Золотой век (Глава 6)

Заглянув в будущее, ведьмак ужаснулся увиденному: люди стали очень зависимы от всяких механизмов и приспособлений; обленились вконец.
Содомия и разврат царили на земле, бродили по земле, стучались в каждый дом. Снятие всех запретов прямым образом способствовали скорейшему и бесповоротному разложению общества, и ничего поделать с этим всем было нельзя, явно невозможно. Убежав от мракобесия, они пришли к другим сомнительным знаниям и учениям, веяниям и кривотолкам.
Больше не было ни гномов, ни эльфов, ни драконов, ни василисков, ни гоблинов, ни фей, никого. Люди перестали верить в сказку; верить во что-то доброе. Они стали слишком самоуверенны и самонадеянны, потеряв всякую гармонию и единение с природой. От неё, от природы осталось одно лишь название: леса вырублены, пастбища вытоптаны, водоёмы засорены, загажены; рыба всплывала мёртвой, поскольку ей было нечем в воде такой дышать — тонкая, но плотная плёнка покрывала водную гладь. Кругом и всюду мусор, целые горы свалок, и всё это не успевали убирать, вывозить подальше. Людям и самим было нечем дышать — они довели планету до катастрофы своими никчёмными изобретениями; дым и смог стояли всюду, кругом сплошной туман от фабрик, заводов, машин. Некоторые из этих изобретений были в чём-то полезными, но по большому счёту люди строили их ввиду лени совершать работу самостоятельно. Дождь, некогда считавшийся благодатью, мог запросто привести к облысению и даже смерти, потому что это был кислотный дождь, рукотворное создание бездеятельных людишек. Боже, это невиданно и неслыханно…
Диким и неслыханным было то, что люди научились выращивать искусственное мясо, декоративное мясо, и мясо это было отвратно на вкус. Но люди ели, ели это толпами, огромными массами; поедали всё это в огромном количестве, поскольку расплодились настолько, что превысили количество коров и другого скота, которые бы им это мясо дали. Людей стало так много, что им негде стало жить; всё было усеяно ими, точно травой. Отныне они строили все свои жилища ввысь, ибо дорога стала земля. Однако под тяжестью таких сооружений почва стала проседать, и дома эти стали уходить под землю вместе с их обитателями. Однако людей это нисколько не останавливало, и они в упрямстве своём строили всё новые и новые постройки. Один на одном, вдоль и поперёк, и нет сему ни края, ни конца. И сами уже не рады, но упорно продолжали творить сие безумие. Одно из государств за каждого нового ребёнка даже готово было выплачивать семье тысячу тысяч, хотя земля и так была уже перенаселена. И люди шли на это ради этих самых денег, а не от большой любви к детям. И хотя появилось много средств, непосредственно прерывающих либо предупреждающих нежелательную беременность, люди отчего-то ими почти не пользовались, предпочитая естественные ощущения. Потом, разумеется, деваться было уже некуда: одни рожали и воспитывали, другие выбрасывали либо сдавали в приют. Но в любом случае население увеличивалось стремительно, и не хватало мест на кладбище. И люди додумались до огромной выгребной ямы, общей свалке, могилы человечества, и сбрасывали туда трупы, а порой и живых ещё людей, которые просто слишком надолго уснули. Однако черви не спешили разлагать останки, ибо тела людские были напичканы в течение всей своей жизни всякими веществами, в том числе в результате поедания той самой ненастоящей пищи. Так они и лежали, смрадно воняя, и никому до сего не имелось дел, поскольку каждый трясся лишь за собственную шкуру.
Казалось бы, люди стали дольше и лучше жить, но на смену одним болезням пришли другие. Так, в старости их настигало слабоумие, неподвижность и злокачественные опухоли. Что же до бедствий общих, то на смену чуме, холере и тифу пришёл другой, ещё более страшный и опасный недуг, который имел вид короны. Распознать его сразу не удавалось, а он и рад стараться, кося без разбора всех подряд. И люди умирали в ужасных муках, и никакие маски им не помогали.
Что до воспитания, то люди перестали заниматься своими отпрысками; они попустительствовали, мало уделяли должного внимания, ничему детей не обучали, растили спустя рукава. И дети росли во вседозволенности инфантильными и избалованными особями, невоспитанными хамами и грубиянами, извергами и садистами, уличными хулиганами, ворами и убийцами, мошенниками и преступниками, разбойниками и беспризорниками, ужасно шумными и некультурными людьми. Там царили беззаконие, расхлябанность, невоспитанность и фамильярность! Сами родители подавали им не лучший, но дурной пример, ведя разгульный образ жизни, сбагривая детей няням либо бабушкам да дедушкам. Но бабушки-дедушки уже не те, что раньше, и не брали внучат на рыбалку, не вязали им носки, не рассказывали на ночь сказку, не держали на коленях, не кормили вкусной домашней пищей, не заботились должным образом, но посещали танцевальные площадки и прочие увеселительные заведения, а то и дома слушали на всю громкость такую музыку, которую и музыкой-то назвать невозможно. Так, одни музыканты, одурманенные каким-то нехорошим белым порошком, отличались небрежным отношением к своему внешнему виду, нося приспущенные мешковатые штаны и рубаху на несколько размеров больше требуемого, и читали гнусные, агрессивные стихотворения под один и тот же нездоровый, расслабляющий ритм. Другие являлись полуголыми, пёстро разодетыми шутами-танцорами, делающими вид, что поют, но на самом деле просто вовремя открывающими рот перед толпой захмелевших поклонников в закрытом ночном заведении. Третьи, утыканные металлическими побрякушками, испещрённые нательными рисунками, одевались во всё чёрное, отращивали длинные волосы и бились на сцене в истерике, в нервном припадке под некое крайне мрачное, замогильное, звериное рычание и звуки стука очень быстрой наковальни и шума лесопилки — во всяком случае, именно таким было впечатление на первый взгляд человека, к своему великому сожалению посмевшего заглянуть в будущее. Четвёртые извлекали звуки природы, но их было слишком мало. Пятые же, что играли подобие настоящей музыки, были никому не нужны.
