Валенки

Темнота искажала очертания предметов, делала неузнаваемым помещение, в котором она находилась. Девочка-подросток никак не могла понять: она всё ещё спит или уже проснулась? Почему кто-то вздыхает на лавке возле стола, укрывшись тулупом, когда на дворе лето? Куда подевалась занавеска, за которой спали родители на железной кровати, что скрипела от малейшего движения? И почему окно забито досками снаружи, ведь от этого в избе стало темнее, чем обычно? Она хотела спросить бабушку, где братья? Но не могла произнести ни единого слова. Что случилось с её языком?
Ей стало страшно. Она попыталась позвать кого-то, кто бы объяснил ей, что происходит. Но вместо этого услышала чьё-то протяжное мычание. Кто-то погладил её по голове и прошептал:
— Попей, милая. Ты вся горишь.
— Где все? – прошептала она, не открывая глаз.
— Спят, — услышала она знакомый голос, но не могла вспомнить, кому он принадлежит.
— Ты кто?
— Я бабушка твоя.
— А почему окно забито досками?
— Господь с тобой!
Девочка ощутила, что женщина, лежащая рядом, крестится и шепчет что-то. Может, молитву? Слова не доходили до её сознания, сливались в бессвязную массу звуков.
— А братья где?
— Спят на полу. Где ж им быть? Как с вечера легли, так и спят, — еле слышно проговорил женский голос.
— А на лавке кто?
— Никого, милая. Тебе приснился дурной сон. Открой глазки.
Просьба это или приказ? Ей было всё равно.
— Зачем? – всё же поинтересовалась девочка. — Что там громыхает и ухает со свистом?
Какой-то частью своего сознания девочка понимала, что эти звуки не похожи на грозовые раскаты. Значит, это не гром. Тогда что это? Она спрашивала об этом или только собиралась спросить? И вдруг мелькнувшая догадка испугала её ещё больше, чем незнание.
— Это взрывы, — прошептала она.
— Где? – чуть не плача, спросила бабушка.
— На станции. Взрывают что-то. И люди кричат. У меня в ушах звенит от их крика. Куда они бегут?
— Сашка, проснись, — попросила шёпотом бабушка.
— Это война. Двадцать второго июня…
— Солнышко, нынче первое июня. Нет никакой войны, — попыталась достучаться до воспалённого сознания внучки испуганная бабушка.
— Братьев жалко. Отца – тоже. Зачем пить? Ногу не вернёшь…
— Не пьёт Васятка, да и ноги, слава Богу, у него целы…
Но внучка, казалось, разумных доводов испуганной бабки не слышала. Она прошептала что-то про разбитый склад, потом просила кого-то помочь ей дотащить мешок и вдруг, улыбнувшись, сказала:
— Валенки.
Последнее заявление никак не вписывалось в предыдущий монолог страшилок. Бабушка не знала, как относиться к тому, что в бреду говорила внучка. Она прислушалась к ровному дыханию девочки и поблагодарила Бога, что сжалился над её внучкой, не дал умереть. А потом долго не могла уснуть, не зная, что делать с услышанным «бредом». А вдруг это сам Господь через неё говорил? Может, двадцать второго июня и вправду произойдёт то, о чём и подумать страшно?
— Господи! Что же будет? – то ли подумала она, то ли произнесла вслух, но почти тут же услышала:
— Беда, — прошептала внучка и вновь ровно задышала.
К утру Сашке стало лучше. Она не помнила, что вещала ночью, и не могла понять, почему бабушка так испуганно смотрит на неё. Баба Настя несколько раз порывалась что-то спросить, и каждый раз зажимала рот ладошкой, словно пыталась проглотить волнующий её вопрос. Сашке надоело лежать на печке, слушать воздыхания бабки, и она решила слезть, чтоб помочь матери по хозяйству.
Она встала на пол, огляделась. Ей показалось, что их изба качается на волнах в открытом море. Она чуть, было, не спросила у матери: «Куда плывём?», но вовремя опомнилась, потому что за окном были деревья, что всегда там росли, и никакой воды: ни морской, ни речной, ни озёрной. Во дворе даже луж не было. Она прислонилась к холодной печи и поймала сочувственный взгляд матери:
— Осунулась-то как. Одна кожа да кости. Качает?
— Ага, — призналась Сашка.
— Давай до лавки доведу. Посиди малость.
— Я помочь тебе хотела, — тихо произнесла девочка, вытерла слёзы, увидела собственную руку и испугалась.
Ей стало жалко себя.
— Ничего, — сказала мать, — были б кости, а мясо нарастёт. Не зима, лето, откормим, Бог даст. Мы масло вчера сбили на налог, так я тебе оставила немного, из погреба принесла. Накось, хлебца с маслецом пожуй, оно, глядишь, и силы придут. Да, вот молочка попей, милая, попей. А потом и картошки со всеми вместе поешь со шкварками. Сразу веселей будет.
Мать поставила перед Сашкой кружку молока, положила ломоть хлеба и хотела намазать его маслом, но Сашка, выпив залпом молоко, еле слышно прошептала:
— Потом, — она слегка коснулась хлеба, посмотрела на масло, плавающее в воде в миске, чтоб не растаяло от жары. — Устала я. Сейчас полежу маленько.
Увидев, что дочь пытается лечь на лавке, мать подложила ей телогрейку под голову и вздохнула:
— Ничего. Сейчас отдохнёшь и поешь.
Но дочь уже не слышала её слов, она улыбалась во сне, а мать, глядя на измождённое тельце дочери в огромной, не по размеру рубахе, покачала головой. А минут через двадцать Сашка открыла глаза и увидела, что братья стоят возле стола и переминаются с ноги на ногу.
— Ну, вот, проснулась наша принцесса. Садиться можно. А ну, подвинься, — сказал младший из братьев.
— Толька, имей совесть. Помоги Сашке. Её же сейчас ветром сдует, — сказал Ваня.
— Ежели её сквозняком унесёт, нам больше достанется, — засмеялся Петька.
— За ней бегать будешь с её миской, чтоб по справедливости было. И откуда ты такой у нас взялся? – спросил отец.
— Я же шутковал, — сообщил Петька.
