Горе-мастерок (Глава 3)

Альбина заразилась новой, очередной забавой: теперь она была готова веселиться день и ночь от неуклюжих телодвижений смешных медвежат и кривляний приведших их с собой скоморохов из бродячего цирка.
Эта вздорная, заносчивая принцесса успела надоесть всему королевству — от собственной семьи до самой последней прислуги; от домашнего питомца-кота до крестьян, поставляющих своим горбом мясо, молоко, хлебобулочные изделия и различные напитки.
Зануда ела за троих и явно не торопилась взрослеть, а ведь время подошло. Вот потому-то и хаживал к ним во дворец один заморский принц, с которым мы уже мельком познакомились.
А надо сказать, замок был величественным и бесподобным; таких ещё поискать, днём с огнём не сыскать: внушительных размеров неприступная крепость со рвом, стоящая на обрыве, с зияющей за ней бездонной пропастью глубокого синего моря; мощные башни и шпили, колонны, фрески, купола…
Всё же вид дворца был не столь страшен: рядом и лес, и лужайка, и прекрасный водоём, которые скрашивали всю эту свирепость.
Принца же заморского король-отец послал в сей замок не из-за большой любви принца к Альбине, и не ради уважения к соседнему королевству: тёмные времена настали, и породниться стоило для того, чтобы два родственных, дружественных друг другу соседних королевства в случае чего могли объединиться и дать отпор всяким там захватчикам (а заполучить богатое, сытное, довольное всем королевство настоящих разбойников мёдом не корми). Брак же между престолонаследниками разных королевств был бы своего рода гарантом мира и благополучия, уверенности в сегодняшнем и завтрашнем дне, ведь одна корона — хороша, но две-то лучше!
Принц же, имя которому — Роган, прибыл в чуждые ему края дней за четырнадцать за приготовлением яблочного пирога Сильбиной Альбине, и гостил ещё примерно столько же. Потом отбыл, ибо осень, да и всякие дворцовые дела. К тому моменту, как с Сильбиной случились все те несчастья, нами уже описанные, Роган прискакал вновь. И с каждым посещением званых завтраков-обедов-ужинов на террасе, с каждой совместной охотой с возможным будущим тестем Рогану эта семейка нравилась всё меньше и меньше, а уж тем более эта вредная Альбина, которую он стал попросту недолюбливать. Он её не переносил, но поперёк воли отца ничего поделать не мог. Так они и жили, а принц всегда искал предлог не гулять с Альбиной по аллее, от одной арки к другой.
В один прекрасный день Роган не выдержал своего затяжного пребывания в месте, которое ему осточертело, и решился на отважный, смелый, но крайне глупый, непродуманный поступок: он вознамерился исчезнуть, да так, чтобы его никто не смог найти.
Сей заморский принц выменял всю свою дорогущую одёжу на какую-то бесформенную робу, и осла в придачу. Решил этот молодчик скитаться, ходить-бродить по белу свету да настоящего житейского опыта набираться. В нём совершенно не было вельможеской гордыни и нелицеприятных замашек властолюбца, но человеческая гордость имелась. Роган посчитал, что всего нужно достичь самому, а не почивать на лаврах деяний своей монаршей родословной. Прежде всего, конечно же, парень бежал из-под венца, ибо не захотел обручаться против своей воли, к тому же с нелюбимым ему человеком. Он знал, что если прислушается к отцу, то будет всю жизнь жалеть, и будет крайне несчастен. Роган был твёрд в своём намерении и был уверен, что не пожалеет о своём выборе.
Беглец устроился работником в морском порту и вначале ему поручали самую тяжёлую, самую чёрную работу. А надо отметить, что наш герой не обладал особой физической силой и на королевских соревнованиях между рыцарями не всегда мог постоять за себя; не любил он насилие, бежал от него, если это было возможно.
Три месяца уж позади, и сошёл с юноши всякий румянец, и некогда белоснежная кожа покрылась грязью и несмываемым загаром. Трудился парень день и ночь, спины своей не разгибая. Что ему только не приходилось делать: и мешки таскал, и палубы стоящих на причале суден драил, и кочегарил, и кашеварил, и даже за просто так битым ходил. Если он чего и боялся, то того лишь, чтобы не признали в нём сына короля соседнего государства, ибо снаряжена была великая погоня, и искали-проверяли каждый угол.
Вот и новая мозоль, а то и рана; ноготь, как назло, сломался. Колет в левом боку от постоянной беготни и суеты. Гоняют, точно каторжника какого, но молчит, крепко стиснув зубы.
Но мир не без добрых людей, и проникся начальник порта к труженику своему большим доверием, большой симпатией; заприметил он его великое рвение и старательность. Стал поручать не менее ответственные, но более чистые дела, а потом и вовсе будто усыновил, поскольку Роган мог теперь замещать своего милостивого покровителя.
К сожалению, не бывает доброты без худа, и подвергся однажды порт морской большому ограблению со стороны морских пиратов, людей низких и крайне алчных. Покровителя Рогана убили в страшной схватке, а его самого и многих других (тех, что помоложе) заковали в тяжёлые оковы из прочного чёрного металла. Их всех согнали на какую-то посудину, и заставили грести.
