Тополиный пух

Говорят, что сны разлетаются в прах, лишь стоит посмотреть в окно после пробуждения. Она услышала об этом как-то от бабушки. Как и то, что есть бесценные сны, а есть, как мусор. Есть цветные сны из детства, которые не собрать порой наутро, как радугу, разбитую на осколки, а есть чёрно-белые, пугающие своей реальностью. В любом случае, не стоит отмахиваться от них, желательно понять, хотело ли твоё подсознание что-то сообщить тебе или освободится от накопившегося хлама.
Может быть, поэтому Мария Николаевна после просыпания не сразу открыла глаза, продолжала лежать в полудрёме ещё какое-то время, находясь под впечатлением сна. А сон и, правда, оказался необычным: словно наяву она увидела себя сидящей за партой. И не постаревшей на полвека, а той самой девчонкой из десятого «В» класса, когда открылась дверь, и на пороге проявился Он. Мелькнула мысль, что впервые в жизни она не подготовилась к уроку литературы, не написала сочинение, и вообще не знает, о чём сейчас пойдёт речь.
Что и говорить, время во сне творит чудеса: возвращает нас в прошлое или переносит в далёкое будущее, да и сам сон создаёт порой фантастические, запредельные ситуации, которые не кажутся таковыми во сне. Прошелестело где-то рядом раскаяние, что так и не собралась написать о любимом учителе. Хорошее намерение так и осталось намерением.
Казалось бы, что может быть проще, садись и пиши. Тем более что со временем его образ становился только ярче, а сам он – ближе. Будто только вчера она общалась с ним. Небольшого роста, с лысиной на макушке, с какими-то неземными глазами василькового цвета, излучающими свет и любовь. Точно такая же лысина была у её отца, ушедшего в мир иной, когда она пошла в первый класс. Она смеялась, когда отец с гордостью говорил, что если на него смотреть сверху или со спины, то сходство с Лениным поразительное. И глаза у её отца тоже были необычные, светящиеся изнутри.
Этого оказалось достаточно, чтобы образ отца странным образом трансформировался в образ её учителя литературы. Григорий Николаевич «влетал», врывался в класс, словно из другого мира, весь сияющий, как будто беды и горе его обходили стороной, хотя он прошёл все тяготы войны, потерял левую руку. Жестикулировать он мог только одной рукой. Протез не мешал ему быть самым классным дирижёром в мире чувств, эмоций и страстей молодого поколения, которому он не давал заснуть.
Он стремительно шагал от окна к двери и при этом «бросал» провокационные фразы по поводу только что прочитанного произведения или полюбившихся героев. Казалось, что он терпеть не мог тишины и спокойствия, поэтому постоянно «заводил» весь класс. Не оставалось ни одного равнодушного. Возникал стихийный диспут. Стиралась грань ученик-учитель, потому что всем было важно высказаться, возразить. А он требовал аргументировать выдвинутые тезисы, приводить доказательства правоты сложившегося мнения или характеристики, идущей вразрез со всеми.
Если ты видишь и воспринимаешь что-то не как все, ты должен доказать собственную правоту: на его уроках ученики становились адвокатами или обвинителями героев, но чаще просто наблюдателями, умеющими понять мотивы их поступков, причины, приведшие к следствиям, не осуждающими, а видящими ситуацию в объёме.
«Этот опыт оказался бесценным. Он пригодился, думаю, не только мне в жизни», — подумала Мария Николаевна.
Иногда Григорий Николаевич показывал нечто в натуре героя, что ускользало от учеников. Несколько фраз, а порой и одно слово автора давали ему пищу для размышления. Исчезал внешний блеск, обнажая внутреннее противоречие, или тот самый стержень, который давал возможность герою выстоять в труднейших условиях. Я думаю, Григорий Николаевич обладал врождённой чуткостью и чутьём, позволяющим видеть насквозь человека. Он соглашался с мнением другого человека, когда на первый план выступали факты, а не эмоции. Факты и ничего, кроме фактов. Он научил своих учеников думать, рассуждать и отстаивать собственное мнение. Это был необычайно талантливый педагог, удивительный человек, любящий дом, в котором молодые люди получали не только знания, но и уроки жизни, заботящийся о своих подопечных.