— Да, любишь людей смешить. В одном классе сколько годов сидел? Запамятовал? То-то Сашка на пять лет тебя младше, а догнала, за одной партой, говорят, сидели в том году. Не она ли тебе помогла вылезти из четвёртого класса, шутник? – спросил отец. – А из пятого сбежал, стыдно стало? Усатый дядя за партой – это и вправду смешно. Ладно-ладно, не всем наука даётся. Я вообще неграмотный, только имя да фамилию научился писать. Но я так разумею, что можно и не уметь писать, а быть умным. Не будь болваном.
— Учить болвана – сущая беда, — сказал Иван. – Это всё равно, что в бездонный сосуд воду лить. Сколько не лей, всё одно не наполнишь. Хотя, как говорят умные люди, кто ищет брата без греха, останется без брата.
— Может, я и не всё понимаю, зато подкову руками согнуть могу. А тебя, грамотей, на завод взяли за какие такие заслуги? — пробубнил Петька. – Чего тебе твоя учёба дала?
— Сила в руках – дурная сила, коль голова пуста. Я читаю много, в библиотеку заводскую хожу. Наш директор обещал послать меня учиться. Когда-нибудь инженером стану. Нам с женой комнату в общежитии дали. В отпуск вот отпустили. Мы с Клавой сына ждём…
— А родится дочь, — засмеялся Петька.
— Да какая разница, кто. Главное – наш ребёнок, — произнёс торжественно Иван.
Петька открыл рот, чтоб вновь возразить старшему брату, но мать не дала их спору перерасти в ненужное препирательство:
— Бабушке лучше бы помог слезть с печки, Недоросль, ты наш, — сказала она.
Его так часто мать называла этим прозвищем, что он уже не спрашивал, кто это?
— А чего ей помогать? Она уже во двор побежала, вон рукомойником гремит, — сказал Петька.
— Вот, — услышали они голос бабки Насти, а потом и она сама появилась возле стола, положила вымытый в бочке только что срезанный зелёный лук и улыбнулась.
— Лук – это хорошо! – одобрил отец бабкину инициативу.
Василий побаивался тёщи, хотя ни за что бы не признался в этом. Ворожея – это что-то непонятное. Уж лучше не злить её. К тому же она молчит всё больше. А что за мысли у неё в голове, никто не знает.
— Ты это, давай, садись, — сказал Василий. — Толька! Табуретку бабушке поставь. Вот. Теперь все в сборе. У нас в поле сегодня работы невпроворот, председатель вчера озадачил. Иван, ты хоть и гость у нас, а твоя помощь лишней не будет. А вечером мы проводим тебя до станции. Сашка с бабушкой дома. Скотину мы с утра накормили. Воды в бочку с вечера натаскали. Ребята полили огород с утра. Вам потихоньку грядки прополоть надо будет. Из Сашки пока работник никакой, придётся бабушке одной с сорняками воевать.
— Я помогу, — улыбнулась Сашка, увидев, как Ванька подложил ей картофелину из своей миски. – И масло на всех разделите, — попросила она.
— Ты нам здоровая нужна, нам и со шкварками дюже хорошо, — сказал отец и налил себе из самовара в кружку воды, с заваренными в ней листьями чёрной смородины и малины. – Пахнет хорошо.
— Это я листьев набросала в кипяток, силы прибавляет травяной чай. Баба Настя травами всю деревню лечит, она мне посоветовала, чтоб Сашку на ноги поставить, а вас от хвори уберечь.
— А чего ж она сама молчит? – спросил Петька.
— Чего-чего? Не любит она языком молоть, как некоторые. Она знахарка у нас, а за это схлопотать можно по первое число. Вот и молчит она, — сказал Толька.
— А ты, похоже, самый умный? Как курсы трактористов одолел, так рот перестал закрываться? Иль ты запамятовал, что мы не чужие? У бабки два класса за плечами, а умней тебя. Молчать учись, — сказал старший брат.
— Да я ж никому, это я только вам, — стал оправдываться Толька.
— Зачем? — спросил Иван. – Вся деревня знает, ходит к ней лечиться, а он нам по секрету сообщает…
— Всё! А то не посмотрю, что выросли, всем ложкой по лбу дам, — пригрозил отец и, взяв кусковой сахар, стал щипцами откусывать по кусочку и раздавать каждому, а перед Сашкой положил два куска, пробубнив: — Ешь, а то на пугало в огороде похожа стала.
А через какое-то время дом опустел, наполнился тишиной, только жужжание мух нарушало её. Сашка продолжала сидеть на лавке, словно застывшее изваяние. Баба Настя присела рядом и обняла внучку.
— Чего призадумалась, милая?
— Страшно мне.
Она хотела объяснить, что это как перед грозой: вроде, и бояться пока нечего, и небо ещё не затянуто чёрными тучами, не громыхает и не сверкает, а уже в самом воздухе витают эти разряды. И, кажется, что сейчас застучит по старому порогу дождь, потемнеет вокруг и разгулявшаяся стихия начнёт управлять миром. А ты хоть прячься под лавку, хоть на печке в угол забейся, хоть кричи и размахивай кулаками, от тебя ничего не зависит. Ты слишком мала перед стихией: всё равно будет греметь и сверкать.
Но Сашка только вздохнула. Она ощущала тревогу и боль, но не телесную, а иную, ту, что прячется в груди и мучительно рвётся, стучится, и никак не может достучаться, чтоб её правильно поняли, расшифровали, потому что языка её она пока не знала.
Бабушка принесла Сашке старенькое платьице.
— Переоденься, а я рубаху твою в бочке прополощу, чтоб болезнь в ней не жила.
Огромные глаза на лице девочки, печально смотрящие на мир, казалось, стали ещё больше. А потом бабке показалось, что Сашка и есть эти самые глаза, нет ничего, кроме них, мудрых, всё понимающих глаз. Она даже зажмурилась. А потом видение исчезло, и вновь проявилась её внучка.
— А это правда, что ты ворожить умеешь? – спросила девочка.
— Правда. Это сила, с которой надо осторожно обращаться. Ты полежи немного, а я в хате приберусь пока. А потом мы с тобой на огород отправимся.
Бабка прошептала что-то, глядя девочке в глаза. Сашка не помнила, как её подушка с печи вдруг оказалась у неё под головой, почему веки сами сомкнулись, и она погрузилась в сон.
