Береженый (Глава 1)

Село Парашкино расположилось в географическом сердце России. По мнению местных — Парашкино не подходящее название для районного центра, слишком уничижительное. В каком-то году, была даже попытка изменить статус поселения на город и переименовать Парашкино в Парашкин. Однако «область» отказала, мол, культурно-историческое наследие, село упоминается в каких-то там хрониках. Не помогли ни письма в столицу, ни собранные пять тысяч подписей взрослого населения. А лет через десять, когда вместо обещанного коммунизма началась эпоха выживания, стало селянам плевать «деревенские» они или «городские».

После развала СССР еще лет десять хирела российская глубинка. Но колхоз в Парашкино, хотя и разваливался, однако не развалился, а накануне своего краха вдруг перестал быть коллективно загнивающим и перешел в руки хозяина, купившего его с потрохами. Хозяин появился в селе, лишь раз — прилетал в собственном вертолете подписывать сделку. Подписал и канул навеки, оставив за себя управляющего.

После подписания сделки как-то внезапно, чуть ли ни в одночасье разбогатели члены бывшего правления. И тут-то оставшиеся с носом колхозники уразумели, зачем руководство тратилось, скупая за копейки наделы у пайщиков. Зачем увещевало и уламывало каждого, мол, сегодня не продашь, завтра даром не возьмут. Мол, работать на земле прибыли нет.

Взялся управляющий вести бизнес, и оказалось, что заниматься сельским хозяйством выгодно. Чудеса, да и только! Только это были не Господни чудеса, а магия, древняя и как мне думается очень черная…

В стадии первоначального знакомства с теми, кто хоть и продал свои паи, но решил остаться в бывшем парашкинском колхозе «Светлый путь», директор ООО «Новая жизнь» не производил впечатления дельного человека.

Машиненка, на которой он подъехал к районному Дому Культуры, фойе которого арендовали для мероприятия, зависти не вызывала и намекала на скромные доходы ее владельца. Видавшие пыль дорог кроссовки, затасканные джинсы и свитер, болтавшиеся на нем не заслуживали внимания и уважения.

Изможденное чрезвычайно бледное лицо, беспорядочная волнистая шевелюра настораживали несоответствием с занимаемой должностью, а молчаливость и поглядывание в окно пугали незаинтересованностью, а как следствие некомпетентностью нового начальства. Молодость руководителя, так же не внушала присутствующим доверия.

За время двухчасового собрания Дмитрий Дмитриевич, кстати, с первого представления никто не запомнил, как его зовут, произнес единственное слово – здравствуйте. За него говорила, а вернее читала по бумажке, исполнявшая ту же обязанность и раньше секретарь Анна Ивановна.

Читала она невнятно и сбивчиво, видимо не особенно понимая напечатанный текст. То и дело Анна Ивановна испуганно оборачивалась к Дмитрию Дмитриевичу за пояснением, наткнувшись на его странное неподобающее обстановке отсутствие, вздыхала. После чего, словно набравшись с кислородом и мужества, продолжала оглашать длинный список нововведений.

Когда листочки в подрагивающих руках Анны Ивановны закончились, она с присущей ей ответственностью приготовилась представлять каждого, кто задаст вопрос, но директор неожиданно встал и вышел. Оставшись сама с собой, горячо обсуждая увиденное и услышанное, публика галдела до поздней ночи. Из рук в руки переходили стаканчики с пахучим самогоном.

Как нельзя, кстати, обманулись бывшие колхознички со своим первым впечатлением. Не оправдав ожидания, грамотно хозяйствовал молодой управляющий. Год от года повышал урожайность и зарплаты. Добросовестных работников премировал, а нерадивых выставлял за ворота.

Процветало хозяйство, не смотря на всемирные кризисы, а по сравнению с односельчанами работавшие у частника смотрелись респектабельнее. Да и сам Дмитрий Дмитриевич за пять лет изменился. Дорогой костюм не скрывал округление в талии, а волосы на голове заблестели чистотой и закучерявились.

Проведя необходимые обновления производственной базы, автопарка и селькохозяйственной техники, поменял директор и личный автомобиль. Разъезжал на презентабельном внедорожнике. Всего две такие машины были в селе — у Дмитрия Дмитриевича и у его жены. Даже глава районной администрации не мог угнаться за ними в роскоши.

Однако было и то, в чем Дмитрий Дмитриевич никак не хотел меняться. По-прежнему он мало с кем разговаривал, исключительно с руководителями среднего звена, главным бухгалтером и секретаршей. И лицо его не загорало летом, не румянилось с мороза, всегда было таким же бледным, как и у Елены Николаевны.

А Елена Николаевна появлялась на людях, только когда приезжала к мужу «в правление». В черном платье до пят, в черном платке повязанном на восточный манер, вылезала она из своего тонированного вкруг вороного «джипа» и ни на кого не глядя бледно голубыми, как и у Дмитрий Дмитриевича глазами шествовала в кабинет директора.

О чем они каждый раз по три часа разговаривали, никто не знал. Строжайше директор запретил беспокоить его по приезду супруги. Не в меру любопытная уборщица Зинаида Петровна, как ни приращивала ухо к новой дубовой двери, не могла расслышать ни звука, но всякий раз таинственным шепотом сообщала выглядывавшим из своих кабинетов конторским, что из замочной скважины наносит горелой проводкой.

Было замечено, что супруга директора являлась в моменты особой ответственности, аккуратно, перед началом, то посевной, то уборочной. А зимой Елена Николаевна отдыхала, где-то за границей, кажется в Финляндии. Куда Дмитрий Дмитриевич уезжал на новогодние праздники. Пару раз он оставался там до февраля, возложив всю ответственность ведения дел на агронома и главбуха.

