Железная дева (Глава 2)

На четвёртый день привратнику отрубили голову за то, что он недоглядел, ибо уродилась одна из малышек седой и со шрамом на лице. Как ни просил, как ни умолял стражник — всё без толку.
И привели к королю с рынка одну гадалку, Рубину, и наперебой королевская чета потребовала что-нибудь сделать.
— Хворь эта заразна, и принесёт королевству много бед. — Уклончиво отвечала королю Рубина, но мы-то с вами знаем правду, не так ли?
Отсыпав цыганке золотых, выбросил король Меченую за порог, аж за королевские ворота, как собаку. Плакала несчастная девочка, но никто, ни единая душа не смилостивилась над ней. Более того, прохожие плевались в неё и удирали прочь, точно та проказой больна.
Лишь одна женщина подошла к белым пелёнкам, заслышав уже стихающий от вечернего холода писк. Взяла бережно с ясель на руки, но ужаснулась: личико было искажено меткой-бороздой, а на головке пробивалась седина.
— За что ж тебя так, моя хорошая? Ты же только родилась!
И сжалилась, и унесла с собой ребёнка. И рассеялись тучи, а ведь собирался ливень.
А женщина та сама недавно потеряла дитё, и молоко у неё ещё имелось. Муж её не сразу принял Меченую, потому что это чужой ребёнок. Но развёл руками и после принял деву как свою родную дочь. И дали ей имя Сильбина, ибо в серебре её волосы, и воспитывали в строгости и почёте к старшим.
Но случилось так, что по судьбе ушла та добрая женщина в мир иной раньше обычного людского срока; та самая женщина, что не бросила младенца на растерзание волкам и вскормила чужого ребёнка своей грудью.
И горевал приёмный отец по своей жене, но горевал недолго, и на смену одной мачехе пришла другая, да ещё и с дочерью своей. Нет, отчим не был плохим человеком; но слаб он был духом, нужна была ему опора по хозяйству, хотя падчерица и была примерною во всём.
Новая мачеха быстро взяла бразды правления в свои руки и начала верховодить в доме, едва ступив на его порог. Мужа своего она ни во что не ставила и постоянно посылала то на охоту, то на рыбалку, то на мельницу, то на рынок, да так, что не разогнулась у него однажды спина. Так пятнадцатилетняя золушка стала круглой сиротой, ибо не ведала, что она принцесса; превратилась в рабыню в своём же собственном доме, поскольку обладала смирением и послушанием.
Схоронили отчима по-быстрому, по скорому, и превратила мачеха домишко в проходной двор; якшались здесь отныне все, кому не лень. Постоянно гвалт, шум-гам и тарарам, вечное веселье многочисленных гостей да пьяный смех. Выпивка лилась рекой, и замучилась падчерица собирать бутылки.
По дому прибирали вначале обе девушки — наша мученица и дочь новой хозяйки. Однако когда Сильбина прибиралась по хозяйству, птицы радостно летали и звонко щебетали; когда же убирала сводная сестра — птицы садились на убранное и гадили, потому что убирала злюка из рук вон плохо.
Позже мачеха вконец обнаглела и всю работу взвалила только на «сиротку-уродку» (так она её называла в глаза и за глаза). Та же в ответ помалкивала да добротно, ответственно, безукоризненно исполняла свою основную работу по хозяйству, а также прочие разные (мелкие и не очень) поручения, а когда выходила из дому, плотно прикрывала лицо свисающим с головы капюшоном, дабы лишний раз не слышать колкостей от соседей по двору.
Что бы ни сделала Сильбина, всё было мачехе не так: дома убралась — плохо, во дворе прибралась — плохо, на рынок сходила — плохо; «всегда плохая», сетовала девица.
Тем не менее, готовила падчерица настолько хорошо, что даже мачеха обратила внимание, что её уродину кто-то хвалит — слава о юной кухарке дошла аж до королевского дворца.
— М-м, как же это вкусно! — Заметила принцесса Альбина, вкушая яства на трапезе в саду.
— Действительно, неплохо! — Согласилась с ней королева. — Но кто эта особа? Нашей стряпухе до неё далеко!