— Вот так-то лучше, — прошептала баба Настя.
А когда девочка проснулась, улыбающаяся бабка сидела рядом с ковшом в руках.
— Пей, чтоб силы вернулись к тебе…
Сашка сделала несколько глотков горькой жидкости и обняла бабку.
— Вставай, егоза, нас грядки ждут.
В старом кувшине в центре стола красовались три веточки цветов.
— Зачем ты их сорвала? Да ещё на стол поставила, это ж сорняки, что возле забора растут.
— Это успокаивающий набор цветов. Тот, что с пурпурно-розовыми цветками, это марьин корень, с голубыми цветками – синюха голубая, а с ярко-жёлтыми цветками – каменная валериана. У них есть и другие названия: пион уклоняющийся, валериана греческая или брань-трава, вредная трава, и патриния средняя. Но мало, кто знает, что это не просто цветочки, или сорняки, как ты изволила заявить, а лекарственные травы. Они охранять будут мир и спокойствие в доме.
Она ещё произнесла что-то, но Сашка не разобрала.
— На каком языке ты говоришь?
— Сейчас или вообще? Сейчас — по латыни. А вообще – лучше тебе не знать, да и про образование моё – тоже. Написано в бумагах два класса церковно-приходской школы, а это значит, что писать и читать умею, а в других науках мне разбираться не положено, ясно?
— А это правда, что ты в Питере жила когда-то?
— Под Питером, в большом доме, — вздохнула она. – А потом Ивана встретила, деда твоего. Перед войной, в четырнадцатом году мы сюда, подальше от цивилизации перебрались. Ванечка за меня боялся очень, да за дочек наших. И всё ж мы потеряли старшую дочь, она уже замуж вышла, дочку родила, а болезнь не пощадила её. Варя перед революцией от туберкулёза скончалась. Муж её с дочкой Варькой остался. А Дарья – младшенькая, мать твоя, к тому времени четыре класса церковно-приходской школы закончила, а дальше отец не отпустил её учиться, боялся за неё, красивая, а времена смутные. Она рукодельница у нас и певунья. Вы все в неё. А потом дедушку увезли в город, и он больше не вернулся. Он доктором был, людям помогал, а на него донос написали, буржуйским прихвостнем обозвали и отравителем. Люди плакали, когда его увозили. Он и за повитуху был, и за аптекаря, и лекаря. Соседскому мальчишке жизнь спас, а ногу не смог сберечь. Так вот его отец и нацарапал донос, что «вражеская морда» сделала его сына инвалидом, а то, что он жизнь ему спас, он забыл рассказать. Ну, что с него взять? Он не по злобе, а от небольшого ума, не понял, что выбор не большой: либо сын без ноги, но живой, либо с ногами, но мёртвый, третьего не дано. Приходил потом каяться. Но Ванечку его покаяния не вернули. Он даже ездил в город, говорил, что ошибся, да поздно. Ему ещё и пригрозили, что и его отправят вслед за доктором за ложный донос. Спился от горя Ванин тёзка, а сын его жив до сих пор, сторожем работает на складе.
— Да знаю я Хромого, знаю. А ты, правда, можешь пошептать на воду, и человек в ней увидит, что его ожидает?
Бабушка сделала вид, что не слышит её вопроса.
— Про грядки и сорняки забыла?
Сашка нахмурилась и молча поплелась в огород, села на колени и стала выдёргивать сорняки, изредка поглядывая на бабушку: её руки, словно жили сами по себе, они моментально отыскивали то, чего не должно быть на грядке, и плавно переносили всё лишнее в межу.
— А правда, что ведьм сжигали на кострах? – не удержалась Сашка.
— Правда. Только я не ведьма, а знахарка, я травами лечу людей.
— А почему ты не всем и не сразу даёшь настойки травяные? – вдруг спросила Сашка.
— Люди не умеют жить по совести. Слышала пословицу, что без причины и прыщ не вскочит? Если человек делает что-то неправильно, он болеет. А если будет продолжать вести себя точно так же и дальше, то он вновь заболеет. Но люди не видят этого, не понимают. Приходит человек, жалуется на одно, а лечить надо совсем другое, — она увидела непонимание в глазах внучки. – Ну, скажем, если тот, у кого болит спина, жалуется на боль в ноге, потому что именно туда и «стреляет» эта самая боль, и ты ему приложишь примочку на ногу, принесёшь ли ты ему облегчение?
— Ему спину лечить надо, — сообразила Сашка.
— А если я начну лечить ему спину, ничего не объясняя, он возмутится, не так ли? Я должна ему объяснить, что неполадки в спине, потому и нога болит. Ну, как-то так…
— А почему тебя боятся деревенские? – спросила Сашка.
— Потому что народ тёмный…
— А почему деревенские не так разговаривают, как ты. У тебя и слова, вроде, те же, да произносишь ты их как-то не так. У нас учительница в школе так говорит. Но…
— Иди в избу, попей настоя из ковша и полежи немного. Слабая ты ещё.
— А что ты шептала над этим настоем?
— Заговор, чтоб твоя хворь ушла. В словах – сила необыкновенная. Надо думать, что говоришь, чтоб вреда людям не принести.
— Точно. Молчание – золото. Образованный человек иногда произносит те слова, что мужику не понятны…
— Опять ты за своё? Когда-то я была очень весёлой и болтливой не в меру. А с некоторых пор могу себе позволить только с тобой столь откровенное общение. В молчании есть одно преимущество: можно спокойно наблюдать за собеседником и увидеть такое, что впору закричать, а ты молчишь. И никто не знает, о чём ты думаешь. Кто ты такая на самом деле. И тянется за тобой по жизни тайна, некая недосказанность. У сурового времени свои законы. Хочешь выжить, молчи.
— А кто тебя научил травами лечить?
— Дед, он знаменитый травник был. Фельдшером работал задолго до революции…
— А заговоры он откуда узнал? – вновь спросила Сашка.
— От своей бабки.
— А меня к травам приобщишь? Научишь врачевать?