С крепнувшей славой преуспевающего хозяйственника росло влияние Дмитрия Дмитриевича на жизнь села в целом. Выражалось это в спонсорской помощи по благоустройству и восстановлению обветшалой инфраструктуры. Например: закупка взрослых деревьев для воссоздаваемого парка; ремонт больницы; спортивная площадка возле школы. И прочее, прочее…

Всё длиннее становилась очередь чиновников и общественных деятелей, просящих оказать материальную поддержку неотложным преобразованиям. Всем помогал Дмитрий Дмитриевич и создавал рабочие места, не только в агропромышленном комплексе. В рекордные сроки он построил консервный завод с колбасным и лимонадным цехами. Как египетские пирамиды, одна большая и две маленькие, торчали здания завода при въезде в населенный пункт.

Улучшался внешний вид села Парашкино, грандиозные бухались торжества с подачек сельскохозяйственного магната. Однако укоренялась тревога в житейских кулуарах, зрела паникой обывательская аура. Мнительным обывателям казалось, что по пятам видимого благополучия следовали события трагические.

Первой ласточкой стал главный инженер бывшего колхоза, разбившись насмерть на своей новенькой иномарке. Через год сгорел трехэтажный особняк у другого члена прежнего правления, в огне погибла его столетняя мать. Апогеем стало происшествие с сыном последнего колхозного председателя. Перспективный студент зарезал сокурсника по причине, которую так и не смог изложить суду.

Своеобразным центром, провоцирующим фантазию местных на тревожные слухи, была база отдыха принадлежащая ООО «Новая жизнь». Частная территория запрятанная в леса строго охранялась бледноликими, откуда-то выписанными охранниками. Днем и ночью безмолвные сторожа объезжали базу на квадроциклах, на пушечный выстрел не подпуская к ней посторонних.

Такая строгость официально объяснялась действующим на обширных угодьях охотхозяйством. Охотники из числа гостей приглашенных директором могли нечаянно подстрелить чересчур любопытного грибника. И такой случай однажды произошел, но дело быстро замяли, потому что уже всех купил управляющий: и милицию, и суд. А может, сработало неслыханное по тем временам доброхотство — компенсация родственникам погибшего.

Купил и очаровал, а по мнению некоторых наблюдателей «околдовал» всю местечковую элиту директор ООО «Новая жизнь». Потому что те, кому выпадала честь поохотиться вместе с ним в диких Парашкинских лесах, возвращались в цивилизованный мир совершенно иными зачарованными людьми. Эти люди были готовы на всё, чтобы угодить своему новому хозяину.

Всех околдовывал управляющий, то есть и чиновников и их жен. Надо сказать, женщины трепетали перед Дмитрием Дмитриевичем, но каждая по своему, в зависимости от социального статуса и возраста. О сумасшествии одних знали, только окружающие. У других оно проходило с большим общественным резонансом.

Погостив на «базе» сошла с ума и жена районного прокурора. Прежде легкомысленная модница ничем кроме нарядов не интересовавшаяся вдруг стала одержима идеей избрания Дмитрия Дмитриевича главой района. Организовала что-то вроде женского клуба, участницы которого молодые и не очень женщины, отодвинув семейные обязанности на второй план, занялись политикой.

Пока остальные активистки придумывали план агитационной компании и вели социологические опросы, прокурорская женушка на служебной машине мужа гонялась за Дмитрием Дмитриевичем по всем его владениям – от кандидата требовались согласие и финансовые вливания. Богиней плодородия бегала она по полям. Словно маленькое ангельское крылышко взмахивал подол ее короткого платья, выставляя на показ модные женские трусики. То-то было удовольствия для комбайнеров и штурвальных.

К сожалению, а может быть к счастью, ее не долгую политическую инициативу оборвало областное начальство супруга. Кто-то доложил наверх о творившемся безобразии с молодой женой государственного обвинителя, о нецелесообразном использовании служебного транспорта и прокурора срочным образом перевели в другой район. В этой части света о бывшем парашкинском прокуроре и его семейных неурядицах больше не слышали.

Случайное совпадение или промысел божий, но Православная Церковь обратила взор на Парашкино одновременно с «Хозяином». И так же, как Дмитрий Дмитриевич принялась бороться за человеческие души.

То ли не было у епархии гения организатора, то ли озабоченный выживанием народ не поддавался ее пропаганде — местная община практически не развивалась, насчитывая от силы человек пятнадцать верующих, преимущественно старух.

К тому же между Дмитрием Дмитриевичем и Церковью существовало вопиющее различие: управляющий давал жить на земле, а Церковь, лишь обещала райскую жизнь на небе. В подавляющем большинстве люди шли на поклон к «царю», а не к Богу.

Отец Геннадий был третий или четвертый священник присланный епархией возрождать парашкинский приход и в отличие от жизнелюбивых предшественников тайно подвижничал, живя скромно и довольствуясь малым. За что Господь, невзирая на средние лета подвижника и страсть к рыбалке, даровал ему почти старческую прозорливость. К прочему — перед посвящением в сан послушник Геннадий принял целибат.

По сложившейся уже традиции Дмитрий Дмитриевич послал водителя к вновь прибывшему настоятелю молебного дома с приглашением провести время в хорошей компании, якобы отдохнуть от суеты, заодно поохотиться. Попросив водителя подождать, минут двадцать священник молился перед бумажными иконами, испрашивая у них совета.

Целомудренное сердце аскета подсказывало, что не следует поддаваться мирскому соблазну, однако мысль о восстановлении сельского храма, разрушенного еще первыми коммунистами, не давала покоя голове. Наслышавшись от прихожан о директоре меценате, понадеялся батюшка на его вспоможение в благом деле.