«Странно, а ведь Григорий Николаевич дал мне то, чего я была лишена: отеческую любовь и заботу. Он переживал за меня, как за собственного ребёнка. Мы подолгу беседовали с ним после уроков. Мне не хватало общения с отцом, его поддержки. Я была очень одинока, хотя не могла этого сформулировать. А с ним я могла говорить о том, что меня волновало, о чём я думала, не боясь, что меня поднимут на смех или не поймут. Такое возможно, когда понимают без слов, когда человек, с которым ты общаешься дорог тебе. Тогда главным становится, как помочь, а не как указать или показать, что ты умнее, старше. Я не знаю, есть ли ещё в мире люди, подобные моему учителю, люди, обладающие подобной мудростью человеческого сердца. Наверное, есть, были и ещё будут, только я о них ничего не знала и не встречала больше. Но то, что на моём жизненном пути встретился Григорий Николаевич, это дорогого стоит. Он был талантливым педагогом. А талант бессмертен. Наши беседы походили на совместный поиск живой истины. «Господи, — сказал он как-то, — как ты жить собираешься в этом мире? Мне страшно за тебя. Ты как незабудка на северном полюсе или орхидея в пустыне. У тебя все прекрасные, удивительные. Но это не так. Что с тобой будет, когда ты столкнёшься с реальностью? Она же раздавит тебя».
— Если в моём мире нет зла, его там и не будет, оно пройдёт стороной, — я улыбалась, уверенная в том, что эта истина не подлежит сомнению.
Но он мне почему-то не верил», — подумала женщина, продолжая лежать с закрытыми глазами, словно боялась, что исчезнет нить, каким-то невероятным образом протянувшаяся из фантасмагории сна в реальность.
Звуки проезжающих машин, то усиливающиеся, то затихающие, похожие на порывы ветра, были слышны за окном, а потом вновь какая-то вязкая, бархатная тишина окутывала всё пространство вокруг. И в этой тишине, словно ниоткуда, возникали ритмические скорбные порывы ветра, похожие на глубокое и ровное дыхание неведомого существа. И каким-то странным образом в рисунок этого «дыхания» вплетались воспоминания Марии Николаевны, похожие на шелест крыльев, шорох шёлка и лёгкое дуновение страха, которое едва касается твоей души при встрече со случайным прохожим ночью в подворотне.
— Ты словно живёшь в собственной реальности, — она будто услышала голос своего учителя. — Такое ощущение, что ты сидишь на облаке и играешь на арфе, наслаждаясь звучанием, а где-то там, внизу, происходят события, которые тебя не касаются. Спустись на землю.
— Зачем? – спросила она. – Мне и на облаке неплохо.
Его рука, протянутая к ней, замерла, как неподвижная парящая птица. Он посмотрел на потолок, потом на свою ученицу, опустил руку и произнёс:
— Многие важные вещи невозможно объяснить. И дело не в словах. Стремись правильно мыслить.
— Вы думаете, что мышление – это разновидность действия? – спросила она. – И что значит «правильно»?
— Объясню в следующий раз, если смогу, — признался Григорий Николаевич. – Я произнёс эту тираду, возможно, не столько тебе, сколько себе, потому что не знаю, как поступить в данной ситуации. Найти сотню доводов, чтобы отговорить тебя от твоего выбора или смириться? Чтобы понять, я хотел бы услышать от тебя, почему ты решила стать учителем? Ты же понимаешь, что каждый хорош на своём месте. Ты должна найти это место. То, что является наградой для одного, может стать наказанием для другого. Не торопись с ответом. Будь честна с собой.
— Я хочу, чтобы меня любили, — вдруг еле слышно произнесла она.
— Милая, но для этого не обязательно становиться учителем.
— Я люблю литературу, — упорствовала она, хотя понимала, как понимал и он, что она собирается стать учителем из-за него и никакие доводы не убедят её принять иное решение.
— Хорошо, — вдруг произнёс Григорий Николаевич и улыбнулся. – Будем считать, что это твой осознанный выбор, и даже если он ошибочный, ты должна пройти через испытания, связанные с ним. В любом случае, я поддержу тебя.
Печаль в его глазах сказала ей гораздо больше, чем произнесённые вслух слова. Он был прав, она перенесла любовь к учителю на выбор профессии, но ничего не могла изменить не из-за упрямства, а из-за чего-то более важного. Мелькнула мысль, что она никогда не будет таким учителем, как он. И эта мысль не испугала её, а обрадовала.
Она вспомнила, как её поразили по дороге из школы домой огромные острова тополиного пуха, появившиеся на асфальте. Неустойчивые, готовые рассыпаться от любой попытки пройти по ним. Осколки островов, клоками разбросанные по пространству, складывались в новую форму, чтобы от горящей спички дворника исчезнуть навсегда. Это явление завораживало и пугало одновременно. А дворник, как фокусник на арене цирка, выступал перед ней, порождая не восхищение, а тревогу, сжимающую сердце.