Бывало так, что мамаша, разлёгшись на диванчике, приводила свой красивый внешний вид в очень красивый, а отец и мыл, и чистил, и стирал, и убирал, и готовил пищу, и менял ребёнку пелёнки, и гулял с ним в парке. А его жена, видимо, посчитала, что свою задачу — выносить и родить — она уже свершила, и ничего для детей и дома по хозяйству, для уюта домашнего очага она делать уже не должна, что её долг выполнен сполна. И таких крашеных кукол, напомаженных когтистых дур, уткнувшихся смазливой мордочкой в маленький цветной экранчик с красивыми картинками становилось всё больше и больше. Вдобавок, они были крайне глупы и бесчувственны, но хищны, коварны и сварливы. Отцы же были не намного лучше и откупались от своих детей дорогими подарками. Они не сидели напротив них с озабоченным видом, не интересовались, чем бы хотело заниматься их дитё, кем бы хотело стать. Развивающие игры, настольные игры, занимательные картинки, книги с поучительными притчами, разукрашки и прописи канули в небытие, остались в далёком прошлом. Театры демонстрировали зрителю насилие и агрессию, но никак не что-то доброе и милое. Одно не читающее поколение сменялось другим, и каждое такое новое поколение было в разы глупее предыдущего, и остановить это было уже невозможно. Мирские утехи стояли на повестке дня, но никак не духовное развитие. Люди требовали хлеба, зрелищ, развлечений, удовольствий, но не пищи для ума. Они хотели отдыхать даже тогда, когда не с чего было им устать. И вот, они отращивали мягкие места, а умишко их уменьшалось в размерах. Поесть, поспать, подурачиться — таков теперь был удел людской; единственная по жизни идея. Обезьяна, в результате труда ставшая человеком, ленью своей стала превращаться в ту же самую обезьяну, но уже безо всякой возможности на реванш. Ах, стыд и срам…
Отныне человеку было недостаточно самому явиться и засвидетельствовать свою личность; появилась куча бумаг, которые необходимо было предоставлять во всевозможные места. Однажды это создавалось для упрощения и учёта, но теперь всё это лишь усложняло и без того нелёгкую жизнь человека современного. Так, он мог идти с целой кипой, целым ворохом этих бумаг, чтобы не быть подвергнутым какому-либо наказанию, взысканию. Позднее, люди додумались и до маленьких штучек, заменяющих все эти бумажки, но вот беда: если вдруг происходил сбой искусственного освещения, также придуманного людьми, то не представлялось никакой возможности лицезреть данные на этих странных штуках, и тогда им приходилось на время прибегать к бумаге снова. Прошло, к сожалению, то время, когда человек мог прийти и сказать: «Это именно я, и меня знает куча других людей». Люди стали больше доверять бумаге и электронным штуковинам, а собственно людям верить разучились вовсе. Вскоре дошло до того, что люди стали платить за воздух, которым они дышат, ибо государству было выгодно, чтобы люди платили абсолютно за всё, доходя до абсурда. Господи, какой кошмар…
Одно государство замкнулось, в паранойе своей дурацкой помешалось на культе победы, хотя прошло уже очень много лет, и было чем иным гордиться; другое, возомнившее себя гегемоном, считало своим долгом вмешиваться в дела иных свободных стран, хотя не имело на это никаких прав.
Преступления становились всё более изощрёнными, а преступники — всё более кровожадными изуверами, оставляющими после себя на память рядом с жертвами какую-либо метку ‒ записку, пуговицу, шарик, игральную карту либо что-то ещё. И вместо того, чтобы при ловле этих изгоев общества, этих ничтожеств сразу же избавляться от них, раз и навсегда, бесповоротно, власти упразднили казнь, наивно полагая, что в темнице эти нелюди исправятся и встанут на другой, более праведный путь. Какая глупость!