Прозорливый, а потому осторожный принял отец среднее решение – от дружбы с меценатом пока не открещиваться, но и в ноги не кланяться, неизвестно что за птица этот управляющий. А пускай Дмитрий Дмитриевич, сначала, как положено православному отстоит трехчасовую службу, исповедается, причастится. Заодно, так сказать, изнутри посмотрит на сиротство приходское парашкинское.

Решил священник не торопиться с визитом, а дождаться или самого Дмитрия Дмитриевича или повторного приглашения, если таковое будет. На всё воля божья! Наконец, выйдя к заждавшемуся шоферу, сославшись на занятость, от поездки отказался, не без умысла напомнив о наступающих выходных и о важности воскресной службы.

Тщательно готовился отец Геннадий к первому его праздничному богослужению в своем новом приходе. И вот, глоток подогретого кагора, чтобы размягчить связки, как говорится, без бокала нет вокала; выход на сцену…

Генка любил петь, обдирая в кровь длинные пальцы гитариста, горланя популярные песни звездными ночами юности. Смазливый стройный блондин поющий красивее и громче магнитофона. Пацаны восхищались, девчонки любили…

Позабыл батюшка, что он не в храме, а в одноэтажном типовом домике и хорошо поставленным баритоном выжал из себя всю мощь искренней веры. Задрожали оконные стекла, затряслись коленки у бабушек, пробудились окрестные псы.

Но это лишь вначале, потом он подстроился и запел сообразно душе и акустике. Бабушки плакали, дедушки смахивали скупые слезы. К концу обедни перестроенное, с колоннами помещение переполняли, словно ошарашенные чудом, сбежавшиеся на шум люди. А снаружи напирала толпа, которой непременно хотелось протиснуться внутрь.

Вплоть до грядущего воскресения пышущие светом старушки выпучивая поблекшие глазки, прижимая к груди жухлые ладошки, спешили сообщить каждому встречному благую весть о сошедшем с небес ангеле, славословящем Господа.

Ручейками обещавшими полноводную реку стекался народ к благодатному батюшке, находившему слово для каждого. Захаживала на службы молодежь. Крестили детей родители. Для деток постарше устроил отец воскресную школу. Учил закону божьему всех желающих. То же и с рыбкой в речушках и озерцах поблизости. Ловилась рыбка!

Но среди прибывающей, как весенняя вода паствы, Дмитрия Дмитриевича не наблюдалось. Не желали покаяться и другие высокопоставленные лица. Размышлял батюшка и над этим. Думалось ему, что это гордыня — брезгует лев утолять жажду бок о бок с овцой. Не по чину, видишь ли, молиться в избе.

Неоднократно внедорожник управляющего проскакивал мимо священника. Человек за рулем, даже не взглядывал на него. Приходилось посторониться пешему. Странно, неужели не заметил и на этот раз? Огромный сверкающий в солнечных лучах автомобиль, исчезая за поворотом, распалял в христианской душе мечту о большом светлом храме.

Вероятно, так бы и катилась приходская жизнь самокатом с горочки в праведных трудах и в мечтах заоблачных, если бы не одно каверзное событие, до глубины души возмутившее доброго пастыря, событие, из-за которого перевернулся его мир, заставившее потерять голову.

Любил отец Геннадий служить. С благоговением относился к любой своей деятельности в храме, и всё же имел предпочтение — рождественские богослужебные почитания.

Всего три рождества отмечает Православная Церковь: Рождество Христово, Рождество Пресвятой Богородицы и Рождество Иоанна Предтечи.

Первые два само собой, а третье, именно для него, было особенным празднеством, потому что считал он Иоанна Крестителя наипервейшим христианином, даже прежде Господа.

Почитал, как главного христианского святого, первого мученика, разоблачавшего властных извращенцев, впоследствии казнивших его, и первого же миссионера проповедовавшего о покаянии и искуплении грехов, крестившего людей в водах новой веры.

И кое-что еще, сидевшее глубоко внутри, о чем отец Геннадий никому не говорил — он завидовал значимости своего кумира, грезил подобной высотой.

А способен ли я на подвиг? И какая миссия у меня? Безответные вопросы мучили его. Не зная, что ему совершить с тем же размахом, батюшка иногда грустил, запивая грусть самодельной настойкой или «кагорчиком».

Наступил июль. Середина лета и Петров пост. Близился день любимого праздника. Отец Геннадий радостно сообщал прихожанам о предстоящем великом чинопочитании. Служба обещала быть многолюдной…

Двери и окна церковного здания были распахнуты настежь. Яркий свет лился из них, словно от ликовавшего внутри Солнца. Над селом плыл торжественный и красивый голос пастыря, однако лишь несколько дребезжащих дискантов время от времени вторили ему.

Клирос, гордость священника, набранный из молодых людей обоих полов, коих он целый месяц обучал, в полном составе отсутствовал. Верные, всезнающие старушки самозабвенно поддерживали батюшку в пении хвалебных стихир и канонов. В пустом на две трети помещении, нестройные старческие голоса коробили слух…

Кажется, что уж лучше никогда ни на кого не надеяться, всегда и во всем рассчитывать, только на себя, иначе разочарование, обрушившись, будто скала или снежная лавина похоронит заживо все твои предвкушения, а вместе с ними и душу.

Если вначале Всеношной надежда еще теплилась, молодые ведь, наверно опаздывают, то спустя час с праздничным настроением было покончено. В течение этого часа батюшка бросал растерянные взгляды на бабушек, бабушки опускали виноватые глаза долу и еще больше горбились. Ему казалось, что он что-то упустил и чего-то не знает.

Противореча уставу и совести, он ускорял речитатив, сокращал богослужение, еще больше запутывая старушек, ввергая их в панику. Он торопился. Недоброе предчувствие подгоняло его. Наконец, прозвучал последний возглас. Священник поздравил присутствующих с праздником.