— Не знаю, и знать не желаю! — Отмахнулся король. — Купцы мимо проходили и предложили нашему дворецкому.
— А ну зови его сюда! — Раскапризничалась Альбина.
Делать нечего, послали за дворецким — принцессу носили на руках, боялись вставить слово поперёк.
— Итак. — Обратился к тому король. — Кто сготовил сии кушанья? Ну же, смелее излагай.
— Есть в нашем королевстве одна деревенька, совсем рядом с нашим замком. Говорят, в одной не самой приметной землянке живёт какая-то девка, вот она-то и повариха исправная, отменная.
— Велю звать её немедля ко двору! Пусть работает на наше чрево. — Заявил король.
— Прошу прощения, ваше величество, но ходят слухи, что страдает та мастерица-рукоделица неким ужасным недугом.
— И каким же именно? — Обомлела королевская чета, а вместе с ними и их чадо.
— То ли глуха, то ли крива, то ли коса, то ли горбата да нема; точно я не ведаю, но можно послать за ней гонца.
— Пустое. — Зевнул тогда король.
— Вот ещё! — Нашёлся тогда один заморский принц, засватанный своими родичами к Альбине и тоже присутствующий на сём ланче. — Неужто теперь не человек? Я бы с радостью узнал от неё самой секрет готовки её блюд.
И как-то холодно да неприветливо глянули на принца все сидящие за столом, да так, что от неловкости он потупил свой взор, уставившись на чашку чая перед собой.
— Пирог иль торт желаю я! — Топнула ногой под столом Альбина. — Пусть мне испечёт его та простушка, а носа сюда не кажет; и живот пресытится, и глаза порока не увидят.
На том и порешили.
— А ну-ка возьми да испеки государю большущий яблочный пирог, да поскорей! — Приказала однажды мачеха Сильбине.
— Я же плохая. — Осмелилась сказать та.
— Конечно, плохая! — Ехидно подтвердила мачеха. — Но для господ умением своим хорошая. Как по мне, моя бы воля, я гнала б тебя в три шеи! Но противиться королевскому наказу я не стану.
И принялась сиротка за пирог — не простой, но вкусный и большой; тем и золотой. Испекла на совесть, всю любовь свою вложила, потому что всякое начинание давалось ей хоть и нелегко, но впоследствии приносило свои плоды.
Договорились, что Сильбина сама отнесёт пирог свой во дворец, но порога не переступит, отдав его стражникам, те — лакеям, а те, в свою очередь, дворецкому, который и вручит его Альбине; то ли король догадался, кто такая эта Сильбина, и испугался чего-то, то ли ещё что-то.
День был солнечный, хороший; именно сегодня проходила ярмарка. На продажу шли блины, оладьи, булочки, куличи, караваи, собственно хлеб; яйца, мясо, фрукты-овощи да прочие продукты. Альбина созерцала всё это со своего балкончика и позёвывала — людно, людно было сегодня. И надо ж было в поле её зрения попасться Сильбине, у которой от ветра задуло капюшон назад.
Альбина аж привстала от неожиданности и ахнула:
— Ну, надо же, как на меня похожа!
Сильбина находилась в толпе с пирогом в руках и пыталась идти так, чтобы никто не налетел на неё и не испортил пирог. Альбина же, которая невольно увидела сестру, не заметила шрама, потому что та стояла к ней неиспорченным боком. Вскоре одна затерялась среди толпы, а другая, пожав плечами (посчитав, что ей показалось), направилась в свои покои.
Падчерица благополучно донесла пирог до места назначения. Ей вручили мешочек с монетами и отпустили с миром.
А принцесса, уплетая кушание, нечаянно обронила:
— Смотрела я, смотрела да и высмотрела на ярмарке одну замухрышку-зачуханку. Вся в лохмотьях, но мордочка точь-в-точь моя, разве что не такая белая, и вся в веснушках.
Поперхнулся тут король; подавилась королева.
— Молодой глаз зорок; но мало ли что почудилось. — Произнёс самодержец и, не доев, ушёл к себе.
Принц же заморский вбил себе в голову сыскать ту, что приготовила пирог, и таки нашёл её, когда она несла воду свиньям, дабы напоить их.