Но и это ещё не было самым страшным: меньшие народы, не имея ни стыда, ни совести, ни уважения, ни коленопреклонения, забыв своё место, объединились между собой в один большой, крупный и сильный союз, и вознамерились противостоять народу белому, народу чистому, народу светлому, народу умному. Недочеловеки позабыли, кто именно светоч цивилизации, чьими благами они пользовались сотни лет; в чьих одеждах они ходят и на чьём великом языке они говорят. Захотели поработить они тех, кто отмыл их от грязи, дал знания великие, подарил осознание того, где они в этом мире, и кому служат испокон веков в качестве не рабов, но работников за вполне справедливую плату. Бесстыдники, которые ещё вчера гадили там же, где и ели, захотели свободы, которую у них никто не отнимал, ведь они по-прежнему изъяснялись на своих говорах, чтили исконные традиции и обычаи. Эти нелюди, которые ничего своего не изобрели, стали ломать то, что они не строили — памятники лидерам, героям, полководцам и учёным; амфитеатры, музеи, другие сооружения культа, культуры и искусства. Те, которые издавна служили на благо другого, высшего народа и боялись пикнуть хоть слово, вдруг распоясались, почувствовав слабинку и угасание тех, кто ими верховодил сотни и тысячи лет. А главенствующая раса медленно, но верно редела, словно мирясь с тем, что передаёт эстафету царствования каким-то полу-животным, которые не умеют и не хотят трудиться даже за хорошие деньги, предпочитая сидеть у государства на шее и тянуть с него последнее, тогда как представители народа великого, народа главного вынуждены были платить огромные налоги на содержание этих убогих, поскольку правительства некогда великих стран и держав сами загнали себя в капкан, потакая братьям своим меньшим, всячески им, угождая, назначая солидные пособия, а те и рады растратить это на всякую ерунду. Вместо того чтобы позабыть о всяческих разногласиях и жить в мире, одни стали припоминать не самое хорошее прошлое, требуя реванша; настолько уж злопамятны низшие народцы — то ли дело благородная раса, которая выше этого и стремится лишь вверх и лишь вперёд, не падая столь низко, не имея настолько низменных черт своего характера. Вот и теперь, тая на глазах, остатки цивилизации от безвыходности расширили права тех, кто сам по себе ничего собой не представляет, как скотина без хозяина, как стадо без пастуха. И всё это было печальным зрелищем, ведь некогда высокий народ пал ниц перед какими-то болотными аборигенами и степными кочевниками, у которых напрочь отсутствует понятие «своё собственное жилище». Это было очень большим унижением — вставать на колени перед бывшими рабами и рабынями, разрешая то, чего они не заслужили. Крах и позор…
Впоследствии светлолицый народ и вовсе сгинул, пропал, исчез, растворился среди всех прочих, иных человеческих племён. И некому стало держать в узде те народы, и распоясались они окончательно. И позабыли, как построить хороший дом, и сделать проживание удобным. Некому было изобрести для них те блага и удобства, которые когда-то существовали, и о которых теперь можно было лишь мечтать. Сломался водопровод — чинить некому; сломалась станция — также, не хватало знаний, чтобы всё исправить. Прорвало плотину — где же взять ума восстановить, если ума этого — нет? Ведь они привыкли только пользоваться, а сделать что-то своё — увы, нет. Впрочем, они и делали своё и по-своему; но то, что они делали, совсем не помогало и жизнь не облегчало, потому что они привыкли уповать на сильных мира сего, которых сами же впоследствии и сгноили. Их лень, нежелание совершать какую-либо полезную работу, безразличие к житейским мелочам, постоянный авось вскоре сделали своё дело, и в развитии своём эти народы были отброшены далеко назад. И вот, понастроенные когда-то давным-давно светлоликим людом конструкции тихо себе ржавели десятки и сотни лет, постепенно разрушаясь до основания, а разномастное, разношёрстное племя нелюдей, не знавшее и не желающее овладевать, как это починить, падало всё ниже и ниже, опустившись до уровня скота и стада, потому что не хватало мозгов для чего-то большего и великого. Агония эта продолжалась ещё долго, но неизбежен был конец. В конце концов, они стали собачиться между собой из-за всякой ерунды, как самые настоящие животные, и изничтожили, поубивали друг друга из-за куска мяса, из-за клочка земли, из-за желания обладать одной и той же женщиной, из-за того, что они просто не умели решать всё это по-другому, как-то иначе и более цивилизованно. И вымерло, стихло всё, ибо не было над ними всеми руки бледнолицего пастуха, который бы объяснил, что делать следует, а что — нельзя, ни в коем случае.
— Это страшное, неизбежное будущее; будущее, которое всех ждёт. — Горько произнёс он. — Увы, я не в силах изменить его, но я могу его предотвратить. Испокон веков; сотни, тысячи лет мы правили этим миром. Так было много лет, и так должно быть. Мы не должны отдать наше сокровище, наш уютный рай на поругание.
Немного помолчав, он сказал ещё самому себе:
— Всё изобретено, и нет на карте белых пятен. — Подытожил он. — Неинтересно в мире таком жить. Если то, что я увидел — золотой век человечества, то я — инопланетянин; в гробу я видел такой золотой век. А посему я буду строить золотой век сам, здесь и сейчас.
И вот, появился в королевстве один человек, и начал стяжать вокруг себя народ заманчивыми речами о золотом веке. Сей пророк ходил и поучал всех прочих людей, изгонял бесов, даже врачевал по мелочи. И притянулся к нему народ, послушал и доверился, ибо говорил он лихо и понятно. Люди толпами стекались к нему, потому что им было любопытно и интересно.
Человек этот, ведьмак, бывал в краях этих и раньше, но его уже давно никто не видел; те же, кто его ещё мог помнить, либо одряхлели, либо сгнили в сырой земле.
Слухи о провидце дошли до короля, и того немедля призвали во дворец под стражей лютой.
— Чего ты добиваешься, пустомеля? — Вопрошал правитель, и был он очень зол, просто взбешён, посчитав, что в народе подрывается его авторитет.
— Ты хочешь сделать так, чтобы каждый твой подданный был безмерно счастлив? — Спросил ведьмак у короля.
— Хочу. — Сказал король.
— Ты можешь это сделать.
— Но как? И с чего бы это вдруг мне тебе поверить?
— А ты и не верь. Просто сделай так, как я скажу, и ты убедишься, что реально работает. — Спокойно отрезал ведьмак.
И послушал король новоявленного пророка на свою голову, но был приятно удивлён теми нововведениями и преобразованиями, что насоветовал ему этот человек.