Так и гребли несчастные в два ряда, на большом гребном вёсельном шлюпе о тридцати вёслах с носом в виде головы дракона, и парусом ему служила чёрная материя.
До короля дошли известия о том, что приключилось в порту, и королевский флот поплыл, дабы мстить, и мстить жестоко.
Галера, на которой как раб грёб Роган, отплыла от берега уже достаточно далеко, но тридцать уставших, обессиленных трудяг, согласно стратегам короля, рано или поздно должны были выдохнуться и выбыть из строя. Так и случилось — галера, в конце концов, встала, как вкопанная, посреди моря-океана, а первоклассный королевский флот окружил ту бедолагу, точно львиный прайд больную антилопу.
Однако и пираты были далеко не лыком шиты, ожесточённо, остервенело обороняясь. Адмирал же короля медлил с абордажем и палил в воздух крайне редкими, одиночными залпами, для видимости, не особо целясь, прекрасно зная о том, что патроны у пиратов на исходе. Он не ошибся — стрельба на галере, на которой находился закованный Роган, вскоре прекратилась, ибо пираты перестали тщетно палить из ружей.
Флотилия короля сто раз могла потопить несчастную, одинокую галеру, но не делала этого, потому что ранее был дан приказ не атаковать, а просто догнать и доставить пиратов живыми и невредимыми для суда и следствия и дальнейшего заключения либо публичной казни в зависимости от персональных прегрешений того или иного пирата перед королевством, на честь и достоинство которого он посмел посягнуть.
И случилось непредвиденное, явно не предусмотренное одной из сторон: на горизонте показалась такая армада, по сравнению с которой военная эскадра короля, состоящая всего-то из двух мощных галеонов, одной громадной каракки, пары-тройки изящных фрегатов, с десяток галер, шхун и судов поменьше (скорее, для береговой обороны) показалась ничтожной.
Да, именно так: нападение на порт явно было провокацией; своего рода мелким хулиганством, за которым стояло другое, большее деяние, целью которого было выманить весь королевский флот как можно дальше от побережья и затопить его, а золото и драгоценности, соответственно, присвоить. Конечно, можно было бы взять флагман на абордаж, посечь саблями команду и завербовать корабль себе, сменив белый парус на чёрный, но всё это не входило в планы Главного пирата и злодея, который желал именно уничтожить флотилию, все корабли до единого. Месть ли это какая была, или ещё что-то очень личное, но в любом случае ничего хорошего эта встреча не предвещала!
Армада о чёрных парусах пошла на сближение и устроила дымовую завесу. Глядь — а они уже рядышком, тут как тут!
Началось тут великое морское сражение, огромное побоище, потому что флот короля был верен своему монарху и своему отечеству. Делом чести стало дать отпор тем, кто зарабатывает себе на жизнь грабежом и разбоем; тем, чьи имена вписаны в историю кровавыми штрихами.
От грохота пушек и мортир, пуляющих большими круглыми ядрами, на галере, где грёб Роган, громко раскудахтались куры, особенно одна злая и мокрая курица, Даша Куд-Кудаша. Гул стоял невыносимый, а тут ещё ноги стали холодеть, потому что в результате одного из непрямых попаданий галера дала течь, и ступни уже были в воде. Вопрос времени, как долго продержится прохудившаяся посудина, это чёртово деревянное корыто. А вдобавок ещё и сырость в целом, и на море — сильнейший туман. На душе тоскливо, взгляду — брезгливо, ногам — немило и сыро; руки — крюки, голова — сплошная вава.
Ввиду тумана противники порой стреляли наобум, но рано или поздно исход бы произошёл любой. Так, удача отвернулась от королевской эскадры. Не случай, но вполне ожидаемое провидение привело пиратов к победе, ведь их корабли оказались лучше и манёвренней, да и количеством, бесспорно, брали, чего уж тут.
Пристыженные матросы, верноподданные моряки короля угрюмо плыли на шлюпках обратно к берегу, на свой страх и риск, ведь туман и не думал рассеиваться. А матёрые пираты не стали преследовать эти жалкие остатки некогда хвалёного и непобедимого, несокрушимого флота, посчитав, что они всё равно не жильцы. И действительно: одни разбились о скалы, другие пропали навсегда, третьих настиг крутой водоворот и утянул на самое дно. Большая волна дошла и до пиратской армады, но мелкое судёнышко — не чета большому, посему суда устояли, вдобавок бросив якорь.
Каким-то образом Рогану удалось освободиться — не от оков, правда, но хотя бы бежать с галеры (ему посчастливилось отодрать себя от прогнивших застенков; так и плавал в цепях подле тонущего корабля). Всё же его подобрали, схватили и приволокли к главарю пиратской банды, этой шайки морских разбойников.
Его освободили, окунули головой в бочку с пресной водой и надавали по лицу, после чего он немного пришёл в себя.
«Качает, как на палубе», в бреду подумал Роган и вдруг понял, что он произнёс это вслух, ибо гогот раздался несусветный.
— Бугага, его штормит! Мать его ети и колоти. — Послышался едкий смешок.
— Вах-вах-вах, штормит изрядно. — Вторил голосок второй.