С неподвижным лицом, словно не человек, а механическая кукла, батюшка наскоро благословлял подходивших к нему прихожан. Видимо огорчение его было слишком велико, потому что вместо положенных при благословении слов, глядя над всеми, вопрошал он о происходящем.

Вдруг он опомнился, посмотрел на столпившуюся перед ним горстку стариков и уже осмысленно, и будто это они во всем виноваты, задал им тот же вопрос. Что происходит? Почему никого нет?

В праздничном подряснике, с блестевшим поверх него крестом, трясся отец Геннадий в набитом людьми «Пазике», ехавшим по уложенной щебнем лесной дороге. За окнами стояла сплошная тьма и поглядеть кроме, как на тьму было не на что. Вовремя он, как раз к «автобусу», а то пришлось бы ждать целый час.

Окна были открыты и всё равно, дыша в чью-то спину, батюшка обливался потом, беспрестанно отирая лоб здоровенным платком. Пассажиры в основном юноши и девушки вели себя шумно и развязно, хорошо хоть догадались уступить место.

Молодые люди, не смотря на давку, распивали спиртное. По кругу ходили откупоренные бутылки с вином. Несколько раз какой-то шутник намеренно громко предлагал «причаститься» и ему. Ссылаясь на пост, священник отказывался, вызывая дружный смех.

Покончив с вином, под звон катавшейся под ногами тары молодежь запела. Сидевшие на коленях у парней девицы не обращая внимания на горевший в салоне свет, отчасти с пьяным, отчасти с показным бесстыдством впивались в уста избранников.

Громыхая внутренностями, автобус дернулся и замер. Неудержимым позывом, изрыгнул гоготавшую на весь лес биомассу. Отец Геннадий выбрался последним. Дувший откуда-то с воды ветерок с минуту приводил его в нормальное состояние.

Батюшка вскинул руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но тьма словно ожидала и, распознав чуждое ей движение, набросилась на него. Или ему так показалось от усталости, но в глазах и правда потемнело, а рука стала неимоверно тяжелой, захотелось опустить ее.

Тьма давила, понуждая сбросить всё лишнее. Одежду, обувь, тяжелый серебряный крест. Тьма внушала раздеться догола и броситься в мокрую от росы траву. Тьма не пугала, наоборот, она словно принимала в объятья и, батюшка уронил руку…

Справа послышалось знакомое громыхание брошенных в багажник запчастей. Абсолютный слух тонко реагировал на звуки, запоминая их раз и навсегда. Над темневшей поодаль кромкой, как волейболист над сеткой, выпрыгивал свет приближавшегося автотранспорта, чиркнув по небу, исчезал, после чего снова слышалось звяканье.

Батюшка в недоумении оглянулся. Теряя концы в темноте, там белела дорога. Почему я не слышал как уехал автобус? Сколько же я тут простоял? Когда он успел сделать еще один рейс? Нет, но когда всё-таки уехал этот автобус? Тревожное чувство толкнуло изнутри, и отец Геннадий, приподнимая путающийся в ногах подрясник, поспешил к ближайшим деревьям.

Знакомо жужжа, напоминая жука щупающего усами путь, автобус остановился на том же месте. Несомненно, это та самая колымага, на которой он приехал сюда минут пять назад. Лязгнули раздвижные дверцы. Словно зубная паста из тюбика наружу выдавливался свистевший улюлюкавший народец.

Батюшка всё еще сомневался и не верил глазам, вспоминая одного за другим давешних попутчиков. Парень предлагавший выпить. Парочка, целовавшаяся напротив. Юноша снял девушку с последней ступеньки, и они снова срослись. Просто похожи! Сейчас вся молодежь одинаковая! В падающем из окон освещении мелькали узнаваемые лица. Не может быть!

Ладно глаза, но его уши не могли ошибиться, он узнавал голоса. И всё равно не верил, пока в узковатом проеме не увидел себя, подбиравшего подрясник, осторожно спускавшегося по ступенькам… Будто попирая спиной нечто ледяное, батюшка пятился, истово крестясь, читая по слогам Отче наш…

Позади него брякнув железками, тронулся автобус, размахивая светом фар, покатил прочь. Облако из пыли и копоти затмившее звезды показалась манной небесной, по сравнению с тем, что он только что пережил. Щепоть правой руки еще находилась вверху, с легким сердцем и полегчавшей рукой священник перекрестился, торопливо и многократно.

И снова молодые люди смеялась над ним, шутливо пеняя, что батюшка боится ночного леса. Они кричали ему, чтобы он шел следом за ними, к видневшемуся сквозь деревья костру. И он шел, приглядываясь к земле, боясь оступиться или споткнуться. В просветах носились тени. Наверняка среди теней были и его ученики. Не опоздать бы…

В официальной истории до середины девятнадцатого века об этих краях мало сведений, мол, вотчина князей таких-то. Буквально одна строчка и многовековое белое пятно — информационное и территориальное.

А неофициально поговаривали, что сей княжеский род последний из древних дорюриковских. Говорили так же, что с приходом христианской веры вся нечисть обретавшаяся на русской земле сползалась в здешние леса, защищая последний оплот свой отчаянным колдовством.

Единственная на всю округу церковь была возведена лишь в тысяча восемьсот сорок седьмом году и только после известных событий. Опять же события эти имеют два способа описания – церковную летопись и народную молву.