Для начала каждому подданному был вверен свой личный земельный участок, с плодородной почвой в нём. Теперь у любого крестьянина имелось поле одинаковых размеров, чтобы один не завидовал другому, и хорошее поголовье скота. У каждого отныне своя добротная изба, не хуже и не лучше соседской, не выше и не ниже. И между местами проживания жителей отмерили оптимальное, идеальное расстояние, чтобы никто не лазал в огороде, не докучал и не мешал; чтобы не водилось извечной соседской вражды, возможных претензий. Забор служил оградой, но совместным забор не был, ведь было отмерено, как надо, и каждый на своей земле, сам себе хозяин.
На каждом таком земельном участке был выкопан колодец, и всем без исключения раздали по злой собаке для охраны жилища и полей. Фонарный столб, красивая табличка с именем владельца — много ли для счастья надо?
— Многого ли ты лишился, раздав каждому своему жителю одинаковых размеров дом? Убыло ли с твоих полей настолько, что теперь у любого есть своя земля, пусть и небольших она размеров? — Спрашивал ведьмак у короля.
— Вовсе нет. — Отвечал ему король.
— Ну, вот видишь; ты ведь можешь, коли захочешь. Не так уж и трудно вызвать улыбку на лице и радость в душе. Теперь они счастливы, и как соседи не докучают друг другу, потому что напрямую не соседствуют между собой. Они уравнены в правах с твоими вельможами-дворянами, и более не слуги.
— Как это? — Не понял король.
— Да пусть они дальше чистят твои конюшни; ты лишь не забывай отсыпать им монет. Много ли убудет с твоей казны, если ты будешь оплачивать им их труд?
— Наверное, нет. — Призадумался король.
— Ещё бы: ведь в гробу карманов нет, запомни; всего злата-серебра не найдёшь, не скопишь, и на тот свет не утянешь. А теперь выжди время и оглянись вокруг.
И прошёл месяц, и было хорошо. И отменили деньги, потому что они стали не нужны: обменивали люди друг другу товары — овощи, ягоды, фрукты, всякие продукты, ткани, масла и семена, и многое иное; и жить так было гораздо проще.
— Вот, лютуют в королевстве твоём браконьеры, и лесорубы крушат стволы повсюду подчистую. — Начал опять ведьмак. — Почему бы тебе не держать природу в сохранности? Береги, что имеешь, ибо ресурсы это мало восполняемые, трудно возобновляемые. Прикажи охранять леса и поля, пастбища и пашню, лужайки и сенокосы, водоёмы и всё остальное, дабы не свершалось над ними никакого бесчестия. Да будут они в чистоте и порядке, а для того надобно бы открыть заповедники и заказники, королевские парки, чтобы люди не охотились напропалую в твоих лесах (а если и будет вестись охота, то с ограничениями, какая-то сезонная и не на всякого зверя). Веди книгу учёта всех растений и животных, и наиболее редкие вели сохранить для будущих поколений, дабы лицезрели они всё величие, всё буйную красу этих мест, ведь сломать, срубить — легко, а отстроить заново, вырастить прекрасное деревце из крохи-зёрнышка легко лишь на первый взгляд.
Тот подумал и согласился, издав нужный указ. И зеленело вокруг, и резвились звери, радуя наш глаз. А одиночных браконьеров, таки просачивавшихся своими злодеяниями, находили и давили в петле, чтобы неповадно было другим. И это действовало, и всем было хорошо.
— Поручи своевременно менять водосточные трубы и канавы, чтобы нежданно-негаданно не рванули в один не самый прекрасный момент; это называется внимание и порядок. — Предложил гений вновь.
И это было сделано с большим воодушевлением, и всё тщательно осматривалось и внимательно проверялось.
— За сплетни и лжесвидетельство — в темницу! — Озвучил глашатай новый указ, и плетьми наказывали всех, кто не соблюдал и нарушал.
— Есть в природе вещи, неподвластные никакой науке. — Так начал свой очередной разговор проповедник. — Ты, о король, даже не представляешь, насколько прекрасны тайны и загадки, секреты и всякие необъяснимые явления. Дерево упало само по себе — это мистика, а могила искалеченного, гробница изувеченного ‒ это есть ужасное; меж ними — тонкая грань на самом деле. И дабы тебе и прочим людям не ошибиться, построй ты школу магии и чародейства, школу волшебства. Я сам буду обучать людей и их детей тому, что было известно прежде меня, а также всему тому, что знаю сам я один и только один лишь я.
Исполнил король и сие, и преобразилось до неузнаваемости королевство, потому что теперь детям было чем заняться; им это нравилось. И родители их не были против, не считали шалостью и забавой, но полезным подспорьем в случае чего непредвиденного: ведь так чудесно взмахнуть палочкой и вмиг очутиться в каком-нибудь прекрасном месте!
А ведьмак всё ходил средь народа со своими проповедями и возвещал про то, как надо правильно жить. Не всем это нравилось; далеко не всем, но всё же большинство пока прислушивалось.
— Что есть мода? Пустой звук. Я носил одну робу десять лет, а вы новую вещь выкидываете через неделю, ибо лень вам постирать. — Поучал пророк люд. — Что же вы, рассыпаетесь, переломитесь от того, чтобы взять и зашить, сделать заплатку? Запомните, глупцы: красота не спасёт мир; она его погубит. Ведь видел я такое, чего вам всем не пожелаю ни в яви, ни в страшном сне. Красота станет новым бичом, роком, культом, божеством, золотым тельцом, предметом ярого вожделения; и борьба будет вестись за каждую морщинку на вашем теле. Разве вы хотите выглядеть искусственно, неестественно, не натурально? А цветные тряпки — это всего лишь цветные тряпки!
