смотрел и слушал, как оппозиция привычно громила власть за дебилизм, граничащий с предательством Москве наших национальных интересов, а провластные, в лице этого хмыря из ОНПУ-УПСА, вяло отбрехивались в жанре «сам дурак», что, мол, это вы кретины, да еще и запроданцы, которые ждут не дождутся, чтобы снова пришел москаль. В общем, все было как всегда. Но через несколько минут после включения телевизора меня неожиданно и беспричинно стошнило и я выбежал в туалет, едва успев донести до унитаза свежевыпитый кофе.
«А что дальше?» – спросите вы. – «Ну, что дальше!..», – отвечу я вам. Дальше, наверно, вы уже догадались, что меня накрыл Феномен. Причем, как выяснилось впоследствии, это был едва ли не первый в истории случай его проявления. Так что меня уже можно заносить в книгу рекордов Гиннесса как Феноменальную личность – ветерана рвотного движения!
Однако, друзья, хоть убейте меня – не могу отделаться от мысли, что Феномен каким-то образом связан-таки с проделками этого проклятого Института экспериментальной математики! Ведь Господь недаром послал знамение! Хотите верьте – хотите нет, а здесь без этого чертового Доктораги, или как его там, с его чертовым КУВЕРОМ, или как его там, не обошлось!»
История интеллигентного нахала произвела глубокое впечатление на общество. Многие были склонны согласиться с Вольдемаром и даже раздавались возгласы: «Куда смотрит Правительство!», «Куда смотрит Гарант!» и т.п. Некоторые говорили, что хотя они, как неспециалисты в данном вопросе, мало чего поняли, но все равно теперь глубоко уверены, что теперь понятно, отчего взорвалась Чернобыльская станция, и что неплохо было бы взять всех этих экспериментальных математиков за черти и допросить как следует и по полной программе: а чего вы там, суки, накрутили? Каждый вспоминал какой-то странный случай из своей жизни или что-либо из рассказов знакомых о необъяснимом поведении бытовой и иной техники и сантехники, о таинственных авариях и катастрофах, мистических исчезновениях людей, предметов и денег и столь же мистических их возвращениях (за исключением, разумеется, денег).
Правда, среди всего этого, если так можно выразиться, потока коллективного сознания промелькнула и одна действительно необычная мысль, высказанная самой юной участницей Эксперимента Аленой Славгородской, хорошенькой девятнадцатилетней девушкой с внимательными карими глазами.
– Я где-то читала, не помню, в какой-то книжке, – сказала она, – что один человек в очень тяжелой ситуации написал в своем дневнике: «Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре».* Но если то, что вы рассказали, Вольдемар, – правда, то, значит, теперь никакой свободы уже не существует – даже в принципе, даже как возможности! По-крайней мере так, как представляло свободу все человечество, за всю историю». Алена замолчала и, смутившись, покраснела.

*Алена цитирует Уинстона Смита, героя романа Дж. Оруэлла «1984». (Сост.)

Интеллигентный нахал собрался было придвинуться к ней поближе и подискутировать на эту интересную морально-арифметическую тему, чтобы как следует продемонстрировать ей свою интеллектуальную мускулатуру и, вообще, поплотнее вступить с нею в духовный контакт. Однако собрание, по-видимому, не было готово к столь сложным рефлексиям и поэтому разговор совершенно непринужденно, логично и безо всяких промежуточных этапов перешел на инопланетян, летающие тарелки-НЛО, науку УФОлогию, Бермудский треугольник, экстрасенсов, парапсихологов, йогов, шаманов, колдунов и ведьм и вообще грозил забраться черт знает в какие дебри, как вдруг в беседу вступило новое лицо.