— Постой! — Окликнул Сильбину он.
Та остановилась, обернулась и, увидев перед собой юного вельможу в роскошных одеждах, почтительно поклонилась, но принц подошёл к девушке на расстояние вытянутой руки.
— Ты ли это? Та, что испекла яблочный пирог королю и всей его свите?
— Я. — Ответила та и побледнела. — А что не так с пирогом? Кто-то отравился?
— Вовсе нет, ну что ты. Я прискакал выразить тебе своё почтение; никогда я не вкушал подобной вкуснятины.
Та покраснела; щёки так и горели от налившегося румянца.
— У тебя золотые руки, но я что-то не могу рассмотреть твоего лица… Могу я взглянуть на ту, что так очаровала меня своей стряпнёй?
Сильбина сняла капюшон, и принц ахнул от неожиданности. Та, по всей видимости, другой реакции и не предполагала, и заторопилась восвояси. Но настырный принц, подавив своё неловкое смущение, подошёл ещё ближе и взял девицу за руку.
— Ты знаешь, у меня совсем нет друзей. — Начал он, куда-то уводя Сильбину, маня за собой. — Точнее, они как бы есть, но в то же время их нет; сплошь лицемеры. Не с кем мне поговорить… Покажи мне эти края, я тут впервые.
— Мне пора кормить свиней. — Замялась девушка, забирая свою руку назад. Но глядела она на принца уже иначе; не так, как на всех. Ох, ведь давно уже ей никто не говорил столь тёплых слов!
— Хорошо, настаивать я не стану; не пристало из-за меня свинюшкам мучиться от жажды. — С явным сожалением протянул принц. — Готовишь ты замечательно; по всему видно, что не только в том ты мастерица! Ты хорошая, добрая и искренняя; во всяком случае, мне так показалось, а ошибаюсь я редко.
Принц умолчал о том, что некоторое время наблюдал за ней и видел, насколько она порядочная и хозяйственная; одного только он понять не мог, взять в толк: за что её все так гнобят? Только потому, что она Меченая и седая?
Как назло, невесть откуда появилась злая мачеха и начала орать:
— Ты что там, уснула, что ли? Дрянь такая! Кто свиньям воду принесёт? Смотри, как бы сама с ними из одной лужи не пила! И с кем это ты там лясы точишь?
Завидев принца, мачеха сразу сбавила тон, и разулыбалась. Тот же, недобро поглядывая на злую тётку, откланялся, сел на своего пони и ускакал в сторону дворца.
Странно ли, но после того самого рокового дня заторопилась что-то мачеха с замужеством Сильбины.
— Ишь ты, цаца! Расселась тут, обленилась уж совсем! Протираешь лавку сидя постоянно! — Взъерепенилась злюка и подлюка. — Пора уже и честь знать.
«Именно это я вам обоим хотела бы сказать», проворчала золушка, исподлобья глядя на мачеху и сводную сестру.
— Что ты там кряхтишь? Как бабка старая. Пойдёшь замуж за мясника Уго; мужик он видный — скотобойня своя, скотобаза помимо всего прочего. — Отрезала непримиримо мачеха.
Изменилась в лице своём девица; побелела, ужаснулась: сказывали про него недоброе люди в деревне — дескать, свершал недоброе сей человек: глумился над собственным скотом; истязал, творя дурное, скверное и срамное с живностью своею, не жалея ни кур, ни маленького, несчастного ягнёнка.
И пала дева ниц, и умоляла выдать за кого угодно, но только не за Уго.
— Что-то не нравишься ты мне сегодня! — Рассердилась хозяйка. — Не улыбается мне возиться с тобой!
Королева же тем временем начала поедом есть короля, потому что материнская любовь сильнее отцовской, и любовь матери сильнее любви жены. Раскаялась она, и пилила саму себя, что пошла на поводу и бросила дочурку.
— Может, нашли б лекарей каких, и сошёл бы тот шрам, аки грязь после мытья. Ума не приложу, что теперь мне делать! Я места не могу себе найти…
— Сойти — шраму? — Упорствовал король. — Брехня! Даже если предположить… А седые волосы? Что народ скажет? Время и так нынче неспокойное.