— Соплежуй и обалдуй не видывал настоящего шторма. — Изрёк кто-то негромко, но внятно, чётко, ясно и понятно. Да так сказанул, что на борту притихли разом все. До единого.
Проморгавшись, уже снова связанный Роган увидел перед собой сброд каких-то нищих и припадочных, убогих, но ретивых, вооружённых до зубов пиратов, людей низкого сословия, но высокого духа приключений и наживы.
Ободранцы, голодранцы; кто во что одет, вплоть до рваной парусины. Стеклянный взор пропойц-головорезов, гнилые зубы, вонь изо рта и подмышек, прочая всякая разная неопрятность… На одном лишь матроска, другой и вовсе голышом. Кто-то вливал в себя очередную бутылку рому, кто-то писал очередное письмо неизвестно кому и бросал его далеко за борт, закупоренное в бутылку.
Один всё время сидел на палубе и нюхал свои ноги. У другого было явное помутнение рассудка, ибо он разговаривал сам с собой. Третий покачивался на тросе от нечего делать. Четвёртый лежал и чесался.
Был там и попугай. Даже злая и проворная обезьянка. Весёлый, беззаботный юнга на марсе.
И над всеми ними возвышался коренастый, плотного телосложения человек с достаточно благородными чертами лица, что выгодно выделяло его среди прочей команды. У него отсутствовали глаз, рука, нога; во рту золотой зуб, в ухе — серьга. Но по всему было видно, что выглядел этот тип так далеко не всегда. Некогда вполне сносный и добротный, а ныне изрядно полинявший костюм, треуголка с костями и черепом на ней; усы, бородка… Бесспорно, это и был Главный пират, капитан этого корабля и глава всем этим ужасным созданиям; измученным, переболевшим цингой и морской болезнью.
— Нейссон, к вашим услугам. — С ухмылкой представился пират.
— Роган. — Выдавил из себя заморский принц.
Нейссон приставил к горлу Рогана кинжал.
— Что-то мне подсказывает, малец, что никакой ты не раб на галерах. Больно рожа твоя хороша для каторжника, да и ручки лишь недавно забугрились от работы.
— По-вашему, каторжником может быть лишь тот, кто обделён приятной внешностью? — Осмелился огрызнуться Роган.
— О-о-о… Ты, часом, не борец за справедливость? Какая бравада и тирада.
Тот промолчал, ибо не знал, что на это ответить.
— Вот что, юнец: что-то ты мне наскучил. — Зевнув, сказал Нейссон. — Уведите его в трюм и усадите рядом с бочками, в которых лежит солёная рыба. Пусть как следует, пропахнет нами, тогда и будем с ним болтать!
И злой смех служил ему одобрением.
На следующий день пленник вновь предстал пред капитаном.
— Итак, — Начал Нейссон, забивая трубку некогда отменным, а ныне малость отсыревшим табаком. — Какой работе велишь тебя засватать?
— Любая работа — работа. — Уклончиво ответил Роган, но в глубине своей души искренне надеялся, что чернухи с него уже хватит, и ему предложат что попроще да получше. Не то, чтобы он увиливал когда-либо от чего-либо; просто он был сейчас не в лучшей форме, и заядлый пахарь с него был, что с принцессы крестьянка.
— Да что ты говоришь? — Изумился Нейссон, округлив зеньки. — А в гальюн ты спустишься, людской стыд и нечистоты убирать, если любая работа — работа?
— На всё воля Создателя. — Спокойно ответил ему Роган.
— Какого создателя? — Не поняв, спросил тот. — Я сам себя и создал, и сделал.
Беглый принц понял, что такому человеку бессмысленно что-либо объяснять, и решил отмолчаться, от греха подальше.
— Ты, конечно, извини, но сам-то рассуди. — Смягчился тут главный пират. — У каждого из нас своя задача: кто-то управляет судном, так? Кто-то в дозоре землю нам указывает; кто-то убирает, стирает, готовит стряпню и надраивает палубу дресвой до блеска. Кто-то штопает прохудившиеся сапожищи, а кто-то натягивает парус. Нечего сидеть в трюме сложа руки! Пленник пленником, а рабочие руки нужны всегда. Тем более я ещё не решил, что дальше с тобой делать. Толку с тебя никакого — кто за тебя выкуп заплатит? Раз твердишь, что никого за твоей никчёмной душонкой нет. Убивать — да что-то лень, кровищи с меня пока хватит (в это время года), а вздёрнуть на дыбе я тебя всегда успею. Так что иди-ка ты и вкалывай, как проклятый, на моей каракке, равно как и все! Здесь не отлынивает никто, даже корабельные крысы…
Рогана развязали и принудили, заставили драить палубу — пол, деревянный настил, по которому все ходят.
— Не дай чёрт — не до блеска! Розгой выпорю, отколошмачу. — Рявкнул Рогану приставленный в качестве надсмотрщика один из матросов, размахивая плёткой, кошкой-девятихвосткой. — Смотри мне! А то ишь, сорванец… Поколочу!
Но принц перенёс и эту жизненную невзгоду, а уже дня через три его назначили кормчим, а посему Рогану представилась возможность, как следует рассмотреть судно, на котором он плыл, ибо кормчему иногда можно ненадолго отлучаться.