Родившаяся внутри неё или прилетевшая неизвестно откуда мысль, что всё, что дорого ей сейчас, может со временем исчезнуть, как этот пух, вначале ошеломила её, а потом откуда-то выполз чёрный отчаянный страх, который поглотил всё её существо целиком. Чувство великой беспомощности охватило её. Слёзы потекли по щекам, словно ливень из бесконечного источника. Она обернулась, испугавшись, что школы уже нет на прежнем месте, увидела старое дореволюционное здание из красного кирпича, а потом растерянность в глазах дворника, который спросил:
— Потеряла чего?
— Себя! – хотела она крикнуть, но только покачала головой.
— Ну, а оценку исправишь, — сделал вывод дворник и отправился поджигать дальше тополиный пух.
«Какие оценки? Когда занятия давно закончились, да и выпускные экзамены все уже позади», — подумала она, но так и не произнесла ничего вслух.
Она впервые ощутила внутри себя пустоту, которая появилась от осознания неизбежной разлуки с учителем.
— Всё в этой жизни, как тополиный пух, — прошептала она, но развивать эту мысль не стала.
Она села на скамейку возле дома и увидела порхающую над цветком бабочку, которая, как показалось ей, была похожа на чудака, заблудившегося в тумане. А может, это был танец радости и печали. Это она истолковывала её состояние, а что там на самом деле, поди, разберись. Бабочка так и не приземлилась, потанцевав ещё немного, она перелетела через забор и скрылась из виду.
Почему эпизод с тополиным пухом и бабочкой «отпечатался» в её памяти, не стёрся от времени, нигде не затерялся и не исказился вопреки чему-то? Она не смогла бы ответить на этот вопрос, потому что просто не знала. Марии Николаевне показалось, что прошла целая вечность с того момента, как старинные напольные часы, подаренные когда-то бабушкой, пробили пять раз. Она открыла глаза и обнаружила, что на часах всего пять минут шестого.
— Беспокойство творит странные вещи со временем, — произнесла она и вновь, слегка прикрыв глаза, погрузилась в прошлое.
Она увидела себя бегущей к зданию института на первый вступительный экзамен. Возле двери она обернулась: в сквере перед институтом на лавочке сидел Григорий Николаевич. Он помахал ей рукой.
— Кто это? – спросила девушка, с которой она познакомилась, когда подавала документы.
— Мой учитель.
— А он что? Все институты в городе обходит, чтоб своих учеников поддерживать? – спросила Татьяна.
Маша промолчала. А учитель добросовестно сидел на лавочке и ждал её возвращения после экзамена. Над ним плыли замысловатые облака, большие старые деревья отбрасывали тени, а он никуда не спешил, словно ничего важнее ожидания не было в этом мире. Она помнила, как преобразилось его лицо, когда он увидел её ликование.
— Сдала! – закричала она, размахивая руками. — На отлично!
Она была готова броситься ему на шею, но вместо этого остановилась на полпути и медленно подошла к скамейке, на которой он сидел.
— А я и не сомневался в тебе, — улыбнулся Григорий Николаевич. – Ну, мне пора, — в глазах учителя она увидела неземное сияние, от которого ощутила неимоверную лёгкость, ей показалось, что она сейчас взлетит к тому самому облаку, на котором он когда-то увидел её играющей на арфе.
А потом это стало доброй традицией: он приходил перед каждым вступительным экзаменом, ждал её возвращения в сквере и уходил после того, как она выходила из здания института, сообщив об очередной пятёрке. В результате она сдала лучше всех вступительные экзамены из всего потока абитуриентов.
Она подошла к окну, увидела, как на крыши домов падает свет восходящего солнца, как оно позолотило кроны деревьев, как город медленно просыпается под пение птиц, которое сплетало в воздухе почти ощутимую сеть. Просыпающийся город показался ей в этот момент таинственным и незнакомым. Возникло ощущение, что мысли, словно неторопливые облака в небесах, излучавшие живой свет, стали заполнять собой пространство вокруг неё.
А потом заиграл сосед на флейте. В долетающей до неё мелодии слышалось отчаяние, сменявшееся глубокой грустью. Он будто ощутил её состояние и попытался передать его. Но она не уловила в музыке покорности, в ней была скорбь, которую она слышала и после окончания звучания. Она цеплялась за ноты, пока они не истаяли в воздухе. Они исчезали в лучах солнца, чтоб родилась беззвучная музыка любви, растворённая в тишине мудрости. Ей показалось, что сама Вечность заглянула к ней на мгновение, чтоб сделать этот миг частью себя.
Время – это тайна Бытия. Оно переливается, бежит, возвращается, дышит. Вот и сейчас оно отступило, отхлынуло морской волной. Но в любых его действиях заложен определённый смысл. Не зависимо оттого, видишь ты его или нет. Ришар написал когда-то: «Берегите время: это – ткань, из которой соткана жизнь». Мария Николаевна почему-то вспомнила слова Дидро из его письма к подруге: «Почему люди незаслуженно страдают?.. Странная вещь – жизнь, странная вещь – человек, странная вещь – любовь».