— Тебя не интересует знахарство. Не твоё это. Одного хотения маловато. Варьке передам, твоей двоюродной сестре. Она с пяти лет со мной по лесам травы собирает. Каждую своими руками обласкивает, все названия помнит, да и настойки некоторые уже готовит не хуже меня. У неё чутьё на травы. Заговоры ей рановато знать. Для этого душевная стойкость нужна, чтоб всё только во благо. Чтоб и под пытками не смогла свернуть в тёмный переулок. Это, своего рода оружие. В дурных руках заговоры, что нож у младенца. И себя порезать можно и людей невинных. А вот травница она хорошая, да и повитуха неплохая. Сама под моим присмотром у дочери Саввы роды принимала.
— И как она не боится только?
— Потому что она на своём месте.
— А моё место где? – спросила Сашка.
— Сама найти должна. Не переживай, найдёшь, милая, обязательно найдёшь. От судьбы никуда не денешься.
— И какая она?
— Что?
— Судьба, — прошептала Сашка.
— У каждого своя, — улыбнулась бабушка. — Как-то один человек обратился к учителю с вопросом: «Что такое великая мудрость?» И услышал в ответ: «Внимание». Ответ не понравился человеку. Он решил, что учитель что-то скрывает от него. «И это всё? А что ещё?», — спросил он. И услышал: «Внимание. Внимание и ещё раз внимание». Задумался человек, ища подвох в этих словах. И решил тогда он уточнить: «А что такое внимание?» «Внимание означает внимание и ничего больше», — сказал учитель. Так вот, если будешь внимательной, откроешь для себя богатство окружающего мира, научишься видеть малое, из которого складывается большое. И не пропустишь ничего, а уж тем более судьбоносное. Да, а ещё надеяться надо на свою голову, потому что чужая голова всегда будет чужой.
Она посмотрела на внучку и вдруг решительно произнесла:
— Идём.
Бабка вымыла руки в бочке с водой и жестом указала Сашке на то место где только что стояла сама.
— Что?
— Руки отмой от земли. Меня мучает то, что я услышала сегодня ночью. Проверить хочу. Мне без тебя не обойтись.
Сашка смотрела на приготовления бабушки: вода в миске, горящая свеча, странные манипуляции и шёпот, завораживающий шёпот.
— Гляди, — сказала бабушка.
— Ой! – воскликнула Сашка, — кино, как у нас в клубе показывали, только немое.
— Что видишь? – строго спросила бабушка.
— Здание вокзала разрушено. Люди бегают среди обломков. Я стою и смотрю на склад. Он тоже разрушен с одной стороны. Военные, что-то хотят сделать со складом, командир остановил их. А люди тащат мешки, ящики, коробки… Я тоже волоку мешок и пытаюсь двигать ногами коробку. Мужик хочет отнять коробку. Я падаю на неё, а мешок не отпускаю и что-то ору. Меня два солдата оттаскивают с прохода в канаву вместе с тем, что я взяла на складе. А потом зарево, пожар, что ли?
— Где канава?
— За дорогой, на пустыре, чуть в стороне от склада. Всё исчезло. Что это было?
— Будущее. Значит, и остальное всё сбудется.
— Что?
Бабушка опять пропустила мимо ушей Сашкин вопрос.
— Когда это случится, ты лежи, не двигаясь. Тебя среди лопухов и высокой травы в канаве видно не будет. Тебе хоть и тринадцать лет, а выглядишь ты лет на девять. Люди от страха человеческий облик теряют, в зверей превращаются. Господи, спаси бедную девочку.
И вот теперь, лёжа в канаве, Сашка старалась не шевелиться, прикрывая тщедушным телом вынесенное со склада «имущество», но всё же мужик, бросивший рядом с ней свой мешок, наткнулся на неё. Начинало темнеть. Сашка подумала, что если братья вместе с отцом не отыщут её до ночи, то вряд ли она вернётся домой в полном здравии. А уж то, что товар отнимут, у неё никаких сомнений не было.
— Кто такая? Жива, девка? Чё у тебя там? – спросил мужик и слегка толкнул девчонку.
Сашка промолчала.
— Я отойду не надолго, а ты, это, за моим мешком присмотри, полежи пока тут, — пробормотал он, словно Сашка могла улететь или исчезнуть, бросив свои вещи.
Ей показалось, что он почти сразу же появился рядом, наклонился, и Сашка увидела его искажённое злобой лицо с огромным синяком под глазом.
— Говорили, что через неделю немцев прогонят, а уже второй месяц. А они всё прут и прут. Ты отцепись от мешка, девка, по-хорошему прошу. Дай сюда мешок, а то зашибу, не доводи до греха, — пригрозил мужик.
— Сашка! – услышала она голос Петьки.
— Спаси! Грабят! – заорала она изо всех сил.
И почти сразу же, словно из-под земли выросший богатырь с кулаками-кувалдами, заставил мужика попятиться. Он схватил свой мешок и побежал прочь.
— Батя, Витька! Я нашёл её, — крикнул Петька.
— Сашка! – выдохнул отец.
Его лицо на фоне полыхающего склада показалось Сашке красным флагом.
— Что в мешке-то? – спросил Толька.
— Не знаю, махоркой пахнет. Никто не спрашивал. Брали и уходили. А тот, — она кивнула на удаляющегося здоровяка, — хотел отнять…
— Говори спасибо бабе Насте. Она сказала, где тебя искать. Мы сразу же помчались сюда.
— Что-то долго вы мчались, — прошептала Сашка.
— Так мы ж тебя под кустами искали, — засмеялся Петька. – Уж больно ты у нас… — он запнулся, а потом радостно добавил: — Усохла. Тебя за веткой дерева не видно. Тень и та от тебя отстала: надоело бегать невидимкой. Только по мешку и отыскали. Да ещё по писку комариному…
— Хватит балагурить, не выдержал отец. Я Сашку понесу, а вы уж разберитесь, кому мешок, кому коробка.
— От мешка табаком несёт, — сообщил Петька, будто и не слышал, что всего минуту назад ему Сашка то же самое сказала. — Ты чего хапнула? А крупу не могла взять? – спросил Петька.
— Чего лежало, то и хапнула, — огрызнулась Сашка, — хоть бы спасибо сказал. Махорка – самый ходовой товар. На станцию бегать буду менять на соль, сало. Для солдат и мужиков курящих – это же, как для кощея злато.