Корма у этого корабля была массивна и сильно приподнята — ей-ей, натуральная каракка, самый большой из всех видов кораблей!
Нос был красиво изрезан каким-то особым орнаментом, и капитанский мостик, на котором сейчас стоял боцман, тоже впечатлял.
Рулевых было всего трое, но одного за что-то наказали и усадили в трюм, поэтому принц наблюдал лишь двоих.
Нейссон пиршествовал на юте, хотя стряпня их кока оставляла желать лучшего.
Ближайшей к носу высилась фок-мачта; она была самой маленькой, и на ней висел косой парус (разумеется, чёрного цвета).
Далее стояла самая большая, самая высокая мачта — грот-мачта. Именно отсюда, с вершины марса разглядывал водную гладь юнга через подзорную трубу. На грот-мачте, на самом её верху трепался злополучный, пресловутый вымпел с черепом и со скрещёнными под ним костями — м-да, зрелище было ещё то; зловещее, предостерегающее. На этой мачте надувалось много парусов.
Последней стояла бизань-мачта, не намного ниже грота.
Роган всё время ловил себя на мысли, что корабль, на котором он сейчас находился, сочетал в себе качества и свойства, как корабля военного, так и корабля торгового. Каюты, пушки, мачты — настоящий «Летучий Голландец»; такого же свирепого вида, разве что люди здесь призраками не являлись.
Команда страшно пьянствовала — во всяком случае, в сравнении командами тех кораблей, на которых принц наплавался к этому моменту за всю свою жизнь, а море он любил, даже обожал, и плавал много. Но на таком корабле он не плавал никогда!
Нейссон всё же держал команду в узде, строгости и бесспорном подчинении; сам выпивал мало и нечасто.
За провинность (уронил пищу, разлил пресную воду, порвал парус и тому подобное) матроса, как правило, привязывали к мачте во время шторма, в то время как львиная доля команды пряталась внутри судна. Если же шторма не предвиделось, проказнику могли всыпать хороших люлей, за «будь здоров», по мягкому месту. За бунт мелкотню расстреливали либо вешали, «офицеров» — лишали головы, поскольку тому же боцману было бы слишком низко пройти казнь через повешение; это удел всяких там крестьян, а не дворян. Насчёт «дворян»: таковым Роган безошибочно распознал лишь Нейссона — по его осанке, поведению, манерам и всему прочему, свойственному только людям такого склада и происхождения — некая степенность, меньшая горячность, обороты речи и многое другое. Все остальные являлись сбродом каких-то морально-нравственных калек да гнусных мерзопакостников, на которых даже просто обижаться было как-то некрасиво; уж такие они, эти «пираты».
Однажды принц невольно услышал тайну (или часть её) о капитане: оказывается, он был незаслуженно обвинён в государственной измене и совершил побег. С ним ушли верные ему люди, и было это лет двадцать назад. Как результат, в живых из того состава лишь сам Нейссон, зато пираты обогатились и смогли позволить себе хорошие судна. Но на какой судоверфи они выстроили такие хорошие громадины, оставалось для Рогана загадкой, ибо та же каракка, на коей он сейчас пребывал, не могла быть построена ни в его королевстве, ни в королевстве его возможной суженой Альбины; даже у северян такой посудины не имелось. Скорее всего, или выкрали у южан торговое судно и переделали под военное, либо спроектировали какое-то своё, совершенно с нуля, под началом умелого, опытного судостроителя, знающего большой толк в таких делах. Ведь даже обшивка была выкрашена в такой дёготь, какой не брала ни одна морская соль, поэтому силуэт корабля всегда оставался неизменным, зловеще чёрным, и смыть эту черноту не могла ни одна известная кислота. Один раз Роган чисто из любопытства нырнул под киль и удивился, что к днищу не пристало никаких ни рачков, ни моллюсков со щупальцами, ни прочих гадин, которые присасываются ко дну корабля и паразитируют на нём, размножаются там, увеличивая и без того большой тоннаж судна.
Ещё до Рогана дошло из беседы пиратов (если так можно назвать пьяную ругань), что у главного пирата был ребёнок — то ли сын, то ли дочь; непонятно. Принц осторожничал и не влезал в это всё.
Так проплавал он месяца три. В дикий шторм попадал, грабил караван из морских торговых судов, крейсировал вдоль берегов неизвестных ему земель, побывал стряпчим и снова кормчим. В стычках старался не участвовать, и непосредственно в грабежах участия не принимал — да, он был частью этого, но ни у кого и крошки не отнял, ибо чуждо и мерзко ему сие было.
Нейссон же всё время искал Остров сокровищ, и не выпускал географическую карту из рук. В другие карты, игральные он играл со своей командой во время штиля или шторма, когда плыть под парусом было или невозможно, или крайне рискованно. Один раз корабль усадило на гребень волны, и Роган подумал, что вот он, кажется, конец всему… Обошлось.
А главный пират носился (учитывая его деревянную ногу) по палубе то с компасом, то с астролябией, то ещё с невесть какими приборами, не доверяя никому. К Рогану он относился так, что никак к нему не относился — то есть, любимчиков у капитана не имелось. Наказан — будь добр неси своё наказание; провинился сильнее — ну что, пулю в лоб. Коли не свершил дурного — свершишь, какие твои годы?