Летопись суха и не многословна, мол, тогда-то и тогда-то на деньги вольноотпущенницы Прасковьи в селении, называемом в народе Парашкиным, построен храм Покрова Божьей Матери, первый настоятель иерей Василий Теплов, вот собственно и всё в отличие от слухов…

К лесу во весь опор мчится всадник. Лошадью управляет молодой длинноволосый мужчина с весьма бледной кожей рук и лица. Судя по шелковым одеяниям он из господ. На его голове по примеру пиратов южных морей повязан черный платок. Мужчина правит одной рукой, а другой прижимает к груди приличного размера сверток. Пригибаясь в седле, он периодически оглядывается и еще крепче сжимает драгоценный груз. Похоже, что в детское с кружевной оборкой одеяло завернут младенец.

За ними гонится верховая группа одетых, как крестьяне людей. Они орут и размахивают топорами. Позади них, словно ярко оранжевый закат пылает барская усадьба. Край одеяла распахивается, открывает голову ребеночка. У младенца вытянутое к верху заостренное ушко. Надо же он спит!

Во дворе горящей усадьбы толпятся вооруженные чем попало крестьяне. Два нечесаных мужлана удерживают молодую женщину, на которой лишь ночная рубашка до пят. Ее волосы растрепаны. Она выпаливает стоящему перед ней человеку с лопатообразной бородой, по-видимому, отцу, что любит своего избранника. С остервенением отец бьет родную дочь в лицо. Из разбитых губ течет кровь. Темно вишневые капли падая на белую ткань расцветают, словно гвоздики. Человек приказывает подручным связать блудницу и везти в село.

Отец девушки верховодит толпой, перекрывая шум огня, он гневно кричит, что, так как он христианин, то никому не позволит путаться с нечистью и тем более рожать от нее, даже собственной дочери. Глаза человека передражнивая пожар сверкают злорадством. Его озаренный безумием взгляд провожает ведомую под уздцы гнедую, с заброшенной на нее как мешок муки пленницей.

Погоня близко. Но до леса совсем ничего, лишь бы не споткнулся конь. Беглец достигает деревьев, цепляется головой за ветку, платок свергается и взлетевшие от скачки волосы обнажают острые, как и у грудничка уши. Преследователи останавливаются на опушке. Впереди запретная зона. Там зло. Ругаются, спорят, половина поворачивает обратно, остальные крестятся, въезжают в лес.

Вокруг смельчаков возникает туча светящихся мотыльков. Кружение светлячков сопровождает мелодичный звон хрусталя. В творящемся волшебстве нет никакой угрозы, но страх порождает чудовищ! Мужики сбивают руками вьющихся над ними созданий. Тыкают зажженными факелами в их нежные тела. Копытами лошадей топчут упавших на землю. И танцующие мотыльки превращаются в черных безжалостных ос.

Черные рои с грозным гудением облепляют животных и людей. Лошади встают на дыбы, запрокидываются, давят наездников. Случайно или нет крестьяне поджигают сами себя и друг друга. В результате все они гибнут: кто от укусов, кто, сгорая в бушующем пламени. Поглотив звуки боли, пламя жрет лес.

Батюшка в эпицентре огненной стихии. Огонь касается его одежды. Священник чувствует нестерпимый жар, но пока чудом остается невредим. Схватившись за крест, он ощущает холод металла и понимает, что это всё не по-настоящему. Это какая-то сумасшедшая иллюзия, словно он попал в художественный фильм, иначе как объяснить его присутствие во всех эпизодах. Но это явно не сон.

Видение исчезло так же внезапно, как началось. Отец Геннадий нашел себя в том же перелеске. В полумраке, в запахах сырости, в звуках доносившейся музыки. Выход, кажется, близок! Не выпуская из руки крест, не разбирая дороги, священник ринулся на свет. Преодолев последнее препятствие в виде кустарника, наконец, выбрался на простор.

Это был день посреди ночи! Целый залитый светом прожекторов стадион расположился в лесу. С одной его стороны возвышалась сцена, заставленная аппаратурой. На противоположном конце отражая светопредставление, блестело небольшое похожее на гигантскую сардельку озеро, на полукруглом мыске пылал сложенный из бревен костер.

В молодости отец Геннадий бывал на подобных мероприятиях. Видывал стадионы, которые собирали тогдашние звезды. Но это в городе! Честно говоря, он не ожидал такого столпотворения в захолустье, пусть и в районном центре. Масштаб организованного действа потрясал.

Нечаянная ревность, словно запыхавшийся от страха мышонок метнулась из лап зазевавшейся кошки. Что это: боль несбывшейся мечты, стать известным певцом или обида за истинного Бога, оставленного этими людьми? Прыгнула кошка и поймала мышку. Опомнитесь люди! Не тому вы кланяетесь!

Рассердился отец Геннадий на прихожанок своих преданных, не сказавших ему о готовившейся вакханалии. Все знали, кроме него. За неделю или даже за две. Вот почему никто из молодых не пришел на службу, соблазнились феерией в честь Купалы. Язычники! Да какие язычники, просто невежественные, не просвещенные божьим светом люди. А он? А он не интересовался жизнью села — урок на будущее.

Не сдержался он отчитал старушек, мол, вы-то старые, почему молчали? Каялись матушки, чуть ли не в ноги падали, не хотели, мол, расстраивать батюшку. А что тут поделаешь, если в администрации так решили. Объявления повсюду расклеили. И по радио парашкинскому трезвонили и в газетке печатали. Обещали автобусы бесплатные, столичных артистов и даже телевидение. А священник настаивал, ведь могли бы отменить по требованию церкви. Если бы он знал, то потребовал бы. Эх, вы, хоть и старые, а как малые…

Тяжелые музыкальные басы и ударные, казалось или действительно так было, сотрясали не только слуховые мембраны, но и землю. Частотой повторений и громкостью, словно тараном выбивали из тела душу, из головы мысль. Дьявольское орудие било точно в цель, в самую человеческую суть, вынуждая либо зажать уши и бежать отсюда, либо подчиниться ритмичной агонии.