— Добытчица, умница, — похвалил Толька сестру. – Махорка – это здорово. А коробка тяжёлая больно. Может, на ней написано, что там?
— Дома прочитаете, — сказал отец. – Не время и не место…
— Дома коробку вскроем, и чтиво не потребуется, — заявил Петька.
— Молодец, — похвалил его отец, — соображаешь. Но Сашка вас всех обставила. Если б не она…
— Ну, да, и тащиться средь ночи не пришлось, — засмеялся Толик. – Сильна, девка, признаю, хоть и тощая больно.
Уже дома Сашка молча сидела за столом, бросая тревожный взгляд на бабку.
— Всё так и было, — прошептала она.
Бабушка посмотрела на внучку и та вдруг замолчала.
— Чего? – спросил Петька.
— Отстань от девки, — вмешалась мать.
А потом события, как страницы некой странной книги, которую листал ветер, замелькали одно за другим. Сашка мучительно искала ответ, что надо немцам на чужой земле? Зачем они пришли убивать и грабить? Чего им не жилось там у себя?
Братья и отец ушли на фронт все по очереди. Вначале Иван, оставив беременную жену в городе, потом Петька, а через какое-то время и Толька с отцом. Сашка стала вместе с взрослыми женщинами работать в колхозе, а долгими зимними вечерам вязать носки и варежки на фронт.
Как-то мать подняла, стоявшие у порога Сашкины валенки и вздохнула:
— Их уже и штопать невозможно. Я тут на днях соседа встретила, предложил взаимовыгодный обмен: у него беленькие валеночки, у нас махорка. Для Нюрки старался. Говорит, когда вернётся дочь с фронта, он ей новые сваляет.
— Ура! – закричала Сашка.
— Чего орёшь? Вот принесу, тогда и прыгать будешь, — сказала мать.
А потом пришло письмо от Клавдии, жены старшего брата, где она сообщала, что их с Ваней сын умер. Вначале у неё пропало молоко, а купить коровье она не могла, потому что не было денег. Она продала всё, что было можно. Потом вернулась на завод, где раньше они работали с Иваном. Сестра перебралась к ней, чтоб помогать сидеть с ребёнком, пока Клавдия работает. Они остались круглыми сиротами, когда старшей было шестнадцать лет, а младшей – четырнадцать. В восемнадцать лет Клавдия вышла замуж за Ивана. И вот теперь новая потеря: то ли от недоедания, то ли от холода ребёнок заболел и умер. Они похоронили его. Она была растеряна, напугана. Да ещё и от Вани не было никаких вестей.
Сашка, тайком от матери, написала от её имени письмо Клавдии и пригласила вместе с сестрой к себе в деревню. Она понимала, что выжить в городе им гораздо сложней.
Обрадованные сёстры закрыли комнату и каким-то чудесным образом добрались до деревни. И однажды вечером тихонько постучали в дверь их избы. Мать и бабушка выслушали их благодарственные речи, понимая, что они никакого отношения к их приезду не имеют. Потом посмотрели на улыбающуюся Сашку и сказали, что очень рады, что они наконец-то оказались у них, что всем вместе легче выжить, что они правильно сделали, что отважились на такой шаг. Так Клавдия и её сестра Катерина остались жить у них в деревне.
Бабушка посмотрела на ботиночки, в которых приехала Клавдия, и вздохнула. В таких не набегаешься по морозу и, уж тем более, не наработаешься в колхозе. Сашка перехватила бабушкин взгляд, а потом полезла на печку, где лежали её новые валеночки, и отдала Клавдии. Ей было жаль их. Но на Клавдии они сидели лучше, потому что были впору и делали её и без того стройные ноги ещё стройнее.
Сашка не могла вспомнить, когда именно пришла похоронка на старшего брата. Как сидели молча, опустив руки, как бабушка Клавдию откачивала, как почтальонша выла, память крепко держала, а вот когда конкретно это было, вспомнить не могла, потому что вслед за одной похоронкой с месячным интервалом пришло ещё две.
Все братья остались на поле боя. Где-то шли бои, гибли люди, а до них доходили только отголоски этих боёв, да трагические последствия. Чем дальше гнали врага с нашей земли, тем больше было не озвученных ожиданий.
А потом Клавдия и Катерина устроились санитарками в военный госпиталь в райцентре, им выделили там закуток, и они совсем перебрались туда. Правда, изредка приезжали в гости, чтоб поделиться последними новостями, полученными из уст раненых фронтовиков.
Всё чаще Клавдия рассказывала про генерала, за которым ухаживала.
— Он в грудь получил осколочное ранение. Доктор сказал, что почти все осколки вытащил из него, а вот возле сердца осколок не решился тронуть. Не знает он, хоть и доктор, как себя поведёт фашистский «подарок»: может всю жизнь просидит внутри и о себе весточки не подаст, а может и к сердцу двинуться. Тогда без серьёзной операции не обойтись, если успеют врачи эту самую операцию сделать. Да и результат тоже не известен. Короче, живи, да оглядывайся. Будто по минному полю идёшь и не знаешь, куда наступишь. Доктор генералу про осколок всё сказал, а тот не унывает. Говорит, сколько отпущено, столько и проживу. Он до войны философию изучал, умный очень. А вчера захожу в палату, а он лежит на кровати и читает наизусть «Песнь свирели» раненым. Это он позже сказал мне, как называется то, что он читал. И автора называл, да я забыла.
«Вы слышите свирели скорбный звук?
Она, как мы, страдает от разлук.
О чём грустит, о чём поёт она?
« Я со своим стволом разлучена»…
Я вначале подумала, что это он ко мне обращается, подбежала к нему, а у него глаза закрыты, а лицо всё светится.
«…И если друг далёк, а я близка,
То я ваш друг – свирель из тростника»…
Я тихонечко села рядом. А стихотворение длинное. Как только он его запомнил? Я кусочки лишь вспоминаю и то потому, что записала сразу их по памяти.
«…А ныне стали скорби и тревоги
Попутчиками и в моей дороге.
Ушла пора моих счастливых лет,
И благодарно я гляжу им вслед»…
Я слёзы вытираю, и вдруг слышу:
«…Темно вокруг и холодно в груди, — Как знать, что позади, что впереди?