Несмотря на суровый нрав, извергом Нейссон всё же не был, и даже устраивал команде придуманные им самим чьи-либо дни рождения или День Нептуна — о, тогда команду заливала волна, но не морская, а своя, искусственная. О да, порой на корабле было очень даже весело, но было это достаточно редко. Хотя редко, но метко: было что вспомнить.
Также, пираты прибегали к насилию лишь тогда, когда торговые суда не хотели отдавать им золото, серебро, алмазы и провизию по-доброму. Блестяшки складывали в один большой-пребольшой сундук, а провиант делили на всех поровну, и Нейссон из принципа никогда не выбирал себе лучшую часть.
Как-то раз гостинец принёс беду: какая-то вещица оказалась из южных земель, и когда боцман надевал её, ему становилось очень плохо, ибо заговорена всякими там темнокожими шаманами, которые носят маски. Пришлось вещицу выкинуть прочь, за борт, но прежде, чем она достигла дна, по воде прошла кровавая пена, а после поднялся огромный спрут и попытался укокошить всех членов команды, а сам корабль перевернуть, всем весом навалившись на его корму, и потопить. Еле сдыхались от этого бедствия, обрубив гигантскому осьминогу все щупальца.
То русалки ночью пели красивые песни, но всякий раз Нейссон брал за шкирку очередного матроса, уже готовящегося нырнуть в объятья смерти, и ставил обратно на палубу, давая хорошего пинка.
Другой раз из моря подняли большой сундук, на котором гласило, что, если его обступят ровно пятнадцать человек, то мертвец, лежащий в сундуке, никогда не проснётся. Однако с Нейссоном в команде было тринадцать человек, с Роганом четырнадцать, а обезьянка и попугай ведь не в счёт. Чёртов мертвец проснулся, очнулся, восстал из своего гроба и пошёл резать всех направо и налево; еле уворачивались от него. На тот момент у принца в руках оказалась сковорода (он опять заменял напившегося в очередной раз кока), и он со всей дури как двинул оживший труп, что тот вырубился, хоть и ненадолго. Потом принялся за старое и в течение месяца истязал всю команду! Так принц увидел некрократию в чистом виде, когда страной (в данном случае — кораблём) управляет труп, точно самый что ни на есть король. Но после тридцати дней издевательства чары рассеялись сами по себе и с превеликим облегчением пираты выбросили сундук с мертвецом за борт, зарёкшись впредь не поднимать на борт странные, магические вещи.
После того случая, они с гарпуном охотились на кита, и Роган даже плакал, потому что издевались над китом сначала как над живым зверем, а потом и над его тушкой. Но команда была непреклонна в своём садизме, заявляя, что жир из китовой печени содержит много полезных веществ, и к тому же он хорош как компонент фонарей.
За всё время пребывания принца на судне умерло всего двое пиратов; от болезни. Роган сам поначалу едва выдержал, ибо никогда так долго ещё не плавал. Его тошнило, рвало и метало, раскачивало из стороны в сторону, но он кое-как справился и с этим.
Была, правда, на корабле одна странность: принято было у пиратов за неимением женщин ходить друг к другу. Это считалось у них вполне себе нормой, и никто не оглядывал осуждающе. Принц вспомнил, что у них при дворе вельможи тоже практиковали нечто подобное, но как-то втайне. Здесь же это всё было как в порядке вещей. До оргий, правда, не доходило, но всё же Роган стремился юркнуть к себе в каюту, закрыть её на ключ и поскорей уснуть. А в душе радовался тому, что с тех пор, как он вступил ногой на этот чёрный корабль, научился чистить картофель, морковь, разделывать рыбу, свежевать акулу — вдруг когда-нибудь эти навыки ему пригодятся?
Один раз пиратам не повезло: они высадились на берег и попытались атаковать замок. Их действия были не подготовленными, зато в замке словно знали и ждали нападения. Пираты убрались восвояси.
После того неудачного набега кто-то из команды начал капать капитану о том, что чужак приносит им одни несчастья. Нейссон вначале отмахивался, а потом пригрозил своим быстрой расправой в случае бунта. Однако Рогана к себе он позвал.
— Невзлюбили что-то они тебя, сопляк. — Нахмурил брови главный пират, по стуку поняв, что зашёл именно Роган. Он сидел в своей каюте и корпел над какими-то бумагами — то ли купчая, то ли вексель, то ли ещё какой-то документ.
— Я не сделал ничего такого, за что меня можно было бы в чём-либо обвинить. — Сказал принц.
— Я знаю. — Ухнул ему глядящий на Рогана исподлобья Нейссон и отпил из бутылки. — Что будем делать? Что мне с тобой делать?
— Высадите меня.
— Наверное, я так и сделаю, засранец. Скорее всего, ибо моя команда мне дороже. Их много, ты один. С тебя не убудет, а с ними я плаваю уже много лет.
— Что ж; ничего не имею против.
— Нагибайся. — Приказал ему вдруг Нейссон.
Тот послушно нагнулся.
— В это время года я добрый. — Шепнул ему главный пират. — В это время года. — Повторил он, и как-то уже совсем нерадостно.