Позади чудовищный лес. Впереди бесновавшееся море людское. Там — что-то необъяснимое и кошмарное. Здесь – вероятность прекратить всё это. Подавляя отвращение к «долбежке», сжимая рукой холодное тело креста, батюшка погрузился в толпу. Надо пробиться к сцене, найти ответственных и потребовать…

Потребовать! В этом месте его рассуждений, словно подслушав его намерение, толпа вокруг него уплотнилась, сдавила и полностью обездвижила, придя в движение, понесла в обратном от его цели направлении. Будучи человеком высоким, на голову возвышаясь над ними, глядя на стремительно приближавшийся костер, священник недоумевал. Ему казалось, что не сами люди сошли с ума, что какая-то сила извне руководит их безумием. Но как? Неужели они не видят куда бегут? Гольфстрим разгоряченных тел несся прямо на громадный треугольник огня.

Он, то семенил ногами, поспевая за всеми, то зависал над землей, судорожно ища опору, опасаясь провалиться людям под ноги. Он сравнивал себя с поленом, которое несут, чтобы бросить в огонь. Еще несколько секунд и он снова почувствовал жар, как в лесу, только теперь им всем угрожало реальное пламя. Люди в переднем ряду будто опомнились и застопорились, видимо обжигаемые огнем, ощущая боль, но напиравшие сзади неуклонно толкали их к гибели.

Господи помоги им! Спаси их Господи! Священник кричал и молился. Ему хотелось вскинуть руку и осенить всех спасительным жестом, но он не мог шевельнуться. Лишь до боли в руке сжимал он потеплевший металл. В шаге от пламени насквозь пропотевший, задыхаясь от жгучего воздуха, отец Геннадий подумал о смерти. Господи…

И тут застопорившееся было течение, разделилось на два рукава, в одном из которых оказался и батюшка, набирая обороты, потекло по сторонам огненного утеса. Рукава, огибая горящие бревна, перемешивались и рассеивались, образуя широкую беспорядочную дельту, впадавшую в озеро. Оказавшись свободным, священник пробежал еще несколько метров по инерции подгоняемой желанием и плюхнулся в воду. При этом он чувствовал, как освежающую влагу, так и запах сырых, недавно горевших волос.

Набранный телом разгон не позволил сразу подняться. Попытавшись встать на ноги, отец Геннадий снова упал, выставленными руками нащупал илистое дно. Одежда отяжелела, подрясник казался бронежилетом, а точнее железным покрывалом, испод которого он никак не мог выбраться.

Бултыхаясь под водой, он уже почти вынырнул, но кто-то вцепился в ткань на его плечах и с силой рванул вглубь. В свою очередь он схватился за чьи-то тонкие, будто женские руки и пока его тащили, елозил коленями по дну, нащупывая точку опоры.

Буквально чудом ему удалось подтянуть согнутые в коленях ноги и ударить по кому-то своими натовскими на толстой подошве ботинками — подарок друга. Воспользовавшись замешательством противника, отец Геннадий встал на одно колено, словно средневековый рыцарь и наконец, водрузил голову над поверхностью.

Стоя по грудь в воде священник откашливался и с жадностью глотал черноту ночи, одновременно прилагая усилия не слабого физически мужчины, чтобы освободиться от цепких рук шутника. А быть может врага!

Проказницей оказалась девушка с привлекательными чертами лица. С большими, чересчур большими, какими-то даже коровьими или лошадиными глазами. Ее объемистые голые груди, словно поплавки то всплывали, то погружались, когда она выпрыгивала и опускалась, дергая на себя, норовя свалить человека лицом вперед.

Она улыбалась, но что-то с ней было не так. То, что она откровенно топила его, можно было принять и за юмор, но желтые зубы и бледно зеленая кожа это… Господи, неужели русалка?! Да! Слишком сильными были ее руки для обыкновенной-то женщины!

Батюшку осенило, он прекратил вырываться, нащупал крест и, выставил перед собой. Физиономия напротив в миг перестала быть милой исказившись в злобную харю. Существо отпрянуло, развернулось и нырнуло. Удар мощного хвостового плавника обдал священника шквалом брызг. Русалка исчезла, оставив после себя расходящиеся по воде круги и тошнотворный запах гнилой рыбы.

Держа крест на вытяжку, отец Геннадий вскочил и попятился. Воды оказалось едва ли по пояс. Он пятился до тех пор, пока ни споткнулся о берег. Ударившись спиной, упираясь ногами, отполз еще на метр от береговой кромки и только тогда поблагодарил бога за счастливое избавление от напасти. Бог с ним, что мокрый и грязный, зато живой!

Немного отлежавшись, отец Геннадий приподнял голову и осмотрелся. Как ни в чем ни бывало юноши и девушки, бабы и мужики с праздничным настроением, веселые и счастливые, по одному и парами и целыми компаниями, многие полностью обнажившись, бросались в теплые воды озера.

О чем-то они кричали, над чем-то смеялись, но из-за грохотавшей на весь лес музыки ничего не было слышно. Парни гонялись за девушками. Мужчины за женщинами. Молодые и не очень люди плескались и резвились в воде. В шутку топили друг дружку. Целовались, а некоторые, не обращая внимания на случайных свидетелей, совокуплялись. Господи, неужели опять померещилось? Отец, откинув голову, вперив очи в небеса, снова молился и полосовал себя животворящим крестом.

Что-то мелькнуло вверху. Звезды исчезли всего на секунду, но этого хватило, чтобы священник рывком поднялся и бросился в сторону. Потому что в лежачем положении, он видел, только костер вздымавшийся до небес, перекрывший обзор. Что-то спикировало и врезалось в землю на другом конце стадиона. Где-то за сценой последовала вспышка. Ее отсвет вполне сошел бы за спецэффект.