А времена и впрямь изменились: участились набеги разбойников с большой дороги; вампиров развелось, что саранчи; великаны в предгорьях лютуют, завал за завалом на тропах. И это ещё что! Эльфы рассорились между собой; неспокойно в их королевстве. Гномы бастуют на рудниках, и всё чаще их можно видеть здесь, в чужом для гномов королевстве. Далеко на севере сформировалась сила, именующая саму себя не иначе, как «псы войны». Эти изверги отличались большим ростом, большой силой и хорошей организацией. Псы войны выбривали себе какие-то символы на голове, а огненно-рыжие бороды завязывали в подобие косы. На руках они носили тяжёлые кожаные наручи смертельно-чёрного цвета, утыканные гвоздями и шипами. Конников они презирали, перемещаясь исключительно пешим ходом; небольшими группами людей в несколько воинов, но групп таких было много. Это была далеко не вся ударная группа, поскольку псы войны понастроили каких-то доселе невиданных механизмов, и страшно даже предположить их в действии. Так, они выковали из стали какой-то крытый фургон на множестве колёс, и фургон этот имел «нос» в виде мортиры, стреляющей чугунными ядрами. Выбрасывало их недалеко, но если они куда приземлялись, то уничтожали всё живое. Но излюбленным оружием псов войны были молоты, кувалды, топоры да шипастые шары на цепи; мечи, лук-стрелы, арбалеты, копья они презирали ‒ мечи были им малы, а оружие дальнего боя считалось ими нечестным приёмом. Другое дело железные штуки, которые могли пробивать стены; людей же калечили, исключительно вбивая их в грунт сверхтяжёлыми молотками, точно сваи какие, либо разрубая такими же могучими топорами. От этих псов войны был какой-то холод — во взгляде, в дыхании, во многом другом. Их цель — поработить, их жёны — оружие в их руках, их бог — война и смерть.
Что же до Сильбины, то свадьбы как таковой и не было: Уго нужна была хозяюшка, и только, ну а устраивать целое пиршество ради какой-то Меченой не имело смысла.
Так несчастную деву обрекли на жизнь с суровым мясником-скопидоносом, жадным и алчным мужчиной средних лет, уже стареющим.
И стала сиротка следить за своим новым мужем, а он на вид вполне добр и приветлив. Деньги в дом приносит, ибо мясник от бога. Ну, вспыльчив порой, с кем не бывает? Стукнет по столу — а тот и развалится на две половинки. Скупец, это да, но справедлив. В общем, пока особых странностей жена не наблюдала… До первого же вечера.
Сильбина трудилась в огороде, и донёсся до неё какой-то визг из сарая. Глядь — приходит Уго, весь взлохмаченный какой-то, замаран кровью, и кровью этой глаза его налиты. Груб и не отёсан, неприветлив за ужином. Спрашивала-выспрашивала, да что ж толку? Молчит, как рыба, весь в себе, а ткни — взорвётся.
Каждый вечер, каждую ночь непонятное в сарае; крики, вопли животных. Девушка боялась туда сунуться, но также боялась верить слухам. Не выдержала и пошла, на всякий случай, взяв в руки дрын.
От того, что лицезрела Сильбина, её затрясло, как грушу иль осиновый лист; задрожали и обмякли плечи, вывалилось полено из рук. От увиденного подкосились ноги; сиротка как-то и не заметила, что уже полулежит на сене у сарая. С той поры онемела Сильбина, хоть и кратковременно.
И признался однажды Уго, средь бела дня горько зарыдав:
— Не я привожу в исполнение то страшное действо, но кто-то, кого я не знаю; тот, кто говорит от моего имени не моим голосом. Похоже, ко мне подселили некую сущность; как давно, я уж не помню.
— И что же теперь делать? — Озадаченно спросила она. — Этого так оставлять нельзя.
— Нет в селе мастера, кто изгнал бы с меня того беса, увы.
Тогда снизошло на девушку, словно некое озарение, и ноги понесли её против воли неведомо куда; пошла она за десять вёрст, и, найдя одного шамана-чужеземца по имени Итбала, взмолилась ему о горести своей. Тот согласился, не медля и, побивая в огромных размеров бубен, начал на закате солнца кружиться с громким визгом в адской пляске. После, откланялся шаман, не взяв платы, и убрался вон.