Роган вдруг вспомнил подслушанный им некогда разговор нескольких членов команды, что осенью Нейссон особо не лютует, ибо в это время года много лет назад он потерял свою семью, а именно жену и ребёнка. С тех пор он совсем замкнулся в себе и озлобился, но в определённое время года в течение нескольких дней или недель капитан старается исключить всякую там кровищу и пытается свершить какой-нибудь добрый поступок.
Капитан корабля высадил Рогана на берег безлюдного острова, так как путь в крупные порты и даже побережье был ему заказан — в борьбе с пиратством все королевства людей, гномов, эльфов и гоблинов увеличивали свой флот и строили мощные форты, хотя гоблины сами были ещё те отморозки. Напоследок Нейссон вручил принцу пистолет с одной пулей, трубку, набитую табаком, бутылку рома и кое-что из съестных припасов — телятинку, сыр и семена неизвестных им обоим растений.
Оставшись совсем один, Роган не знал, что предпринять, с чего начать; наверное, он зря сам выпросил высадить его? Он совершенно был не приспособлен к жизни вне уюта и комфорта, вне покоя, тишины.
Тишина и покой на острове наличествовали в изобилии, а вот по поводу уюта и комфорта Рогану просто было негде присесть: трава колола попу, а камни были ледяные, и неудобно было на них сидеть.
Для начала Роган изгрыз всю телятинку, ибо она пропала бы — хранить-то её негде! Позже, поплутав по одинокому острову, принц всё же нашёл одно прохладное место в одной пещере, но уж очень есть хотелось, на природе-то. Разыгрался аппетит, что ж теперь поделаешь.
Хмелел Роган быстро, оттого и не любил всякое там квасное, перебродившее пойло, также и из-за вкуса и запаха. Поэтому к рому он не притронулся, да и табаком он также не баловался. Оружие, конечно, вещь хорошая, и в хозяйстве на охоте сгодится, но с одной пулей вряд ли поохотишься, да и оставил ему пулю Нейссон для него, Рогана, персонально; это как пить дать, чтоб в случае чего просто застрелиться, и делов, ведь неизвестно, какой тут климат и как часто проплывают мимо корабли. И естественных гаваней принц что-то в упор не замечал, а посему причаливать могли лишь лодки, а откуда им взяться в открытом океане?
А вот семена могли бы очень даже сгодиться, только вот, как с ними обращаться, никто не научил. Это только на первый взгляд вырыть ямку, посадить семена и залить их водой так просто. А дальше? Ждать с моря погоды?
Работа в порту три месяца, пиратство три месяца; эти полгода, безусловно, закалили юнца, но принца из него окончательно не выветрили — он был всё тем же неумехой и слабаком. Да, он умел читать, любил читать. Участвовал в соколиной охоте и имел способность к языкам. Умел вести беседу при дворе с высокопоставленными вельможами, ведь с детства ему положено, заложено. Только вот как все эти знания пригодятся ему здесь, Роган понятия не имел.
Разжечь костёр — дело нехитрое, если знаешь, как и чем. На острове же было влажно и прохладно, и сколь ни тёр, замучившись, кремень о сучок, искра не возникала. Зато возникла, и уже давно, искра другая: он вспомнил вдруг про Сильбину.
«С удовольствием бы сейчас слопал её яблочный пирог», трясся принц от голода и холода. «От героев ждут, что они на всё способны, всё умеют; а я такой уж, каков есть, обычный человечек, и недостатков своих я не скрываю».
Соорудив из подручных средств подобие шалашика, усталый юноша провалился в сон, а проснувшись, обрадовался силуэту корабля, маячившему на горизонте, но то был мираж.
Пресная вода на острове была, но ледянющая, из родника. Как следствие, принц закономерно простыл, стал кашлять, сопливить и вообще исхудал. Его кидало то в жар, то в холод; то обдавало кипятком, то трясло, как грушу; то словно варился в котелке, то дрожал, аки осиновый листок.
Через неделю появился корабль, настоящий корабль. Принц просто полз по земле, ибо идти уже не было сил. Он пытался кричать, а выдавал лишь писк да шёпот. Его счастье, что в это время остров просматривали через подзорную трубу и обратили внимание на движение.
Израненного сучьями деревьев, измученного, обездоленного, искусанного и ужаленного всякими гадами Рогана посадили в шлюпку, и вскоре он был на борту какого-то торгового судна, ходящего под флагом его королевства, но опять-таки к его счастью, принца в нём никто не признал, да и сам он не стал заикаться о своём происхождении.
— Вот опять забавы ради дворянское дитё забрело, куда ни попадя; доигралось и пропало, сгинуло почти что незнамо где. — Ворчал капитан. — А потом с нас же три шкуры спустят, что недоглядели. Видать, отец-то купец, а сынок и рад стараться. Один по землям заморским плавает, а другой на первой же стоянке игру играть затеял. Отцу товар продавать, а дитятя ерундой страдает, в робинзонов да пиратов играет.
«Фу-у, обошлось», с облегчением протянул про себя Роган. «Неужели я так юно выгляжу? Почти мужчина».