— И ещё более странная вещь – время, — прошептала она.
А потом подумала, что стареют пирамиды, дворцы, земля, горы, небо. Всё подвластно тлену и разрушению, кроме чувств. Они не стареют и не умирают. И вдруг услышала собственный голос, повторяющий одну и ту же фразу, медленно, словно заклинание или молитву: «Я не должна была исчезать из его жизни, не должна». Но случилось то, что случилось и именно так, как должно было случиться. Сейчас она в этом не сомневалась. А тогда, тогда считала себя виноватой, пока всё не встало на свои места невероятным, запредельным образом.
Маша не видела больше Григория Николаевича, не потому, что не хотела его видеть. Просто так сложилось, что сразу после экзаменов уехала к бабушке, потом вначале учебного года всех студентов-первокурсников послали в колхоз на целый месяц собирать картошку, потом начались занятия в институте. Время словно сжалось, не оставляя свободного пространства ни на что другое, кроме учёбы. Забегать в школу на минутку не хотелось, а к обстоятельному общению с учителем она была не готова.
А может, чего-то боялась? Но тогда подобного вопроса не возникало, это сейчас она может спросить себя об этом. Но сможет ли ответить? Это другой вопрос. И если бы случайно не встретилась с Леной, бывшей одноклассницей, то так бы и пребывала в неведении, что их любимый учитель серьёзно болен, и больше не работает в школе.
Они сидели с Леной в парке. Под деревьями скопились разноцветные озерца опавшей листвы. Ветер срывал очередную порцию листвы и кружил её перед ними, пока она не находила успокоение на земле.
— Надо бы проведать его, — произнесла Маша.
— Только не тебе.
— Это ещё почему?
— Ты что? Так и не поняла?
— А чего я должна была понимать?
— Что он любил тебя и, наверное, всё ещё любит.
— Я тоже люблю его, — произнесла Маша.
— Нет. Он по-другому тебя любит, — заявила Лена.
Маше показалось, что с соседнего клёна бесконечно долго летит оранжево-зелёный осенний лист. Тишина словно «обрушилась» на грешную землю. Ржавые листья на пожелтевшей траве и разноцветные острова опавшей листвы под деревьями, – это почему-то врезалось в её память. А ещё голос подруги, вдруг зазвучавший иначе. В нём появилось что-то неприятное, холодное, неузнаваемое, отталкивающее, чужое:
– Моя тётка – соседка Григория Николаевича. Она мне по секрету сказала, что у них с женой постоянные скандалы, — Маша не хотела слушать сплетни, но не могла ни уйти, ни остановить подругу, она словно онемела, а Лена вдохновенно как-то продолжила: — Вернее, жена орёт, а он молчит, что злит её ещё больше. А потом она то ли почувствовала, то ли кто сказал, что он влюбился в свою ученицу, на экзамены в институт провожает. Жена от ревности сбрендила. Обзывала калекой, лысым уродом, визжала, что он никому не нужен, что даже детей у них не было из-за него. Всё работа, да работа. Соседка говорит, что это она его до инфаркта довела. Парализовало его. Его бывшие ученики сбросились, наняли медсестру, чтобы ухаживала за ним дома. Он всё понимает, только сказать не может. Я думаю, что тебе нельзя к нему ехать. Это будет для него ударом. Да и тебе не надо видеть его таким, — она помолчала и добавила: — Пожалуйста, пожалей его. Пусть он останется в твоей памяти таким, каким был раньше. Да и прогнозы неутешительные, — Лена посмотрела на подругу и вдруг приказала: — И хныкать не смей. Может, твоя любовь давала ему силы жить вопреки всему. Ему ведь ещё два года назад, когда ты только появилась у нас в школе, врачи сказали, чтобы он уходил с работы. Ему месяц отмерили. А он остался. И прожил, вопреки всему, ещё больше двух лет.
— Что ты его хоронишь? Он жив ещё, — возмутилась Маша.
— А если честно, мы ездили к нему, только вот его жена пустила к нему одного Серёгу. А на девчонок смотрела, как на врагов народа. А Сергей сказал, что просто потребовалась помощь, но какая конкретно так и не объяснил. Домысливать не хочу. Мы после этого перестали ездить к Григорию Николаевичу, а Сергей иногда отвозит фрукты и ещё что-то из лекарств. Почему жена Григория Николаевича сделала исключение для Сергея, не ведаю.
Мария Николаевна закрыла лицо руками.