Но не помогло сие, лишь хуже стало; поняла золушка это уже наутро: вконец озверел Уго и, бесстыдно распуская руки, принялся заглядывать под подол её платьица. Отвесив звонких пощёчин да затрещин, девица с воем выбежала из землянки. Догонять Уго не стал; и на том спасибо.
А был в том хуторе проездом один ведьмак; на коне гнедом мчал он неизвестно откуда и неизвестно куда. И тут как раз возьми да и попадись ему на пути юная особа! Чуть не затоптал её конь на полном скаку; еле удержал того за поводья ведьмак.
— С ума вы сошли, что ли?! Под лошадь бросаться… — Недоуменно бросил всадник девчушке, немедленно спешиваясь.
— Простите. — Испуганно молвила та, свернувшись у дороги в комочек (ей-богу, точно затравленный диким зверем котёнок). Примятая девушкой, местами выкошенная трава приятно и свежо пахла.
Путник помог ей подняться и отряхнуться. Та не выдержала и расплакалась у странника на плече.
— Идти сможешь? — Заботливо спросил у неё ведьмак.
— Да. Спасибо.
— Могу я чем-нибудь помочь?
— Увы. Тот, кто мог — и тот не смог.
— Это вовсе не значит, что не получится у меня — для начала я должен узнать о проблеме, дабы понять, смогу ли я её решить, верно? Ну-ка, рассказывай, давай. Да желательно в деталях.
И поведала она о том, что вот уже месяц она живёт с мужем, который охоч до живности хозяйской.
— Днём он замечательный, заботливый человек. Вечером же словно звереет. Вроде он, а вроде и не он. Точно преображается. Я терпела, но после обряда шамана Итбалы он промышляет сим непотребством и днём тоже. Что мне делать, я ума не приложу…
— Итбала? — Настороженно переспросил всадник, не дослушав жертву домашней тирании. Сморщившись, он приподнял лицо девушки за подбородок и, заглянув ей в глаза, спросил:
— Разве Уго тебе не муж? Чего ты бежишь от него? Глядишь — родишь, он и перебесится.
— Не могу я с ним таким. Если судьба быть с ним, я буду, но с Уго нормальным, а не скотоложцем.
— Пробовала ли ты молиться, дитя моё? Взывать к тому, кто создал живое и неживое.
— Я пыталась к нему обратиться, однако я не ведаю его имени.
— А у него нет имён. Вернее, его имя известно немногим. Ещё меньше людей обращаются к нему со своей просьбой бескорыстно. Потому-то и кажется многим, что мир во власти всякой чертовщины…
Та промолчала, поскольку не нашлась, что ответить.
— Я могу тебе помочь. К тому же ты утверждаешь, что муж твой сам искренне радеет за то, чтобы избавиться от своего недуга, ибо в действительности он не таков, каков в своём бешеном припадке. Иди за мной.
Проверив, хорошо ли он привязал своего скакуна, ведьмак свернул с дороги прямо к дому Уго, как будто знал достоверно, где он живёт.
Увидев чужака, мясник попытался наброситься на того с громадным тесаком, но ведьмак жестом руки остановил его.
В полночь, очертив куском мела вокруг Уго белую окружность, незнакомец посыпал на этот круг какой-то загадочный песок и поджёг. Тут же вспыхнуло яркое малиновое пламя, языки которого норовили достать как мясника, так и остальных. Выхватив из своей поклажи странную книгу со страницами чёрного цвета и открыв её не сначала, но в определённом месте, ведьмак начал шептать какие-то фразы; вначале шёпотом, но позже его шёпот, нарастая, постепенно сорвался на крик.
Уго, боясь выйти за пределы круга, окружённый стеной огня, истошно орал. Его словно разрывало на части. Его жене невмоготу стало глядеть на эти муки и страдания; она отвернула от этого зрелища своё заплаканное лицо.