Соврав капитану, что его «отец-купец» гостит в королевстве Альбины, принц упросил его оставить себя в порту; том самом, где он когда-то горбатился. Что и было исполнено, ибо капитану неприятности были ни к чему: странствующие, не ярмарочные купцы пользовались особым, привилегированным статусом, который давал им много прав и приравнивал их, если не к графам и герцогам, то, по крайней мере, к баронам. Соответственно, имея власть и положение, такой купец мог нажаловаться в суд, а тот, в свою очередь, навострит адмиралтейство на то, чтобы отозвать у капитана лицензию. Как следствие, капитана понижали в чине, и лет пять он не мог управлять кораблём. Причина могла найтись любая: плохо упаковали товар в трюме, в результате чего товар пропал раньше срока либо испортился из-за каких-то механических воздействий; грубость, колкость, неуважение к купцу; либо такой случай, когда купец занят делами, куплей-продажей-обмена товарами, а его дети шастают в это время по кораблю (детей на сделку не брали, но путешествовать, брать с собой детей просто в плавание купцы могли) и вдруг потерялись. Сейчас как раз был такой случай, поэтому доверчивый капитан обрадовался байкам Рогана о том, что его отец ещё в этом порту и пропажи своего ребёнка не заметит, ибо занят с другими купцами переговорами.
Солгав не корысти ради, но во благо, принц начал всё сначала, устроившись в порту чинить корабли — к тому же, какой-никакой опыт у него уже имелся. Конечно же, он дождался отплытия спасшего его корабля, чтобы ни у кого никаких вопросов не возникало.
Овладев умением одним, решил молодчик овладеть умением другим, и поплёлся в соседнее королевство, заселённое исключительно гномами. Хмурые, но вполне сносные и дружелюбные гномы внимательно выслушали историю нашего проходимца и разрешили ему трудиться в их артели на рудниках и копях, в глубоких подгорных шахтах да в ювелирных мастерских. Работал сей храбрец не покладая рук, и в мозолях были его ладони, и потемнело, почернело лицо. И кашлял принц чёрной слизью, и вскоре сильно приболел, потому что пришёл час, и не выдержало тело такого насилия над собой. И слёг, и харкал кровью; ниспустились на глаза тяжеленые веки, и отягчился разум. Гудела разгорячённая буйна голова, и слабость имелась изрядная. Ломило кости и суставы; ныли члены, особливо в дождь, сырость и слякоть. Плохо было сему мальцу-удальцу, плохо весьма. Градом катился пот, и постоянно темнело в глазах. Копоть не отмывалась и въелась в кожу пресильно. И призвал к себе слабеющим голосом неизвестно кого, посчитав, что пробил час. И вот, снизошло вдруг на почти умирающего некое озарение, спокойствие и умиротворение: увидел он себя в кромешной тьме, но увидел и свет; там же, глубоко во тьме. Расступились тьма и мрак, и исчезло всё, а он, принц, лежит всё так же и почти не дышит, но вся боль уже прошла. И окунулся в новый сон, ещё страннее прежнего: словно парит в зените злата солнца, но над каким-то гиблым, очень гиблым местом — то ли болото, то ли какая прочая глубокая вода, но вся какая-то зеленоватая и мутная, вся в листьях, однако дно виднеется, хоть и с такой высоты, и небо в водах отражается ещё. И видит ветку, цепляется за неё, но тщетно: что-то тянет, увлекает вниз, как магия, магия волшебная, но нехорошая. И сквозь сон боится упасть и окунуться в эту жижу; боится захлебнуться. Отчаянно сопротивляется и барахтается в воздухе, в этом единственном живительном эфире из сна. И плывёт дальше куда-то непонятно, неизвестно, всё так же над той пропастью, той водной гладью, и нет ей ни края, ни конца. Вот и облачко, как мягкая, пушистая, приятная перинка иль подушка; взгромоздиться б на неё, на это чудо, и успокоиться навсегда среди этих лёгких, нежных пёрышек! Но нет, не суждено, и видение нового, очередного порядка мерещится ему: небольшое озеро, но отчего-то пугается к нему подойти и в то же время стремится туда, потому что это хорошо известное ему место из глубокого прошлого (или настоящего?), имеющее сакральное значение. Что-то связано с этим местом; что-то очень личное, но память изменяет сновидцу. Ходил ли он на то озеро в детстве? Кто-то запрещал ему из близких посещать его? Удерживал, оберегал, но ‒ кто? Вроде не имеет берегов, но края ему видны невооружённым глазом. Оно без дна, но если плюхнуться — сквозь столетия, возможно, тело нащупает его? Оно манит и отталкивает одновременно, и понять это во сне бессмысленно; восприятие отказывается подчиняться разуму, и наоборот. И ведь приходит понимание и осознание того, что плавать принц-то не умеет, что ещё больше запутывает всё это. Плетётся королевич заднею дорогой, но точно ль знает он обратный путь? Это палисадник. И вдруг какая-то лужа, длинная и бесконечная, как очень мелкая, но большая река, и сильный туман. Боится наступить, но наступает. Тут расступаются пред ним берега, но и воды уже нет, и берега эти по бокам как земляные стены или горы. И утихло всё, и гладит кто-то его по голове ладонью с великою заботой, нежностью, любовью, как усталая, но сильная мама в детстве. И исцелился принц тот вмиг, но сны эти запомнил на всю жизнь. Они порой преследовали его, но с каждым разом всё призрачней и туманней, как зов из глубины веков.