Не все ему в том поверили, тогда разодрал он при всех на площади одежды на одной танцовщице, оставив её, в чём мать родила, и, пристыдив, с горечью произнёс:
— Вот, воистину женщина сия красива, хороша, желанна; упоительны её чресла и бёдра, восхитительны и аппетитны её груди. Но если смыть с этой модницы, этой мерзкой дьяволицы все благовония её, снять пёструю, цветастую одёжу — что от неё останется? Столь же прекрасной будет? Она пока что молода, не более того; красота и юность не одно и то же. О, блудница роковая! Бездарное, глупое, похотливое, приблудное существо; вот какова такая женщина. Кротости и скромности, смирению необходимо ей учиться ещё очень много вёсен! Спросите её, сколько будет три раза по три, и ничего она вам не ответит, ибо нечем ей думать. Она тупа, бестактна и глупа, и женщины будущего ей уподобятся, потому что на первое место, на пьедестал почёта они поместят эту вашу красоту. Итак, с красоты воду не пить. Подумайте, ибо если не внемлите моим речам сейчас, вас настигнет, постигнет, заполучит страшное и мерзкое будущее; такое будущее, о котором ныне умолчу, поскольку произносить противно.
Предостерегал, оберегал от искушений всевозможных ведьмак ещё долго. Оценили это люди, полюбили его и превозносили, уважали и провожали до калитки. Они даже захотели избрать пророка своим королём, но тот благородно отказался, ответив, что его удел совсем иной.
Так прошло сто лет, сто лет счастья и удачи, успехов и рая; однако, всё имеет свой финал, свой предел, и на смену веку золотому пришёл век другой. Сто лет благополучия сменились на сто лет одиночества, ибо пришёл к власти такой король, который не желал принимать наставлений ведьмака.
И тогда, ушёл странник в глубокий подвал и там жил. И соседями ему были мохноножки и трилохматы, паучье и прочая разномастная, разношёрстная дрянь, ибо иного, более благородного зверья в пещерах не водилось, лишь всякое отродье. И стал он таким же отщепенцем, как и они. И проникся к людям злобою великой. Ему очень нравилось, когда люди хмурились и сердились, когда тужили-горевали, когда ссорились, спорили и ругались между собой; ему это доставляло огромнейшее удовольствие. Его наполняло от того, что кому-то становилось плохо. Точно вампир, он питался хорошим, оставляя им взамен дурное.
На ночь он закапывал себя в землю, днём ходил по кладбищу с вороном на плече и посохом в руке. Его не тянуло вверх — летать с птицами; его тянуло уйти глубоко под землю, искать клад какой-нибудь древней цивилизации.
Однажды изгнанник таки выглянул в просвет, и вышел на синелёт. И увидел, чем оборачивается так называемое равноправие — женщины больше тряслись над своим внешним видом, нежели над хозяйскою плитой. Все его труды пошли прахом, ибо с тех самых пор, как он был изгнан, народ более не внимал ни единому его слову, ни единому завету, ни единой просьбе, ни единой мольбе. Все увещевания — напрасны…
И посетил ведьмак одно поселение, и услыхал в одной избе какие-то стоны, ахи-вздохи. И заглянул внутрь, и догадался, что происходящая близость есть измена, ибо являлся ясновидцем.
— Ты неверна своему мужу! — Вскричал он, вздымая руки к небу и охая от увиденного. — Да лучше я тебя задушу, нежели он узнает о сём позоре. Сучка не восхочет — кобель не вскочит!
— Да что я такого делаю? — Непонимающим взором мигала паскуда, прикрывая свои прелести.
— Так узри же злодеяния свои! — Проклокотал ведьмак и свернул ей шею.
Любовник попытался было улизнуть, но не тут-то было!
— А ты, — Обратился к нему древний маг. — Разве не обручён ты с женой своей, разве нет у тебя семьи, детей? Да как тебе не стыдно?! Клятвоотступник, клятвопреступник, разве не давал ты клятвы пред образами святыми любить жену свою до конца дней своих, быть с ней и в радости и в горе? Ты должен, обязан лежать только со своей супругой! Да свершится над тобой мой праведный гнев и самосуд, ибо не убоялся ты кары небесной!
И занёс ведьмак карающую длань и иссёк мужчине его гадкое место, чтобы не смог он больше не к кому входить. Таково было его наказание, наказание уместное и справедливое.
«Женщина должна знать своё место, ибо она всего лишь женщина; мать, жена, хранительница домашнего очага», размышлял пророк, возвращаясь к себе в пещеру. «А мужчины-кормильцы должны сдерживать свои порывы и уметь удержаться от соблазна».
И вышел скиталец снова, и увидел, как один юноша пытается вспороть себе брюхо.
— Я не был нужен своему отцу; я нежданный. Я не знаю, что такое любовь, но я знаю, что такое недоедать и недосыпать. Люди сторонились меня и стеснялись; девушки обделили вниманием своим. — Жалобным голоском шептал он, но ведьмаку не составило большого труда услышать его.
— Тогда я тебе помогу! — Воскликнул изгнанник и, наклонившись, умертвил парня простым возложением рук.
«Увы, ему сие по судьбе; исправить невозможно», вздохнул ведьмак. «Зато в следующей жизни он будет великим человеком, и всё у него будет».