Ведьмак же, уже отбросив книгу куда подальше, воздел к небу свои руки и продолжал вопить заклинания. Только вот не небо уже было над ним, а нечто, сокрытое чёрными тучами, ибо погода резко испортилась и вместо тихой лунной ночи стояла непогода. Ведьмака бил град, пронзала молния, покачивало от сильнейшего ветра, но он всё так же неуклонно, невозмутимо, неотступно следовал своему делу.
Слабея, ведьмак переступил огненный круг, но пламя не тронуло его. Он вплотную подошёл к Уго и возложил свои персты на лице несчастного, приговаривая уже на понятном всем языке:
— Изыди же, дщерь, из чертога сего! Не твоё это место, не твой дом. Покинь навсегда и впредь никого не мучь.
Внезапно шторм потушил круглый костёр, а Уго рухнул оземь, точно подкошенный. От него вдруг отделилось что-то; нечто вроде тени. Очень недовольная, та с шумом пронеслась, клокоча какие-то нечленораздельные звуки, и затихла где-то вдали.
С ведьмака сошло, наверное, семь потов, но он поднялся (ибо под конец магического ритуала также был сбит с ног ураганом). Откашлявшись, он бросил девушке:
— Я сделал всё, что мог. Я изгнал очень сильного демона, потеряв при этом часть своей собственной силы. Больше он не побеспокоит Уго никогда. Однако нет гарантии, что сам Уго поправится, ввиду того, что сущность значительно ослабила как его дух, так и тело.
— Как и чем мне отблагодарить вас? — Хлопала глазами та.
— Мне ни от кого ничего не нужно. — Смутился тот. — Единственное, я не смог определить, кто наслал на твоего мужа такое мощное проклятие; сие вне даже моих возможностей. Мне пора, меня как адепта ждёт глава моего ордена. А ты же да не ожесточи сердце своё во все дни жизни твоей, дабы душа твоя не почернела. Внимай хотя бы иногда создателю и творцу, даже если имя его пока сокрыто от тебя.
— А как же твоё имя, спаситель? — Улыбнулась сиротка.
— А моё имя тебе знать не обязательно. — Нахмурился ведьмак. — Достаточно того, что я не на стороне тёмных сил, сил зла. Прощай…
С этими словами странник проследовал от полей к стоящему подле дороги коню, взобрался на него и ускакал, не проронив более ни слова.
«Итбала, сын шакала», думал про себя ведьмак. «Наделает делов, переделывать потом...».
А Сильбина подбежала к мужу своему, однако успокоился уже тот навсегда. И горевала вдова, ибо днями Уго был добр и ласков с нею. И приснился ей сон, и вот: растянулась улыбка на лице умирающего. Молвил ей покойный муж во сне: «Не печалься понапрасну, ведь отныне я свободен и дух тот злобный пребывает вне моего тела; и душе моей не мешает также». Сказал — и испустил дух.
Деревня — она и есть деревня; сорок лет без урожая: после случая с Уго прогнали сиротку односельчане куда подальше, посчитав, что жена стала вдовой посредством убийства мужа. И попробуй людям докажи, что не могла хрупкая несовершеннолетняя девушка пойти на такой шаг. И, несмотря на все слухи, ходящие об Уго, по всей видимости, Сильбину сочли, куда худшим злом. Пошла было Меченая, куда глаза глядят, но вспомнила про одно дельце.
Оглядев украдкой последним взором дом, в котором она провела пятнадцать лет своей жизни, Сильбина пошла по тропе, ведущей на погост.
Это было старое, старое кладбище, где уже почти никого не хоронили, но где сооружали всякие колдуньи свои капища. Однако именно сюда, с краю закопали её отчима и первую мачеху — тех немногих, кто украшал золушкину жизнь ласковой улыбкой и добрым советом.
Сильбина присела у могил, но плакать не стала: она знала, что её родители (а именно таковыми она их считала) этого бы не одобрили. Тяжело вздохнув, девушка встала, но куда идти, куда держать путь — понятия не имела.
От погоста тропинка вела в густой дремучий лес — тот самый, где когда-то охотился сам король. Ныне лес разросся молодой порослью, став ещё гуще. Байки шли о нём, недобрая молва; никто здесь больше не охотился, обходили за версту.
Едва войдя в лес, Сильбина сразу поняла, что не одна: сзади какое-то пыхтение, тяжёлое дыхание.