«Я о его смерти услышала только после похорон. Он умер в конце весны. Почему-то наши одноклассники не решались сообщить мне печальную новость. Мы собрались у Лены через сорок дней после смерти Григория Николаевича на поминки. Я до сих пор не могу смотреть фильм «Доживём до понедельника», хотя это совершенно другая история, — подумала она. – Я тогда стояла возле окна. Дождь гладил оконные стёкла. Серёга взял в руки фотографию Григория Николаевича, что стояла у Лены на комоде, и вдруг провозгласил:
— Ни одна фотография не делает человека бессмертным, она сохраняет его для бессмертия. Бессмертным его делает наша любовь к нему. Любовь торжествует над временем, — он подошёл к фортепиано и объявил: — Я хотел написать музыку о величии человеческого сердца и сыграть Григорию Николаевичу. Не успел. Это ему посвящается.
Он играл, вглядываясь в темноту за окном. Мелодия становилась нервной, словно он обнаружил что-то странное, необъяснимое, а потом музыка стала печальной, будто то, что он увидел, растворилось, а печаль осталась. Она перешла в музыку, которая всколыхнула мою давно забытую душевную боль, и стала печально-прекрасной. Я вдруг ощутила, что счастлива, но вот почему, не смогла бы объяснить. Дождь прекратился. На небе появилась золотисто-жёлтая луна. А перед её появлением небеса мерцали звёздной пылью. Я тогда подумала, что, может, это он подаёт нам знак? Но промолчала».
Марии Николаевне показалось, что она после увиденного сегодня на рассвете сна будто оказалась в двух мирах: прошлом и настоящем.
— Мир становится богаче, когда в нём появляются люди, умеющие любить. Я уверена в этом, — прошептала она, вернулась к письменному столу, открыла сохранившуюся чудесным образом свою тетрадь с сочинениями из десятого класса, посмотрела на текст: смысл написанного не доходил до неё, почему-то оставался загадкой, тревожащей и непонятной, словно это были письмена на чужом языке, внезапно проступившие на бумаге.
— Господи, когда же это было? Нет, важно не время написания, а то, что я писала это сочинение для Него, — произнесла она, закрыла тетрадь и убрала в стол.
В комнате вдруг потемнело, Мария Николаевна услышала шум дождя и ощутила лёгкое головокружение. Она села на стул, обхватила голову руками и будто вновь очутилась в комнате у Лены.
То ли Сергей был гением, сумевшим написать нечто запредельное, то ли у собравшихся бывших учеников Григория Николаевича настроение было такое, то ли музыка коснулась чего-то сокровенного в их душах, отчего все стояли притихшие, со слезами на глазах.
— Я пойду, — Мария Николаевна словно услышала собственный голос со стороны и вздрогнула от неожиданности.
— В этом мире всё так зыбко, — произнёс кто-то.
— Стендаль утверждал, что «чем сильнее характер у человека, тем менее он склонен к непостоянству», — произнёс Сергей.
— Что ты хочешь этим сказать? – спросила Лиля.
— Просто я думаю, нет, я уверен, что человеческие отношения могут быть долговечнее человеческой жизни, — сказал он, а Маша увидела в зеркальном отражении, как Лена прошептала что-то, повернувшись к Сергею, отчего он покраснел.
Ей не хотелось знать о возникших тайнах и причинах их возникновения. Ей стало всё равно, будут ли они обсуждать её, осуждать, шептаться за спиной, смогут ли понять два поющих сердца, и боль потери, с которой ей предстояло жить. Она вышла в коридор, когда Лена догнала её и заявила:
— В таком состоянии я не отпущу тебя. Андрей, — позвала она старшего брата, — проводи Машу до дома.
Мария Николаевна помнила, что ночь была какой-то особенной, только вот в чём эта особенность выражалась, она не могла сформулировать. И тишина тоже была особенной, она давила на уши, наплывала от деревьев, домов. Величавая тишина звёздного неба. Ей хотелось кричать в голос, но она не закричала, промолчала. Андрей всю дорогу пытался обнять её за талию и прижать к себе, а она устала отталкивать его. Неужели он был таким бесчувственным, что не понимал, что ей неприятны его прикосновения?
Возле её дома после очередной попытки странного ухаживания, он вдруг упал на ровном месте, с недоумением обернулся и посмотрел в темноту. Она открыла дверь подъезда, а Андрей замер в круге света от фонаря.
— Я-я, пожалуй, по-пойду, — заикаясь, произнёс старший брат Лены.
— Спасибо, — услышал Андрей, и ещё не успела дверь подъезда закрыться, как он со всех ног побежал прочь.