И шёл он в другой раз, по пыльной дороге глубокой осенью, и заприметил, как сидят работники, греются у костра и лыка не вяжут, а ведь время ещё детское, дневное.
— А чего это вы не работаете? Ещё не стемнело вроде. — Заметил он.
— А ты кто таков, чтоб мы пред тобой держали отчёт? — Приподнялись лентяи и слюнтяи.
— Я тот, кто я есть; такой я и есть. — Загадками отвечал им путник.
— Это не ответ, и работать мы не будем. — Говорили те пропойцы.
Разозлился, страшно рассердился странник и, схватив большую палку, стал дубасить ей этих негодяев.
— Иди, и работай! — Пнул он одного. — Иди, и работай! — Пнул он другого. — Иди, и работай! — Пнул он третьего. — Пьянь подзаборная…
И прогуливался как-то он снова, и увидел человека на скале перед пропастью.
— Чего же ты не прыгаешь? — Спросил ведьмак, подойдя ближе.
— Решимости не хватает. — Мрачно и угрюмо проворчал самоубивец.
— А не пробовал ли что-то исправить в своей жизни? Попросить прощения?
— Нет. — Отрезал упрямец.
— Что ж… На нет — и суда нет. — Согласился ведьмак и столкнул безумца с обрыва, ибо открылось ему, что у того в душе, и в чём повинен.
«Падающего — толкни», бормотал изгнанник, уходя. «Смелей надо быть, коли решился на такое; нечего сопли жевать да нюни пускать — как не мужик».
Заявился ведьмак на ярмарку и обратил своё внимание на одну базарную бабку, что лузгала семечки и сплетничала про всех такую ересь, что поднимались кверху брови.
— Что же ты, старая, суёшь свой нос всюду, куда тебя не просят? — Пожурил он эту сплетницу, ломая ей нос. — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали…
На той же ярмарке он увидел ещё одного бессовестного человека, возводящего напраслину на тех, кто его якобы обижал.
— Да ведь ты сам же ко всем лезешь, бесстыдник! — Люто, яро осерчал ведьмак, закапывая грешника заживо. — Ябеда-корябеда, солёный огурец; по полу валяется, никто его не ест!
Не понравилось ему и то, как одна местная Дунька всё хвалилась, что прямо такая она во всём умелица и мастерица, что, куда бы всем деваться.
— Похвала не может исходить от самой себя; это не есть хорошо. — Учил он эту женщину. — Умница-разумница: во дворе надуется, в избу по нужде идёт…
Как-то раз изгнанник скосил свои глаза на одного дельца, который всё что-то крутил-вертел в своих руках.
— Стоит ли твоего внимания дело, которым ты ныне занят? А внимания других людей? — Испросил у него ведьмак.
— А тебе какое дело? Ступай своей дорогой… Я учёный!
— Учёный — в яблоке мочёный. — Нахмурился чародей и кудесник, вгоняя в того кинжал по рукоять. — Все изобретения — от лени людей; люди ещё пожнут плоды своих стараний.
Вышел исправитель снова, и, видя неугодное ему, сразу же брал человека в оборот:
— Ногти надо коротко стричь! — Говорил он женщинам, брезгливо ершась при виде длинных, крашеных когтей. — Ноги следует мыть, и часто. — Говорил он мужчинам, зажимая себе нос. — Не нужно так сильно напиваться, со стороны ‒ свинья свиньёй! — Твердил он каждому пьянице, посмевшего попасться ему на глаза. — Чего вы балуетесь? Займитесь чем-нибудь полезным, родителям помогайте! — Ругал он чрезмерно шумных детей, у которых точно шило в одном месте. — Ты неправильно, неправедно живёшь! — Побивал он любого, кто жил в грехе, требуя от них немедленного покаяния и беспрекословного подчинения своей воле. — Ты должен, ты обязан чтить законы и блюсти порядок! — Вдалбливал он каждому свою великую и светлую идею голосом или кувалдой, кнутом иль тульским пряником, в зависимости от того, как воспринимал его речь тот или иной человек. — Молитесь, сестра! А не то будет вам худо… — Предостерегал он доярку, задавившую ненароком одно очень хорошее и полезное насекомое. — Уймись и внимай, и войдёшь со мной в золотой век, век рая на земле. — Упрашивал он ласково некоторых, менее грешных людей. Только вот, к великому огорчению праведника, никто его не слушал — каждый жил своей жизнью (тем не менее, считая своим долгом влезть в другую), и никаких канонов, уставов принимать не желал.
Так и ходил праведник, просто поучая либо намеренно искушая людей, вводя в заблуждение, а они покупались на его речи, продолжая грешить. И начало приходить к нему понимание, осознание того, что люди не спешат расставаться со своими грехами, потому что грехи эти — часть их самих; такова уж их сущность. Людям свойственно ошибаться, но с каждым веком это становилось во главе угла всё больше и больше, всё чаще и чаще, всё сильнее и сильнее. Потому что люди устали от слов «нет» и «нельзя»; не хотели трудиться даже ради собственного блага, желая, чтобы кто угодно, но не они сами, делал им всё. Дети надеялись на родителей, будучи уже сами родителями; люди давили на жалость и гнилуху.
«Если — нельзя, это ведь не значит, что кто-то пытается принизить личность, забрать игрушку у ребёнка; запрет означает лишь то, что человеку грозит опасность либо просто ничего хорошего, полезного не будет, не произойдёт», сетовал пророк. «Я бы взял наиболее одарённых человеков с собой в свою пещеру, чтобы взрастить однажды новое, достойное поколение под моим неусыпным надзором и присмотром; остальные пусть горят хоть синим пламенем — да свалятся на них горы и потоки небесного огня...».