Принц был постояльцем в одной ветхой хижине, именуемой гномами гостиницей. Там же, в ней была харчевня, где жарились яйки с колбасой. Были там пюре с подливой и большущим шницелем на полтарелки; компот и кисель. Настоящий наваристый борщ со сметанкой, свёклою и аппетитно плавающей в густом бульоне говядинкой. Шарики душистого перца, рассольник, манка и молочный суп с пенкой; жареный цыплёнок и жареная утка, а внутри неё очень вкусный, хорошо разварившийся рис. И текли обильно слюнки у выздоравливающего принца — если б только мог, осилил бы всё. Глаза — завидущие, руки — загребущие, а рот — маленький. Что ж поделать, любил королевич поесть; сие его слабое место.
Заправляла постоялым двором большая и дружная семья из двенадцати гномов, семь из которых были в преклонных годах. Один из тех гномов выделялся особо и, увы, совсем не понравился принцу.
Гном тот был малость меньше остальных, всех прочих гномов; но очки, седая борода и колпак багрового цвета с серебряным бубенцом на конце всё же не делали ему чести: весь он был какой-то вредный, гадкий и противный — не чета остальным членам семьи. И имел тот гном особенность гадить под дверями. И совершал он сие действо с превеликим усердием и удовольствием; сей мерзкий гномик считал себя настоящим знатоком сего «искусства» и даже запечатлел немало своих стараний в своих других, художественных трудах — по роду своей деятельности низкорослый пакостник был живописцем, и собственная борода являлась ему кистью, и страшно представить, что для гнома было красками. Хулиганил он изрядно — за то и не любили его люди, потому что он всегда умудрялся отбиться от своей семейки и затеряться в каком-нибудь местечке, заселённом преимущественно людиянами (так гномы их прозвали), поскольку страдал рассеянностью. Ещё Малофей (таково имя злобного карлика) люто, бешено любил приложиться к зелёному змею, в особых случаях становящегося белкой; весьма обожал он сие действо. Его руки тряслись, а сам гном в речи часто запинался и даже путался. Некоторые связывали поведение неуклюжего Малофея дряхлостью, однако в семье он был самым младшим, так что многие лета его жизни были здесь не при чём. Возможно, все эти расстройства, эти отклонения являлись результатом какого-либо горя, пережитого Малофеем в раннем детстве или позднее; во всяком случае, мы вряд ли когда-то узнаем о сём, ибо гном этот, даже будучи совсем пьянющим, не распространялся о себе никому. Его маленькие, ехидные глазки, выглядывающие из-под приспущенных на нос очков; глубокие морщины, прорезавшие всё лицо; общий неопрятный вид у многих вызывали глубокую неприязнь и отвращение, хотя некоторые гномы (а также люди) жалели старого малютку и порой протягивали тому ломоть хлеба, дюже тощим был гномик. Слава о маленьком какуне летела впереди Малофея, шла семимильными шагами, и если где приблудился гном в очередной раз, выли бабы в избранной им избе, плакали дети и страшно ругались мужики, ведь трудами Малофея был усеян весь порог жилой усадьбы; ни войти, ни выйти из дому своим же жильцам. Довлела в народе поговорка: «Пришёл Малофей ‒ запрягай коней», ибо порой проще было переехать жить в иное место, нежели бороться с этим поганцем. Как только ни сражались односельчане али горожане с Малофеем — и вилами отгоняли, и колпак ему поджигали, и камушком с ног сбивали, однако со временем изловчился гном гадить на рассвете, когда все ещё спали (а если и нет, то спросонок мало что можно поделать). Бить гномика не били — жалели, ведь пожилой уже дедок; вдруг откинется ещё — на кой им всем грех-то на душу брать? Вот и терпели, как умели; как старались и хотели, чтоб гном тот сам поскорей издох, ведь один только вид шатающегося длиннобородого горбуна в мятой одёже вселял в люд страх и неподдельный ужас. «Вот же ж малахольный бздун! Да чтоб тебя...», истошно, звонко, голосисто кричала благим матом очередная баба с вилами наперевес, приоткрыв ранним утром дверцу, дабы прополоть очередную грядку, но поскользнулась на ещё тёплой, не засохшей кучке и теперь была злая, как собака иль сто китайцев. Диву давались люди, как так шустро и быстро улепётывал тот срун и засранец на своих коротких, худющих лапках от яростной, вопящей что есть мочи погоне. Ещё удивлялись люди, откуда что берётся в Малофее, ведь тоньше его талии, грубо говоря, была лишь якорная бечева на судоверфи, да и сам он был вроде небольшой (как уже было сказано, меньше остальных гномов). Питался вроде не на убой, а ты ж, смотри на него — маленький, да удаленький! Красный, вдоль и поперёк подлатанный кафтан; подранные шаровары когда-то явно синего оттенка; большой и алый нос крючком с горбинкой —
Ну, вот такой он, Малофей,
И рад ему был б только брадобрей,
Ведь борода его и длинна, и седа,
Волочится за хрычом аж по земле
И чуть далее, немного погодя…