Она не помнила, как поднялась по лестнице, открыла дверь и зачем-то подошла к окну. Выглянувшая луна рассеяла непроницаемую тьму. Пустынный двор в окружении тополей был залит серебристым сиянием. Под её окнами она увидела одинокую мужскую фигуру в строгом чёрном костюме. Что-то показалось ей знакомым в том, как он стремительно измерял шагами пространство от дерева до скамейки и обратно. А потом появилось ощущение смутной, щемящей тревоги, которая, очевидно, рождается от предчувствия, что должно произойти что-то необъяснимое.
— Григорий Николаевич, — прошептала она и выбежала на улицу.
Он замер возле дерева. Смотрел на неё и улыбался.
— Не может быть, — прошептала она.
— Может-может, — заверил он её.
— Но вы же умерли, — произнесла она. – Мы сегодня у Лены…
— Знаю. Я грустил вместе с вами, стоя в тени коридора, а потом пошёл за вами, вернее, за тобой. Я не успел попрощаться с тобой, — сказал он.
— Я хотела прийти к вам…
— Нина не пустила бы тебя ко мне. Я просил её об этом. Она знала о тебе. Я не хотел, чтобы ты видела меня больным и немощным, не способным произнести ни единого слова. Я бы не выдержал это испытание. И тебе незачем проходить через такое.
«А как же он мог сказать жене, если не мог говорить»? – мелькнула мысль, а Григорий Николаевич тут же ответил:
— Язык жестов… Глазами тоже многое можно сказать. Мы с Ниной через многое прошли. Она мне жизнь спасла. Молодая медсестра вытащила меня из-под обстрела, сама была ранена в ногу. Осталась хроменькой на всю жизнь. А я руку оставил там. Из госпиталя нас выписали вместе. У неё семью немцы расстреляли за помощь партизанам. Она в семнадцать лет ушла медсестрой на фронт, а я в двадцать один. Ей некуда было возвращаться. И мы поехали к моей бабушке. Мы так и остались жить в её квартире. Нину не брали на работу без прописки. А прописать бабушка не могла чужого человека к нам просто так. Вот мы и расписались, стали жить вместе. Она столько пережила за время войны, что работать в больнице медсестрой не захотела, устроилась гардеробщицей в театр и подрабатывала уборщицей, чтобы я смог окончить институт. Ведь я ушёл на фронт с третьего курса пединститута. Жили бедно, но зато была крыша над головой. А потом Нина узнала, что дочка её сестры осталась жива, она оказалась почему-то у соседей, когда фашисты устроили показательную казнь. После освобождения посёлка от немецкой оккупации девочку сдали в детдом. Мы разыскали Люсю, воспитали, как свою родную дочь. Она стала геологом, вышла замуж и уехала с мужем. У нас с Ниной были непростые отношения. Война очень долго не отпускала её, а может, так и не отпустила. Она резкая, грубая, но на неё можно положиться. Она никогда не предаст. Она не плохая. Просто нервная очень, может всякого наговорить в запале, а потом отойдёт и жалеет. Нам тяжело было вместе и отдельно мы не могли. Нас война искалечила и склеила навеки. Что-то словно сгорело внутри. Сердца наши окаменели от ужасов, что мы пережили. А души продолжали кровоточить от незаживающих ран и боли. И вот появляется ангел, который спас меня от распада, отогрел мою душу, возможно, даже не зная об этом. Ты вернула мне меня самого, настоящего, некогда потерянного. У меня было достаточно времени на размышление о жизни. Главное, всегда, в любых обстоятельствах оставаться собой. Я знал, что истинная любовь существует, мог рассказать о любви Петрарки к Лауре, о Данте и Беатриче, о любви литературных героев, проанализировать их ситуации. Но знать – это одно, а пережить – совсем другое. Духовная любовь – дар, она никого не исключает, в ней вся мудрость мира, она восстанавливает утерянную гармонию внутри самого человека. Идеализация любимой или любимого неизбежна, как и то, что в один прекрасный день этот покров, как снег от солнечных лучей, растает. Но дело в том, что, возможно, любящий видит то, что не видят другие. Видит самое лучшее и ценное, что есть в любимом человеке. И таким образом превращает возможность в реальность. Думаю, что в этом и есть чудо любви. «Любовь, как говорил Мантегацца, – добрая волшебница, которая всё облагораживает и одухотворяет, к чему бы она ни прикоснулась». А Вергилий утверждал, что «любовь всё побеждает». Может, чтобы понять это, надо было умереть? Я вдруг увидел, что в реальной жизни возможно настоящее волшебство, когда дерево, облако и даже пыльный репейник в канаве могут рассказать многое о любимом человеке. Преображение. Это единственное самое ёмкое слово, которым я могу охарактеризовать жизнь последних двух лет. А ещё истинная любовь – это торжество над небытием. Я однажды проснулся и осознал, что страх смерти ушёл. Пришло запредельное понимание, что никто не умирает, никто не уходит, нет утрат, есть только бесконечная щедрость мира, жизни. И ещё я понял, что человеческое сердце не может жить без любви, без ощущения чуда жизни. А как-то на рассвете, когда всю ночь провёл в размышлениях, прочувствовал одну мысль до такой степени, что она превратилась для меня в аксиому: «Человек не уравнение, его невозможно втиснуть даже в самую замысловатую формулу».