Дабы искоренить всё накопленное людьми зло, ведьмак попытался взять все прегрешения на себя, подставив свои ладони, аки чаши. Но с неба сыпал неустанный поток песка, символизирующий грехи. И вот, по целой горе песка в каждой руке; не выдержал такой тяжести ведьмак и рухнул на колени, как надломленный, прослезившись от постигнувшей его неудачи.
«Сегодня люди убили бога; они даже не вспомнят, пройдя мимо бездыханного тела», отчего-то улыбаясь, рассуждал изгнанник. Он закрыл глаза и подумал, что это — всё. Но неведомая сила подняла его, дав понять, что его миссия ещё не исполнена. Ведьмак восстал вновь, но лишился части своей силы, которая была потрачена впустую, хоть и на благое дело — взвалить человеческие грехи на свои плечи. Эх, ни одна спина не выдержит мешок с этими грехами, если учесть, что одна песчинка равняется одному греху, а песка воз и малая телега…
Ведьмак подумывал о том, чтобы вызвать потоп, построить ковчег, посадить туда избранных, не обременённых грехами людей, и уплыть с ними куда подальше, но отбросил от себя сию затею. Вместо этого он решил действовать иначе, и прибыл к дворцу.
— Лобызай мои ступни, о раб. — Изъявил свою волю повелитель, обращаясь к страннику, не ведая, не подозревая, кто перед ним, ведь все успели благополучно позабыть пророка.
— Не раб я тебе, но службу сослужить могу. — Ответил королю ведьмак.
— Мне в службе твоей нет особой надобности. — Отмахнулся от него монарх. — Мои дела, и дела империи моей идут как нельзя лучше.
— Однако дела твоих верноподданных идут далеко не самым лучшим образом, ведь они все в грехе; впрочем, как и ты.
— Дерзновенны твои речи, голова б твоя с плеч. — Огрызнулся король, выходя из себя.
— Голову свою сложить я всегда успею — на плахе ли, иль на поле брани, а то и сам; а вот совет какой дать — это я всегда, пожалуйста.
— Ну и? — Нетерпеливо перебил его король. — Какой совет ты можешь дать мне?
— Вот, толкую я тебе: известно ли королю, что запасы казны далеко не безграничны? Особенно в военное время; очень много расходов.
— Допустим. — Прислонил своё ухо король. — Что ты хочешь предложить?
— Пускай в годы войны и перед ней семьи не заводят потомство, а в мирное пусть зачинают строго определённое число, и никак не больше одного-двух детей на одну семью. Это всё для того, чтобы в войну дети не стали сиротами в случае возможного убиения одного из их родителей, а то и обоих. В мирное же время плодиться тоже особо не к чему; можно просто поддерживать рождаемость на таком уровне, чтобы население не особо росло, но и не сильно убыло. Таким образом, королевство твоё и не вымрет, и перенаселено не будет. Тогда и только тогда, при эдаком раскладе ресурсов хватать будет всем, и окружающая среда будет в относительной безопасности.
— По нраву мне ход твоих мыслей, незнакомец. — Обрадовался король. — Именно так я и поступлю; так и сделаю.
Прошло некоторое время, и ведьмак, довольный предыдущим результатом, задумал привести королевство к ещё одной реформе.
— И с чем же ты пожаловал ко мне на этот раз, чужак? — Спросил король, одурманенный колдовскими чарами. — С добром али злом? Всё так, как ты того хотел. Может, мне выделить для тебя должность министра? Так ты всегда будешь под рукой и насоветуешь много чего ещё.
— Пустое. — Отвечал ему колдун. — Назначай кого угодно; всё это не для меня. А вот цель моего визита вполне понятна и ясна.
— Весь я во внимании. — Навострил ухо король.
— Я всё пекусь о казне, что наполняема не всегда, а то бывает и разворована порой. Так повелось в королевстве твоём испокон веков, что заботится оно о малоимущих нищебродах, убогих и калеках, а также о стариках, уже отработавших свой век. Твои люди на крупных ярмарках наливают им горячий, вкусный суп; отогреют, обогреют, перинку им постелют. Однако они — великая обуза для государственной казны. Велико число нищих мещан в твоей стране, и на всех монет не напасёшься. Это такая проблема, которую следует решать здесь и сейчас, и иного решения, кроме как прекратить их поддержку, я не вижу.
— Но… — Начал было король.
— Дослушай. — Посмел перебить его ведьмак и продолжил. — Я предлагаю растить в королевстве твоём общество здоровое и сильное, не отягощённое хроническими недугами; общество молодое и выносливое, и с достатком за душой, коробом добра. Но сие невозможно из-за всего того сброда, что разгуливает в неопрятном виде и просит им то налить, то накормить. Все эти пройдохи, оборванцы — большая трудность на пути к построению совершенного во всех отношениях королевства. Пусть твои солдаты незаметно их умерщвляют, а тела сжигают; так всем будет проще. И больше не придётся тратить средства на обеспечение их всем необходимым. Ибо сердоболен ты, король, но слуги твои — сволочи неблагодарные, посему следует от них поскорей избавиться, и навсегда. Людям надо помогать умирать…
Сердобольным короля назвать было трудно, но он продолжал внимать и потакать, ибо считал, что советник его прав во всём. И сетовал король, что сам до такого не додумался.