— Кто здесь? — Не оборачиваясь, спросила она.
Вместо ответа кто-то грубо сгрёб её в охапку и потащил вглубь леса, на опушку — там попросторней, посветлей.
Очнулась сиротка в каком-то тёмном, сыром и унылом чулане. Воздух тут был несколько спёрт, поэтому Меченая, и без того страдавшая астмой, попыталась выбраться наружу. Каково же было удивление и облегчение, ведь дверца оказалась незапертой!
Ведомая типичным женским любопытством, Сильбина вдруг наткнулась на следующую картину: раннее утро, чья-то широченная спина и какие-то земляные сугробы. Лопата. Топор. Брёвна…
— Холмики видишь? Это мои предыдущие жёны. — Донёсся ей басок, и сиротка поняла, что чутьё для некоторых как второе зрение.
— Чем же они тебе не угодили, незнакомец? — Робко, нерешительно и в то же время достаточно твёрдо и без боязни поинтересовалась изгнанница.
— Они задавали слишком много вопросов, на которые я не знал ответов.
— Кто же ты? — Наморщила лоб Сильбина, глядя на детину снизу вверх.
— Я-а-а кто-о-о??? — Разворачивая своё туловище, рявкнул вдруг тот. — Это ты-ы-ы кто-о-о??? Жить надоело? Какого чёрта ты делаешь в моём лесу — не заплутала ли часом?
Кошмар, но перед девой возвышался великан-циклоп, с единственным глазом посредине морды. А всюду валяющиеся обглоданные кости да размозжённые черепа подсказывали и то, что циклоп этот ещё и людоед.
— Меня ты тоже съешь? — Взволновалась она.
— Посмотрим на твоё поведение. — Сухо пробормотал людоед.
— Как тебя звать-то?
— Тугодум.
— Это я уже, кажется, поняла. А имя у тебя есть?
— Это и есть моё имя! — Рассвирепел тот. — Людоед Тугодум к вашим услугам… Точнее, ты к моим — вечером я приду свататься, так что пойду-ка я, да и запру тебя опять в чулане.
Сильбина про себя улыбнулась — в прошлый раз Тугодум тоже её «запер»; вот и сейчас он стоял, почёсывая затылок — что же он намеревался сделать?
Всё же вечерком людоед не преминул заглянуть в чулан.
— Я пришёл разбираться! — С букетом свежесобранных полевых цветов ворвался Тугодум к «невесте». — Кто в тереме живёт? Кто в невысоком живёт?
Судя по всему, циклоп изрядно выпил, ибо еле держался на своих тумбовидных столбах.
— Теперь ты моя жена! — Заявил Тугодум и полез к перепуганной сиротке, дабы заняться близостью; подмял под себя тело молодое, рассыпчатое, упругое и податливое, но отчего-то передумал, фыркнул и ушёл восвояси, ночевать на сеновал, бормоча при этом что-то весьма недружелюбное, ругаясь самыми ненадёжными словами. Та, попятившись, было к стене, с облегчением вздохнула, а пот лил с неё градом.
Наутро Тугодум потащил жену на кухню завтракать. Насупил брови, видя, что Меченая ничего не ест, а ведь наложил он ей полную тарелку.
— Ешь! Чего не ешь? — Возмутился людоед. — Ну и не ешь. Только смотри: приложу и кулаком, и крепким словцом.
Только Тугодум принялся грызть кусок мяса, как его самым наглым образом прервали.
— Руки перед едой необходимо мыть. — Заметила Сильбина.
— А как это? А что это? А надо ли? — Посыпались вопросы.
— Ой, горе ты моё луковое…
Научила дева Тугодума правильно себя вести; в доме и везде кругом убралась. Чисто и свежо теперь в его логове.
— Никакой ты не людоед! — Пожурила как-то Сильбина Тугодума. — Кости обгладывают волки, а тебе и на руку, что люди слагают легенды о людоеде в лесу. А на самом деле ты и мухи не обидишь, глупыш, и в могилках твоих пусто.