Для Истины иного нет зерцала –
Лишь сердце, что любовью воспылало»…
И понимаю, что он так мне в любви признаётся и одновременно, вроде как, прощается со мной. Я встала, вышла из палаты, тихонечко прикрыла дверь, а он всё ещё что-то говорил, говорил, но я уже не слышала…
— Обманной внешности не доверяй, — вдруг произнесла баба Настя и пристально посмотрела на женщину. – Он знает? – спросила она.
— Да, — вдруг как-то сникла Клавдия. – Его комиссуют, через месяц выпишут, и он домой вернётся, к жене и детям. А мы с Катькой домой поедем. Он обещал разыскать нас.
— А у нас хорошая новость. Васятка жив. Из госпиталя пришло письмо с сообщением, что скоро он вернётся домой. Ему ногу ампутировали… — вдруг произнесла баба Настя. – Вот война закончится, Сашка получит документ об окончании семилетней школы, они с соседской девчонкой поедут в город в профтехучилище поступать, чтоб на портниху учиться.
— Бои за Берлин идут. Не сегодня-завтра возьмут его, — проговорила Клавдия.
— Тётка Верки за полмешка картошки нам угол будет сдавать, обещала. Ей детей кормить, а нам жить где-то надо… — сказала Сашка.
Странное общение получалось. Будто вдруг все разом оглохли, но продолжали говорить. Некая недосказанность витала в воздухе, смешанная с тревогой, ожиданием весеннего тепла, близкой победы, неминуемого расставания перед началом новой жизни.
— Не знаю, когда свидимся ещё. У меня никого дороже вас нет, — сказала Клавдия.
Сашка кинулась ей на шею:
— Я буду скучать по тебе.
— Я тоже, — Клавдия помолчала немного, а потом прошептала: — Я сына Сашкой назову… Александром Ивановичем. Как там? «Темно вокруг и холодно в груди, Как знать, что позади, что впереди?»
— Жизнь, — сказала баба Настя.
Сашке иногда казалось, что годы войны неким странным образом слились в один ужасный день с похоронками, слезами, болью, голодом, холодом. И даже когда вернулся живой отец с фронта на костылях, их мучения и тяготы не исчезли.
Иногда по ночам Сашке снились беленькие новенькие валеночки. Она в них танцевала в клубе, а её старые дырявые валенки, заштопанные в очередной раз висели на крючке в сарае и от них отрывались заплаты и падали вниз. Сашка просыпалась и, спустившись с печи, оглядывалась по сторонам: её белых валенок нигде не было. У порога стояли старые бабушкины валенки, которые они носили по очереди.
А перед поступлением Сашки в профтехучилище, бабка достала из сундука чёрные тапочки из узла, что приготовила себе на смерть.
— Я умирать пока не собираюсь, — сказала она, — положу опять в узел тряпичные тапочки, что сама сшила когда-то. Держи. Не туфли, а прочные. Сапожник один мне сшил, когда его дочь на ноги поставила. Лет семь пролежали. Дождались. Бери, Сашка.
Тётка Верки сдержала слово: сдала угол, как договорились. Девушки по очереди ездили в деревню раз в месяц за продуктами, чтобы оплачивать проживание, да и самим пропитание было необходимо.
Сашке нравились учителя и мастера, что с ними работали в училище. Особенно её удивлял Фёдор Иванович. У него на всё было своё, особое мнение. Великолепный закройщик, любитель афоризмов, баек, думающий человек, он и учеников заставлял не бездумно повторять услышанное, а искать, открывать, находить и делать выводы.
— Если постоянно брать у горы камни и не класть на место, в конце концов, исчезнет и гора, — любил он повторять. — А если хочешь увидеть солнце, подними голову от земли. А ещё должен вам доложить, что люди, гонимые желанием, бегают по кругу, как перепуганные зайцы.
Он никогда не сердился, если ему возражали. Пытался понять, почему? Думающий человек, отстаивающий свою точку зрения не ради упрямства, а из-за стремления докопаться до истины, радовал его.
— Обычный человек, словно муравей, ползущий по бумаге: видит буквы и уверен, что своим появлением они обязаны перу ручки и ничему другому.
— А на самом деле этим пером кто-то написал текст, — обрадовалась Сашка.
— Верно, — сказал Фёдор Иванович.
— Но если я чего-то не вижу, этого для меня не существует. Ведь так? И я буду исходить из своего знания. Я не могу опираться на чужие слова. Вот когда вы показываете мне выкройку и объясняете, как составили её, я это принимаю, потому что могу проверить, потрогать. Всё остальное – чушь! – Марина смотрела в глаза Фёдору Ивановичу и ликовала.
— Побойся Бога, — произнёс учитель, — что ты такое говоришь?
— Бога нет. Это опиум для народа, — выкрикнула она, — Это я вам как староста группы заявляю и комсомолка.
— Откуда ты знаешь? – спросил Фёдор Иванович спокойно.
— А его никто не видел.
— Что ж, вот вы сидите за столами, на которых ваши записи, сидите неподвижно и всё же движетесь, не меняя места, однако вы не видите этого. Но это доказано. Земля вертится вокруг своей оси и по своей орбите, и мы вместе с ней. И — она круглая! – радостно воскликнул мастер.
Сашка захлопала в ладоши, а Марина не могла ничего сказать в ответ, и это её разозлило неимоверно.
— Глупец, который знает, что глуп, подобен мудрецу, а глупец, мнящий себя мудрецом, воистину глупец. Это не я придумал. Просто прочитал в одной книге. Но если ты видишь, что что-то делаешь неправильно, считай, что ты уже на полпути к исправлению. Мы часто вообще не видим, что творим, не осознаём, — сказал Фёдор Иванович. – А Марина человек думающий. И она обязательно докопается до истины. Она откроет сама то, что многие принимают на веру. Молодец! А ещё я вам хочу сказать, что мир – это то место, где ни одно создание не знает покоя.
Марина расправила плечи и вдруг улыбнулась так искренне, что всё лицо её будто засветилось изнутри. Такой ещё никто не видел старосту группы. Но уже буквально через минуту перед ними стояла прежняя Марина.
— Не забудьте, что завтра у нас контрольная работа…
Что ещё она сказала, Сашка не слышала, потому что выбежала из училища, размахивая сшитой матерью сумкой, и удивлённо посмотрела на молодого человека, с которым столкнулась.