— Что же до стариков, то, увы, мой король: годы несут в себе не только опыт, но и тяжёлые болезни; это неизбежно. Пожилые люди мучают и себя, и своих родных и близких. Поэтому было бы благоразумно облегчить им их страдания, а для этого издай ты указ о своевременном уходе, чтобы всем было хорошо, и никто ни на что не жаловался. Пусть по достижении полувека люди встают тихонечко ранним утром, уходят с насиженного места и сбрасываются с обрыва, чтобы никому не мешать. Надо дать дорогу молодым; нечего топтать землицу своим бренным, обрюзгшим телом. Это не жестоко, но вполне закономерно: в мире животных в каждом уважающем себя порядочном стаде вожак добивает раненую, больную либо старую особь, дабы она не тянула стадо вниз, не тянула назад. Это закон природы, закон выживания; закон суровый, но действенный. И разве мы, люди — не часть этой самой природы?
— Целиком и полностью с тобой согласен. — Сказал король, очень довольный речами своего новоиспечённого советника. — Моя тебе поддержка. Ныне, и во веки, и во всём. И да хранит тебя зеница ока моего от заката до рассвета; никто в моём королевстве не посмеет прикоснуться к тебе, имея недоброе намерение. Чужестранец, чужеземец! Хвала тебе и честь…
Итак, указ был издан. И все эти реформы соблюдались в королевстве на протяжении ещё ста лет, пока не возвысился на престоле очередной владыка, который ну никак не хотел, не желал слушать советы и предложения ведьмака, считая их бреднями. И люди снова расплодились, точно кролики, и снова на улицах и подле двора куча бездомных, больных и немощных людишек, ведь никто их не расстреливал, как ранее, точно собак.
И мерзко было это зрелище дважды изгнаннику! И пришёл он к следующим, вполне логичным, обоснованным выводам:
1. Нет человека — нет проблемы;
2. Меньше народу — больше кислороду;
3. Одним больше — одним меньше;
4. С одного-двух десятков на тысячу людей особо не убудет;
5. Смерть — избавление от мук и страданий;
6. К смерти нужно относиться проще.
«Надо со свету сжить и извести», думал ведьмак. «Тогда и проблем никаких не возникнет».
И укрылся ведьмак опять в своей пещере; теперь уже надолго. И изобрёл он во тьме ночи вещество без вкуса, цвета и запаха, и назвал его наноксил, поскольку имело оно настолько сложную химическую формулу, что человеку потребовался бы не один лист пергамента, дабы записать сие зловещее средство.
«Умрут все; умрут без мук и страданий. Даже не почувствуют ничего, словно приняли цианид», потирал руки изобретатель. «Сегодня даже дьявол сидит на берегу реки и плачет у своей лодки, ибо я предвосхитил все его мечтания, старания и ожидания».
Се, свершилось: ведьмак незаметно распылил наноксил над всеми окрестностями одного королевства, и королевства другого. И вот: люди спокойно умирали во сне, ибо распылён был препарат глубокой ночью. Не стало никого, включая псов войны-северян, гномов, гоблинов, диковинных народов юга и востока, всех прочих живых тварей. Все десять королевств снизошли в одно большое сновидение, и стихло всё везде. Ну а эльфы, как мы помним, сами себя усыпили.
Обезлюдела планета, опустела. Бродил ведьмак в гордом одиночестве по всем землям, и на лице его не было ни тени сожаления, ни капли совести, потому что он так задумал, он так хотел, таков был его на самом деле не очень-то и коварный план, ведь он сделал всё, что мог; всё, что было в его силах. Он ведь видел будущее, знал прошлое, жил в настоящем.
«Лучше такая смерть, нежели то, что предстояло им пройти, как если бы появилась серая слизь», убеждал себя ведьмак, но через пятьсот тысяч лет он уже не был столь уверен.
Настал день, настал час: Солнце приблизилось к планете настолько, что кроме этого самого Солнца на небе было ничего; Солнце закрыло собой всё, заслонило совершенно.
«Луна сбежала; Солнце пришло», опять загадками изъяснялся маг. «Изначально моей задачей было изгонять из ведьм всякие плохие сущности да самому малость колдовать на пользу себе и людям — на то я и ведьмак; ныне же я сам себе и бог, и царь, и государь, и сам уж не пойму, чего мне не хватает, и отчего на сердце и тоска, и пустота. Щемит тут и там в груди моей, ну хоть ты тресни. Правильно ли, верно ль рассудил? Почему так больно...».
— Что ты на меня так смотришь? — Бросил он Солнцу, которое застыло в полнейшем безмолвии. Оно было такое большое, оранжевое, но совершенно немое. Оно было так близко, что можно было не только дотронуться до него, но и погрузить в него свою руку. Надо же: маг не обжёгся, потому что остыло Солнце, увеличившись с возрастом; состарилось вместе с ведьмаком.
«Меня послали сюда помогать людям — разве я им не помог?», сокрушался ведьмак. «Я дух добрый, и всегда пытался найти наилучшее решение. Было бы гораздо хуже, если бы я оставил всё, как есть; они никогда не увидят такой конец».
И вот: никого рядом нет, а Солнце стало ещё ближе, прислонившись к краю земли.
«Нет, а как же всё-таки хорошо, что я — один, совсем один; не правда ли?», слабея, вымолвил дух и убил себя ножом в грудь. Растеклась кровь по траве. И вот, лежит он, убиенный, освещаемый лучами заходящего Солнца, пожирающего землю, а в застывающих, стекленеющих глазах ведьмака застыл немой вопрос: «Неужели я настолько плохой?»…