Так прожила она с циклопом целых полгода; жила и горя не знала. Вела хозяйство, а Тугодум и пальцем её не трогал. Великан таскал коромыслом воду в вёдрах, тащил борону на поле; девушка мастерила, вышивала, вязала, собирала в лесу грибы, ягоды, орехи. Так и жили, тем и питались, покуда не нагрянули в лес нежданные гости, разбойники с большой дороги, которым море по колено и царский указ не ходить в лес — пустое место. Убили они Тугодума, и жилище его сожгли.
— Не успела, опоздала! — Вскрикнула, почуяв неладное, Сильбина и ринулась в разваленный, уже потухший домище-пепелище, роняя на землю корзинку с зеленью: увы, мёртв был великан, валяясь с простреленной стрелою грудью.
— Что ж вы делаете, люди?! Как же так… — Плакала сиротка, завидев удаляющиеся силуэты. — Это ж самосуд! Тугодум — не людоед…
И схватилась за сердце, и повалилась оземь.
«Какая же я несчастливая и невезучая! Почему меня покидают все те, к кому я привязываюсь?», царапала ногтями землю Меченая.
И пошла к бурному потоку ледяному, дабы утопиться, покончив раз и навсегда, и увидела отраженье своё в воде.
— Уродина! Уродина! Уродина! — Драла она седые космы и била ладонью по шраму. — От тебя шарахается всё живое…
Наревевшись вдоволь, Сильбина понуро, уныло, беспристрастно, отстранённо зашагала прочь от пепелища, некогда являвшегося ей жилищем, не раз тоскливо оборачиваясь.
И надо ж было такому случиться — спустя некоторое время, уже поздним вечером дорогу деве перегородил какой-то слащавый на вид мужчина лет тридцати пяти от роду, с ярко-алыми губами, заострёнными ушами и мощной шеей, хитрыми глазёнками и мощными скулами; черноволосый, жгучий, обаятельный брюнет. Такие однозначно альфонсы, ловеласы и невесть что ещё; Сильбине этот тип сразу не понравился.
Сиротка всё же попыталась прошмыгнуть мимо симпатичного нахала, но не тут-то было: тот, недолго думая, схватил её за руку.
— Далёко ль путь держишь, о красавица? — Овеял, очаровал тот муж своими сладкими речами. И его вовсе не смутил внешний вид Сильбины, её изуродованная физиономия, ведь сорвал наглец с сиротки капюшон.
Сбил с ног и повалил он деву прямо на тропе, хоть та отчаянно сопротивлялась. И видели сие и лесник, и дровосек, и грибник и хлебопашец, проходящие мимо, возвращавшиеся этой тропой в свои дома, но и пальцем не пошевелили, чтобы вызволить несчастную.
— Не та ли это золушка, что свела в могилу Уго? — Задал вопрос один.
— Не та ли это девица, что подстелила людоеду? — Задал вопрос другой.
— Не та ли это сирота, что испекла принцессе яблочный пирог отменного и запаха, и вкуса? — Спросил тут третий.
— Не та ли это выпь, что всех в своё болото окунает, ведь несёт одни несчастья? — Прозвучал следом четвёртый.
И не сделали ничего, и вот: пыль от них уже вдали.
Отчаянно, но, всё ещё успешно отбиваясь, Сильбина получила кулаком в лицо, и вот, левую щеку не отличить теперь от правой. А злопыхатель всё не унимался. И ведь надкусил уже сочную, спелую шейку своими клыками, впившись накрепко и страстно, как вдруг почувствовал почти равную себе. Отпрянул он в глубоком разочаровании.
— Отчего ж умолчала, что в роду твоём имелись красные ведьмочки? — Раздосадовано протянул вампир (а ведь это был именно он), помогая деве встать.
— Клянусь, я не знала. — Отряхиваясь после упорной борьбы, ответила ничего не понимающая Сильбина.
Глянул мучитель на неё как-то очень странно. И вот: страшно обиделся вампир; весь как-то сразу осунулся. Он посчитал, что его самым наглым образом обманули и предали. И заторопился вампир в отхожее место, и ныне оно ему самая вотчина.
Отойдя от замешательства, сиротка продолжила свой путь неизвестно куда, иногда охая от боли, потому что горела щека от удара, и ныла шейка от укуса.