Григорий Николаевич замолчал и посмотрел на свою бывшую ученицу с такой любовью, что её сердце готово было выпрыгнуть из хрупкого тела. Она услышала музыку, исходящую из его сердца, которая расширялась, набирала высоту. В какой-то момент ей показалась, что существует только эта музыка и ничего больше. По лицу катились слёзы, а она не замечала этого. И вдруг сомнения последних дней вылезли на первый план:
— Я уйду из института, не хочу быть учителем. Вы были правы. Теперь я это понимаю, я не смогу…
— Зато из тебя получится замечательный библиотекарь. Там и литература, и люди, и любовь. Всё – там. Всё, как ты хотела. Так что учись, не бросай. Пора уходить. Главное, попрощаться успел. За что-то счастье такое заслужил, — улыбнулся он, – хотя Боэций, а вслед за ним и Спиноза утверждали, что «счастье – не награда за добродетель, а сама добродетель».
Она смотрела на него и вдруг ощутила непреодолимое желание обнять его, но вместо этого дотронулась ладошкой до его щеки, ощутила неземной холод и услышала его шёпот: «Не надо. Я уже там, за гранью. Важно не физическое касание, а невидимое, именно оно делает нас бессмертными». И только сейчас осознала, что он никогда не прикасался к ней. Один единственный раз пожал ей руку, когда вручал аттестат на выпускном вечере и всё.
А потом она вспомнила, что на сороковой день души покидают землю. От Григория Николаевича исходило сияние и энергии Любви, в которых она купалась. Она знала, что он сейчас уйдёт. Уйдёт навсегда, но останется в её сердце. Ощущение радости и боли, потери и обретения. Всё перемешалось, слилось воедино. Ей показалось, что выдержать такое её сердце не в состоянии.
Она зажмурилась, ощутила капли дождя на своём лице, а когда вновь открыла глаза, то оказалось, что она лежит на диване у себя в комнате в одежде. Она не помнила, как вернулась домой. Первая мысль:
«А может, он всё ещё стоит под окнами? А потом сама себе ответила, что двор пуст».
И всё же она подбежала к окну, лёгкий дождь, словно сыпал серебром в прохладном свете. Это природа оплакивала его уход. Она коснулась рукой своего лица. Оно было мокрым то ли от слёз, то ли от дождя. Она никому не рассказала о том, что произошло.
И до сих пор не могла ответить на простой вопрос. Она вошла в квартиру после того, как Андрей проводил её, легла на диван, не раздеваясь, уснула, и всё это ей приснилось? Или же это произошло на самом деле, а когда начался дождь и Григорий Николаевич ушёл, вернулась домой, легла на диван и очнулась, когда дождь забарабанил в окно? Ответа не было. Одежда оказалась влажной от дождя или от пота? Так что же было на самом деле? Она долго страдала от неведения, а однажды пришло успокоение от мысли, что тогда произошло главное: она смогла попрощаться со своим учителем.
Она послушалась совета, который ей дал Григорий Николаевич. Окончила институт, стала работать в библиотеке, где оказалась на своём месте. Там и любовь нашла.
«Но это уже другая история», — подумала Мария Николаевна, а потом вспомнила, как после окончания института как-то зашла в родную школу и не узнала её. Пыльные столбы в солнечном свете, какая-то бессодержательная тишина. Некогда родной дом стал чужим. Она не захотела подниматься в учительскую, чтобы лишний раз убедиться, что было когда-то, безвозвратно ушло. Солнце всё так же светило, когда она вышла из школы, и одновременно стал моросить мелкий дождь.
Почему-то вспомнился математик, который из наблюдений за дождём пытался вывести некий закон. Он как-то сказал:
— Важно увидеть, как падает первая капля, вторая, третья, — но он не объяснял, почему это так важно. — Зато куда упадёт четвёртая капля, не сможет предсказать практически никто: ни мудрец, никакая магия никогда не смогут определить, куда упадёт очередная капля именно потому, что капля непредсказуема, — он указывал пальцем на потолок, замирал на мгновение и, улыбаясь, повторял: — Непредсказуема.
Возможно, в этом заявлении было нечто гениальное, а возможно, это было чистейшей воды заблуждением. Если честно, никто из его учеников не понимал, зачем он это рассказывает. Может, хотел, чтобы и мы стали, как четвёртая капля дождя, непредсказуемыми? Чтобы отделились от сплошной массы и превратились в индивидуальность?