— Ой! – воскликнула она, — извините.
— Ничего-ничего, мне приятно. Можете повторить свой прыжок, — улыбнулся парень. – Кстати, я Костя, а ты?
— Сашка.
— И чем вы намерены сегодня вечером заниматься? – улыбнулся он.
— Уроками. А ещё мы с Веркой в гости к соседке обещали зайти. У неё никого нет. Мы для неё старинные песни поём. Она любит слушать. А потом мы у неё чай с вареньем пьём. Иногда она пирог печёт к нашему приходу.
— Не бескорыстно выступаете? – улыбнулся парень. – Заинтересованность имеете.
— Почему? Нам приятно для неё петь, ей – нас угостить тем, что она своими руками испекла, — Сашка посмотрела на небо и улыбнулась: — Здорово! Дождя сегодня не будет.
Молодой человек пропустил мимо ушей замечание девушки.
— А ты певица, позволь полюбопытствовать? – спросил он.
— Будущая портниха. Мы с братьями раньше в сельском клубе выступали. Иван на гитаре играл, Толька на баяне, а мы с Петькой пели. Иван с Толькой тоже пели. Всё село приходило нас послушать. А после концерта завклубом обычно объявлял танцы.
— А играть, кто будет? – спрашивал Толька.
— Баян освоил клубный? Так что играй, батенька, на радость всем, — заявлял завклубом.
— Всем радость, а мне что? – вопрошал младший из моих братьев.
— Полкило конфет и сушек кило. Будет тебе сладкая жизнь. После танцев у меня в кабинете получишь, — обещал наш завклубом, то ли в шутку, то ли всерьёз, а Толик тут же со смехом уточнял:
— Сладкую жизнь или конфеты с сушками?
— И то, и другое, — под дружный хохот почти шипел наш Ксаныч, поглядывая на деревенскую красавицу Зину, а Толька, призывал зал в свидетели, и тут же соглашался, подмигивая девушкам, застывшим в ожидании, и играл весь вечер.
— А сейчас чем занимаются твои братья? – спросил он.
— Не знаю. Они погибли.
— Прости, — сказал Костя. – А можно тебя завтра встретить здесь же в это же время? Погуляем немного.
— У нас с Веркой тётка строгая. Она не любит, когда мы поздно возвращаемся.
— А если не поздно?
— Тогда можно, — обрадовалась Сашка.
Ей понравился Костя. Была в нём некая лёгкость, обходительность. Его шутки не были обидными. Так что на следующий день она предупредила Верку, что пойдёт гулять по городу с Костиком.
— А посмотреть на него можно? – спросила Верка.
— Конечно, мы встречаемся возле училища после занятий. Он обещал ждать меня, — улыбнулась Сашка, а потом весь вечер думала о предстоящем свидании.
День для начала октября выдался достаточно тёплый, но пасмурный: дождь то моросил, то переставал, то снова моросил. Сашка непроизвольно поправила косу, зачем-то пригладила косынку на голове и коснулась пуговицы на слегка длинноватой кофте, что связала для неё мать из овечьей шерсти. Костя помахал Сашке рукой и улыбнулся. А когда она подошла к нему, выпалил:
— Здравствуй. Ну, ты готова к прогулке?
— А чего к ней готовиться? – слегка опешила Сашка. – Переставляй ноги, смотри, куда идёшь, чтоб не упасть, да и людей не толкай…
— Тогда пошли переставлять ноги, — со смехом сказал он.
Костик не умолкал ни на минуту: то читал стихи, то что-то вещал про фильм, который недавно видел. А потом они сели на холодную скамейку в сквере напротив красивого здания, и Костик выдал новую информацию:
— У меня знакомый работает в клубе от нашего института. Я договорился с ним, чтоб ты спела пару песен. Ты ведь не откажешься? – он заглядывал Сашке в глаза, словно ждал отказа.
— Нет, конечно. Я люблю петь. А когда?
Он посмотрел на неё и улыбнулся:
— Сейчас. Мы сидим с тобой на скамейке возле клуба. Через полчаса – начало. Ты первой выступать будешь, чтоб тётка не ругалась, что поздно вернулась домой. Я провожу тебя потом, обещаю.
Она вдруг вспомнила, что на дворе осень, а у неё нет ни резиновых сапог, ни ботинок, ни туфель, одни только чёрные тапочки. Они были крепкими, только вот грязь заливалась через края, а уж если дожди зарядят лить, так и по щиколотку можно было провалиться. Тётка жила хоть и в городе, да дорога на улице была ничуть не лучше, чем у них в деревне. Перед училищем она полоскала носки в луже, мыла тапки, иначе её не пускали в здание, потому что уж слишком грязи много было на её обуви, а переобуваться было не во что.
С таким отношением к здоровью можно было заработать воспаление лёгких. Сашка понимала это. Но что толку говорить об отсутствии обуви, если купить её она не могла. Денег у родителей всё равно не было, а если и появлялись, отец пропивал. Спасали бабушкины настойки заговорённые, иначе бы она не выдержала.
Сашка посмотрела на свои грязные тапочки и вздохнула.
— У них там уборная есть? Мне…
— Конечно. Пойдём.
Костя добросовестно ждал её под дверью, пока она снимала грязные мокрые тапочки и носки возле раковины в небольшом, плохо освещённом помещении с двумя кабинками. Увидев кусочек мыла в мыльнице, Сашка обрадовалась. Быстро застирала носки, потом вымыла тапочки. Мокрые носки она впервые с трудом натянула на ноги, обулась, потопала по полу. Тапочки выглядели почти прилично.
А потом Костя повёл её к тому самому знакомому, о котором говорил.
— Ты подожди меня, я сейчас, — сказал он и зашёл в комнату, на двери которой висела табличка с надписью: «Служебное помещение».
Дверь слегка приоткрылась, и Сашка услышала, как довольно-таки приятный мужской голос спросил:
— Ну, нашёл кого-нибудь на замену?
— Как обещал. Только не двоих, а одного человека, но она две песни споёт, — ответил новый Сашкин знакомый.
— Главное, чтоб два номера. Спасибо, Костик, я твой должник.