И далее, если бы священник посмотрел туда только что, то подумал бы о тучах, наплывших с юга или о тумане, сквозь который, помигивая, проглядывали звезды и расплывались верхушки сосен. Но он видел всё с самого начала, видел, как после вспышки выросла тень, очертаниями напоминавшая человека.

Тень была огромной. От земли до неба. Она струилась сама в себе и покачивалась, словно от ветра. Как ни странно никакого ветра не было и в помине. Для пущей убедительности, словно бывалый мореход священник послюнявил большой палец правой руки и поднял над головой. Ветер действительно отсутствовал.

Своим расхристанным видом батюшка и на самом деле походил на корсара. Клубившийся у озера народ, в большей степени не замечал его, но те, на кого он наталкивался, и кто натыкался сам, тут же шарахались от него, как от разбойника. Батюшка поймал какого-то молодца, развернул к тени лицом и указал на нее. Он кричал ему об увиденном, но парень вырвался, крутя пальцем у виска, убежал.

Мокрый подрясник лип к ногам и мешал идти. Чтобы не чувствовать скованность при ходьбе священник подтянул подол, завязал на поясе как рубаху. Длинные концы нелепо болтались впереди. В каком-то смысле это кощунство, но было кое-что похуже, чем пренебрежение к священническому одеянию. Тень распростерла огромные руки или подобие их над всем стадионом.

К центру площади толпа сгущалась и становилась всё более непроходимой. Отец Геннадий уже понял, что к сцене ему не пробиться. Там творилась невероятная давка. Люди расплющивались друг о друга. Все чего-то ждали. Музыка прервалась. На сцену вышел глава района. Восторженным голосом поздравил односельчан с праздником и объявил о выступлении известной музыкальной группы. Равномерный гул тысячи голосов взорвался криками дикой радости.

И тут, что называется, грянул гром, на мир обрушились страшные звуки — пронзительный вой бензопил и душераздирающий вопль. Что-то случилось с реальностью, мигая ярко белым свечением, она стала медленной и тягучей. Священник вскинул глаза к небу и в быстром чередовании тьмы и света увидел, что все присутствующие оказались в мешке, в горловину которого заглядывал великан. Будто в замедленной съемке чудовищная конечность опустилась в мешок и принялась перемешивать человечков, словно это были не люди, а пронумерованные бочонки для настольной игры.

Однако монстр не причинял вреда человеческим телам, потому что он не был из плоти и крови, он был тьмой. Не физические тела перемешивала тьма. Оцепенев от ужаса, священник наблюдал за тем, как черная рука, напоминавшая здоровенный ковш гигантского экскаватора проходила сквозь людей, вычерпывая из них сияющую субстанцию, повторявшую телесные образы несчастных.

Конечно, несчастными они были, только с точки зрения батюшки. Да и любой верующий скажет, что страшнее всего для человека это потеря собственной души. Хотя многие с этим не согласятся. К примеру, танцевавшие вокруг него люди выглядели вполне удовлетворенными и счастливыми. Они не чувствовали утраты чего-либо ценного, а если чувствовали, значит соглашались на обмен, который их вполне устраивал. Душа в обмен на сиюминутное удовольствие.

Сколько же здесь народу? Тысяча? Две? Может и больше. Съехались со всего района. Хорошо, что повсюду росла короткая терпеливая травка. Такое количество ног будь под ними голая земля, уже взбили бы тучи пыли. К утру так и будет. Сначала они вытопчут всю траву, а потом заставят парить оставшуюся от нее труху.

Тень входила во вкус. Начала она с того, что бережно подносила ко рту каждую набранную горсть, словно боялась потерять, хотя бы крошку способную утолить ее голод. Смаковала каждую отдельную субстанцию. Но всё чаще рука тьмы проходилась по телам и всё быстрее возвращалась за следующей порцией.

Тень торопилась, небрежничала. Какие-то души она разом втягивала, и те скопом пропадали в глотке поглощавшего их мрака, а какие-то сваливались с «ковша», словно не поместившиеся в нем снежные комья. Но комья не падали на землю и не возвращались в тела. Над головами людей висело облако из потускневших, но еще достаточно светлых душ. Они выглядели, как пассажиры отложенного рейса потерявшие лоск от долгого ожидания.

Пропали звезды над горловиной. Тень закрыла последний кусок чистого неба, просунув голову в мешок с людьми. Наверное, это была голова, потому что души бесследно исчезали прямо в ней. Невидимый рот всасывал облако человеческих душ. Тьма, из которой состояла тень, была непроглядной и настолько плотной, что казалось ее можно потрогать, если хорошенько подпрыгнуть.

Мрак еще не коснулся его, но был так близко, что лед, сковавший сознание мгновенно растаял от страха большего, чем просто смерть. Душу опалила мысль о вечной погибели. На лбу выступила испарина. Ища спасения в своей вере, батюшка снова ухватился за крест. Надо поднять его как можно выше! И тут тень заметила священника…

Нет, она не набросилась на него с алчностью ей присущей. Она воззрилась на его немощь, и как ему показалось, разразилась зловещим безудержным хохотом. Ее смех был подобен грохоту барабанов разрывавшему изнутри, выворачивавшему наизнанку физически.

Ощущение беспомощности напомнило эпизод из детства. Тогда он впервые испытал это чувство…

«Русский язык» был четвертым, последним по счету уроком. Одноэтажное, старой постройки здание начальной школы окружали неохватные деревья с наполовину пожелтевшими листьями. Сквозь ветви в большие до потолка окна заглядывало блескучее сентябрьское Солнце.

Играя со светом, деревья дразнили сидевшего у окна мальчика. Покачиваясь, они, то надвигались, набрасывая на него прохладную тень, то отстранялись и яркий солнечный луч, обдавая теплом бил по глазам. Увлекаясь ощущением резкой смены теплого и холодного, мальчик переставал слышать учительницу.