«Почему именно сейчас в моей памяти всплыло воспоминание о высказывании математика? Может, потому, что в ту ночь пошёл дождь? Или потому, что события, переплетаясь, создают полотно жизни? Уход и дождь. Есть ли какая-то связь между двумя не связанными явлениями? Сон и явь. Реальность и иллюзия. Почему северный ветер может иногда быть тёплым, а южный – холодным? Почему осень таит в себе жар лета, а зима – мягкость осени? Почему именно сегодня я увидела сон, вслед за которым размотался клубок, который был спрятан? Всему своё время? Общение с учителем было источником радости для меня. Я знаю, что общение может быть разным, как и одиночество и что самый потрясающий опыт – это опыт любви, во время которого могут «вылезать» удивительные закономерности, гармония странностей, когда окружающая действительность становится ирреальной или открываются запредельные реальности».
А за окном всё тот же до боли знакомый милый двор – страна стариков и детей. Когда зажигаются фонари, шум деревьев превращается в слитный шёпот, вытянутые тени трепещут при каждом дуновении ветра, как живые. А осенью печально танцующие листья преображают старый двор. Ночное небо с еле различимой пылью созвездий, словно пишет повесть о тщетности суеты, о страданиях, о разбитых сердцах и судьбах, о тайне любви.
Мария Николаевна вспомнила, что сегодня вечером муж должен привезти внука. На всё лето, после которого Гришка пойдёт в школу. Она не хотела ничего придумывать. Кем бы он ни стал в будущем, главное, чтобы он вырос хорошим, порядочным человеком. И чтобы нашёл своё место.
Она подумала, что дорога от её дома до старой школы по тополиной аллее — это дорога длиною в жизнь. Она вспомнила, как однажды, когда она только окончила институт, какому-то умнику пришла в голову уникальная по своей простоте идея, как избавить их двор от тополиного пуха. Перенёс ли он это на иные масштабы, Мария Николаевна не знала. Она просто была удивлена, что, оказывается, у тополей цветут не все деревья. Есть женские и мужские деревья. Цветут исключительно женские тополя. Вот их-то и решили выкорчевать, а на их место посадить мужские деревья. И каково же было удивление умников, когда часть мужских деревьев поменяла пол.
И вновь летал во дворе тополиный пух, укрывал асфальт. Жизнь продолжалась по одному ей известному сценарию. Только теперь дворники не бросали горящую спичку, чтобы поджечь белые воздушные острова. Теперь машина смывала их водой.
А ночью, когда муж и внук уснули, Мария Николаевна вышла на балкон. Звёзды сияли так ярко, что казалось, можно поднять руку и потушить их. Деревья дышали, разговаривали между собой, иногда затихали и снова дышали, а она под их монотонное бормотание думала о Вечности, о тополином пухе, летающем по двору, о звёздах и любви.
И вдруг осознала, что, действительно, всё неслучайно в этом мире. И сон, и прошлое вплелись в сегодняшнюю реальность, как напоминание о чуде любви. Она подумала, что может, тайна Его могущества в умении утешать даже оттуда? Утешать, не обманывая?
«Я же всегда ощущала Его поддержку по жизни», — подумала Мария Николаевна.
И вдруг улыбнулась:
— Как же я могла забыть? Ведь сегодня Григорию Николаевичу исполнилось бы девяносто восемь лет, если бы в пятьдесят он не покинул этот мир.
И вдруг увидела, в мигании звёзд определённый ритм, гармонию, ощутила в душе неимоверную благодать и протянула ладонь, словно желая, чтобы свет далёких звёзд коснулся её. Но вместо этого летящая пушинка тополя приземлилась на предоставленное место посадки. Она сжала ладонь, а когда разжала, то увидела крохотное семечко – торжество жизни над смертью.
И будто сами собой родились строки:
— Стук прошлого в окно, –
Как в небе звездопад.
Ко мне мгновение зашло
И не ушло в распад.
Средь мчавшихся часов
И тающих минут,
В потоке поясов –
Мгновенье это ждут.
В нём истина живет
С прозрением в соседстве.
О нём душа поёт,
Как мама песню в детстве.
Она улыбнулась, ещё раз посмотрела на звёздное небо, потом на свою ладонь и прошептала:
— Жаль, что не могу оказаться на облаке и сыграть для Него на арфе. Пушкин утверждал, что «любовь – мелодия». А может, вся моя жизнь и есть удивительное музыкальное произведение, из которого не потерялась ни одна нота? – и сама себе ответила. – Всё может быть.
— Всё может быть, — еле слышно прозвучало возле самого уха, — всё, милая.

Март 2019 года