Бабушка всегда говорила, что всё тайное когда-нибудь станет явным. Узнав истинную причину сегодняшней прогулки, она хотела уйти, но дверь распахнулась, вышел высокий красивый молодой человек с карими глазами.
— Жора, — представился он, — Что петь будем? – спросил он и, не дождавшись ответа, произнёс: — А, не важно. Русская народная. Всё, пошёл объявлять. Если что, сама название скажешь. У нас здесь просто.
Сашка пожала плечами, как бы говоря: «Просто, так просто».
— Сумку дай. После выступления верну, и платок сними, не на улице, — сказал Костик, улыбаясь, – Иди, — он слегка подтолкнул девушку в спину.
«Хорошо ещё кофту не заставил снять», — подумала Сашка.
Зал был не очень большой, достаточно уютный, и, самое главное, все места были заняты. Сашка вышла на сцену, маленькая, худенькая девушка с огромными голубыми глазами. Она спокойно осмотрела присутствующих и вдруг запела низким грудным голосом.
В её пении ощущалась мощь необыкновенная, некая глубинная сила, которой она щедро делилась с присутствующими. Звучание проникало в души слушателей, будило в них что-то давно забытое, очень большое и вместе с тем очень хрупкое. А потом минута полной тишины, и зал просто взорвался овациями. Похоже, никто не ожидал ничего подобного.
Потом она спела романс, за ним снова русскую народную песню, затем ещё и ещё. Звучали песни, которые она когда-то пела вместе с бабушкой и матерью долгими зимними вечерами, когда вязали носки на фронт, когда изливали свою боль и тоску, когда безысходность пыталась поймать их в свои сети, а они поднимались с помощью пения над горем, болью, обидами, голодом, тоской, страхами и потерями близких.
Она устало посмотрела на молодых людей, которым так понравилось её пение, что они не хотели её отпускать. Вся объявленная ранее программа развалилась, но ни чтецы, ни танцоры не жалели об этом. Они сами, словно завороженные, слушали пение девушки, больше похожей на подростка то ли из-за худобы, то ли из-за необыкновенной чистоты и доверчивости, которая бывает разве что у детей. Она закончила петь и, поклонившись, сказала:
— Спасибо. Но мне пора домой.
— У вас есть мечта? – спросил кто-то из зала.
Сашка растерялась.
— Ну, о чём вы мечтаете? Чего больше всего хотите?
Сашка улыбнулась.
— Валенки, — тихо произнесла она.
— Что? – опешил спрашивающий.
— Валенки, — уже громче повторила она и услышала смех в зале.
Зачем в городе валенки, когда можно купить ботинки или полусапожки, им было не понятно. Сашка опустила голову, потом подняла ногу и сказала:
— Вот в этих тапочках мне и осенью-то холодно. На улице грязно и сыро. Я перед выходом на сцену стирала носки у вас в уборной и тапочки мыла, — вдруг призналась она и покраснела. – Я же ноги отморожу зимой…
Смех прекратился. Воцарилась тишина, от которой Сашке стало не по себе. Она опустила голову и пошла через зал к выходу. Ей казалось, что каждый её шаг звучит набатом. Костя схватил платок и сумку девушки и, стараясь скрыть смущение, побежал за ней.
— Да не суетись, — сказала она ему, повязала платок, взяла старенькую тряпичную сумку, — всё нормально. Не провожай меня. Возле дома моей тётки нет булыжных мостовых и дорог, по которым мы гуляли, нет, там грязно. Я сама, — и Сашка побежала, не оглядываясь.
Она бежала и не замечала, что снова, уже в который раз заморосил дождь. Сашка вытерла мокрое то ли от слёз, то ли от дождя лицо рукой и вдруг пришло успокоение. Возле дома хозяйки под одиноко горящим фонарём, единственным на пол-улицы, в туманной дымке, там, где росли два старых дерева, что вздыхали по ночам в такт скрипучему фонарю, она увидела своих братьев. Они улыбались. Ей показалось, что Ваня что-то беззвучно говорит. Сашка сделала несколько шагов к фонарю, но видение так же внезапно исчезло, как и возникло.
Она открыла калитку и столкнулась возле крыльца с соседкой.
— Анна Андреевна? – вместо приветствия прошептала Сашка.
— Я тоже рада тебя видеть, — сказала она. – Вот, жду тебя, красавица. Держи-ка, милая. Это мои старые боты и чулки. Не смотри, что некрасивые, зато не протекают. Да и то, что велики, это не страшно. Главное, не малы.
— У меня шерстяные носки есть. В тапки они не влезают, а в боты как раз. Я ноги газетой оберну и в мороз смогу бегать. Мне училище закончить надо, работать устроиться…
— Господи! – вдруг всхлипнула соседка, — ангелочек, и за что ж на твою долю столько испытаний выпадает?
— Что вы! У меня всё хорошо. Я сегодня даже в клубе пела, — вдруг выпалила она.
— Поёшь ты божественно. Ты иди. Твои ещё не спят. Иди, милая.
Сашка обернулась и вновь увидела братьев возле старого фонаря. Петька помахал ей рукой. А она, прижимая к себе подарок соседки, вдруг ощутила что-то такое огромное, светлое, нежное, надёжное внутри себя, что непроизвольно зажмурилась. Она поняла, что шептал ей Иван. Он говорил, что они её любят, что у них всё хорошо.
— Я тоже люблю вас. И скучаю, — добавила она и открыла глаза.
Она стояла одна посреди двора: ни соседки, ни братьев в тени голых деревьев не было.
«А соседка-то куда делась? – подумала Сашка. – Куда-куда? Домой пошла. Дождь на дворе моросит, холодно», — она посмотрела на боты и тихо произнесла: — Спасибо, Анна Андреевна.
А Костик обрадовался, что не пришлось тащиться за Сашкой под дождём. Он считал себя человеком слова, но раз сама отказалась, пусть пеняет на себя. Настроение, правда, всё же было испорчено. Когда он вернулся снова в клуб, ребята сдавали на что-то деньги.
— Ты примешь участие или нет? – спросил его староста группы. – Если да, давай, сколько можешь, и распишись.
Костя протянул деньги, и машинально поинтересовался:
— А на что хоть собираешь, на сабантуй?
— На валенки. Мечты должны сбываться, — улыбнулся Иван.

Декабрь 2014 год