Как назло в конце урока учительница продиктовала несколько проверочных предложений, которые он не записал. Одноклассники сдавали тетради и один за другим покидали класс. Тоскливыми глазами следил он за тем, как открывалась, а потом хлопала дверь за счастливыми учениками. Эта проклятая дверь встала непреодолимой преградой между ним и Солнцем. Его оставили переписывать диктант.

В результате домой Гена шел один. Наверняка, друзья уже где-то играли, а он безнадежно отстал. Где их теперь искать? Куда подалась ватага сегодня? Полно мест для игр. Наверстывая упущенное восьмилетний мальчик решил срезать путь и пошел через пустырь, заросший сорняками и развалинами складских помещений.

Раньше это была территория какой-то организации. Территория выглядела заброшенной, однако у нее был сторож, стрелявший из охотничьего ружья солью. Пацаны сюда не совались. Говорят это очень болезненно — заряд соли в мягкое место. Но Гена рискнул, надеясь как-нибудь выкрутиться, если что.

Бежать не имело смысла. Даже если он, сломя голову, ринется вдоль стены в поисках входа или возможности взобраться на верхотуру, они всё равно успеют напасть. Стая бродячих собак захлебывалась яростным лаем. В двух шагах угрожающе обнажались клыки. Одичавшие животные прижали его к стене. Стена белилась. Эх, и задаст же ему мать за испачканную форму.

Впервые он остался один на один со смертельной опасностью. Он не знал, что ему делать, лишь вжимался спиной в стену, головой в плечи, держась руками за ручку портфеля, прикрывал им низ живота. Высокое Солнце слепило. Пот выедал глаза, но Гена боялся пошевелиться, чтобы протереть их или смахнуть стекавшую со лба влагу.

Он с силой зажмуривал веки и тут же на всю распахивал, вращал белками, таким невероятным способом, ненадолго облегчал страдание глаз. Он боялся закрыть их совсем. Невидимым враг представлялся еще страшнее. С открытыми глазами он хоть как-то сможет защищаться. К тому же, оглядывая территорию, он всё еще искал кого-то. Того кто бы его спас. Ну, где этот страшный дядька со своей солью? Неужели он не слышит этот жуткий собачий лай?

Он не знал про Бога и даже не догадывался о Нем. В его окружении не было верующих. Мысль, что можно взывать к кому-то, кроме людей не приходила ему в голову. Звать родителей глупо. Они не услышат. Про сторожа, наверняка вранье, нет здесь никакого сторожа, иначе бы он уже прибежал. И вообще, нет никого в этом мире. И мира больше нет. Есть только эти собаки, он и его страх…

Странно и удивительно, что ничего еще не было, а вера уже была. Вместе с отчаянием, положившим палец на спусковой крючок бегства, в голове звучал голос, убеждавший терпеть страх и не поддаваться панике. Замри и стой! С тобой ничего не случится, только верь мне. Верь мне! Этот голос мальчику нравился больше.

И Гена верил, верил изо всех сил. Псы уже хватали за штаны, а он в который раз принимал решение бежать, то есть чувствовал как нервный импульс ударял в мозг, понуждая на роковую ошибку, но другой голос тоже звучал, и мальчик оставался на месте. Единственное перед чем не смог устоять ребенок это в особенно ужасный миг, когда собачьи зубы обхватили лодыжку, он крепко накрепко зажмурился и перестал дышать.

Наступила тишина, но в нее не сразу поверилось. Мальчик открыл глаза. Никто его так и не укусил, хотя левая штанина, в самом низу напоминала индейскую бахрому. Собаки куда-то подевались. Мальчик посмотрел по сторонам. Справа мелькнул хвост скрывшейся за углом псины. Запах. Что это за запах? Кажется, псы пометили его новенькие ботинки. Подрастая Генка забыл о голосе веры, спасшем ему жизнь. Он вспомнил о нем на войне.

Приходилось зажмуриваться и на войне, вжимаясь в сырую пахучую землю под артиллерийским огнем. Там же научился смотреть в глаза смерти, стрелять в наступающего врага и бежать под обстрелом вперед. Тогда же утвердился в сознании, что является человеком верующим, а кто говорит, что Бога нет, врет себе и людям. Познал и смирение. Ведь солдат на войне, пока не смирится с мыслью, что его могут убить, еще не солдат…

Однако к Православной Вере пришел уже на гражданке по воле случая и на основе долгого размышления, как это ни парадоксально звучит. Гораздо позже, когда понял, что вера это не слова и не просьбы, а прежде всего собственные поступки. Не просто сильные или говоря по новому, крутые, а именно те, которые совершил бы и Сам Господь, будь Он на твоем месте.

Тень смеялась над человеком и над его верой. Над его внешностью и его поведением. Презрительно грохотала ему в лицо, то ли орудийной канонадой, то ли барабанными перебежками.

У него на глазах голова ее стала ее же конечностью, посредством которой она устроила настоящий коловорот; вовлекая всё новые и новые души в круговое движение.

Давно уже пропали из виду стадион с людьми, сцена и костер. Белый смерч из человеческих душ выбрал Геннадия своим эпицентром.

Человек молился и чувствовал, как трепещет душа, словно парус под ударами ветра; порывисто крестился и крестным знамением, словно цепью приковывал корабль души к якорю плоти.

В конце концов, отец Геннадий перестал различать отдельные души. Из вращавшейся вокруг него стены уже не торчали ни головы, ни другие какие либо конечности, ни бока, ни спины. В ускорявшемся вращении они слились в сплошное завихрение. В этот самый момент он ощутил, что летит, словно пуля в стволе, так же стремительно. Помилуй мя Господи!