Береженый (Глава 2)

Человек приходит в себя и чувствует странную раздвоенность. Как будто его телом управляет другой, а он всего лишь пассажир, которого без его согласия куда-то везут и он совершенно не в курсе намерений водителя. Такое бывало в армии, во время внезапной побудки, когда слышишь команды, но не понимаешь их смысл и выполняешь необходимое на автопилоте.

Жутко и любопытно одновременно. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! Еще более странно – привычное движение, привычно осуществляется, но не так, как это делает он, широко и с достоинством, сейчас оно выходит мелким и суетливым, вырисовывается не православный крест, а сатанинский, то есть перевернутый.

Он пробует еще раз. Кто-то ударяет его кулаком в спину. Злобным шепотом приказывает, чтобы он успокоился и не расстраивал засаду своим бабьим причитанием. Бабьим?! Он мужчина, хотя в первую очередь священник! Чертова тьма, прости Господи, не видно ни зги.

Он снова крестится, пробует оглянуться и получает повторный тычок. Тот же сердитый голос называет его Иваном. К горлу приставляют что-то холодное. Нож?! Мол, ежели не прекратишь, убью. Какое-то странное это «ежели». Так сегодня не говорят.

Старший сержант ВДВ прихватывает руку с ножом, проводит бросок с колена. Странно, противник должен упасть перед ним, чего на самом деле не происходит. По-прежнему они сидят на корточках под каким-то доисторическим плетнем, а он вдобавок со смиренно задранным подбородком, ощущая холодную сталь под кадыком и горячее дыхание в затылок.

Зато он слышит, как его тело чужим испуганным голосом просит убрать клинок. Оно шепчет, что не понимает, что это на него нашло молиться в неурочный час. Ладно Иван. Вновь его называют Иваном. Какой еще Иван? Он Геннадий! Отец Геннадий. Он хочет объясниться по поводу имени, но тело бурчит что-то свое, как будто и правда есть в нем еще кто.

Спит деревня, с головой укутавшись в душное одеяло летней ночи, пахнущее навозом и дымком. Ничто не может поколебать отдых человека после тяжелого крестьянского труда. Ни всхрюкивание завозившегося поросенка. Ни отдаленный коровий мык. Ни редкая брехня деревенских собак.

Шурша листьями деревьев, обхаживает крайние дворы приблуда ветерок. Изредка он забегает в улицу, заглядывает под плетень, обдает прохладой и запахом заоколичных трав таящихся там людей. И будто бы испугавшись их недоброго умысла, отпрядывает, уносится прочь. Обливаясь потом, люди с нетерпением ждут стихийного визитера.

Отец Геннадий настороженно прислушивается к миру и к собственным ощущениям. Ему не комфортно в теле. Оно кажется ему маленьким и слабым. К тому же не владея им полностью, он чувствует себя подавленным и несчастным. Священник догадывается о кознях тени, забросившей его в иное время в другой сосуд.

Помня о давешней угрозе, дабы из-за него не причинили человечку вреда, батюшка не помышляет вмешиваться в происходящее, даже мысленно. Да он и есть всего лишь мысль. Внутренний наблюдатель, без полномочий на какое либо решительное действие. Действительно, а имеет ли он право вмешаться, если что?

Чу! Скачет! Человечек нащупывает, валяющуюся подле ног дубину, тело напрягается. Всадник проносится мимо, резко осаживает скакуна посреди улицы в метрах десяти после засады. Навстречу ему выходят двое. Мужчина и женщина. Так это же те самые отец и дочь. Руки девушка связаны, на голове мешок.

А всадник тот самый молодой человек с острыми ушами. Теперь он не скрывает своего происхождения. Длинные волосы собраны под затылком, собственно, как и у отца Геннадия, только темные. То есть как у настоящего отца Геннадия, а не у этого остриженного под горшок крестьянина.

Словно следуя за всадником, нежданно приплывает Луна, предательским светом заливает окрестность. Заговорщики жмутся в тень. Трудно не догадаться о готовящемся злодеянии. Батюшка отчаянно ворочается в теле, пытается завладеть им. Тщетно всё, словно вековое дерево воля хозяина придавливает его попытки. И всё-таки кое-что удается, мужичонка роняет дубину…

Между прибывшим и отцом девушки происходит обмен. Звякают под ногами злодея несколько увесистых мешочков, поочередно бросаемых князем. После чего отец небрежно толкает дочь в объятия ее возлюбленного. Тот срывает мешок с ее головы, заглядывает в глаза, взволнованно о чем-то спрашивает. Князь оборачивается на шум…

Женщина вскрикивает, безвольно оседает, почти выпадает из рук молодого человека. Ее лицо предсмертная маска боли. За спиной умирающей, потрясая окровавленным ножом, злорадно хохочет ее отец. Князь заходится в скорбном крике. Со всех сторон на него бросаются крестьяне. Протыкают вилами. Рубят топорами. Молодые красивые тела влюбленных падают, их больше не видно в обступившей толпе убийц.

Помог? А если это из-за тебя? Как бы оно было, если бы князь не оглянулся сейчас? Да, нет, это иллюзия, кошмар. От меня ничего не зависит. Я просто наблюдатель. Это произошло бы и без… Без… То есть это уже было… Было… Зрение затмевается вспышками разрывающихся снарядов. Слух заполняется грохотом войны. Война это ужасно. Страшно умирать. Убивать тоже страшно. Зачем? Почему? Кому это нужно? Причем здесь я?!

Мужики прекращают затянувшееся убийство. Оборачиваются на вопящего под забором подельника. Показывают друг другу удивленные лица. Что это с ним? Какая война? Отбившаяся овца или сходит с ума от страха? Может, заодно убьем подальше от греха? Выдаст ведь…

Не выдаст. Предводитель с лопатообразной слипшейся от крови бородищей, приказывает грузить убиенных на спину лошади, а этого малахольного под микитки и тащить следом к приготовленной на выгоне яме. Свадебный эскорт ползет за околицу. На вечный союз благословил молодых отец невесты.

Торжественны и нарядны одежды молодоженов. Он в черном сюртуке. Она в красно-белом, когда-то белоснежном капоте до пят — ничего так даже красивее. Свисающие их головы длинными распущенными волосами метут землю, гладят траву, словно прощаются с миром живых. Или цепляются за что ни попадя, не желая уходить?

К яме мужичонка доплетается уже сам. Остаток пути, переходя от одного к другому, выспрашивает у товарищей, как всё происходило. Дескать, он ничего не помнит. Мужики отмалчиваются. Недоверчиво поглядывают на него и ехидно переглядываются между собой, мол, ишь придуривается.

Прибывают на место, останавливаются, стаскивают трупы с лошади. Женское тело сбрасывают в яму сразу, на мужском возникает заминка. Как приказывает им старший, кладут бездыханного князя на край.

Бородатый старший подзывает тщедушного мужичка, дает ему свой испачканный кровью нож, по отечески увещевает отрезать мертвому уши, мол, на случай спросу тебе поручается добыть доказательство, что князь был нелюдем. Мол, докажи преданность Богу делом, а не словесным бренчанием.

Парашкинские старухи говорят, что убитых закопали на пустыре как собак, а через несколько лет раскаявшийся отец построил над могилой дочери и «зятя» храм. Но убийц так и не призвали к ответу, ибо светские и церковные вельможи давно умножали злобу на владетелей обширных неподконтрольных властям земель. Мол, слишком вольные и гордые, да и совсем не люди они были князья эти. Последний в роду князь умер, наследника, якобы, не оставил и налетела свора алчущих деятелей делить безхозное добро. В общем, замяли дело. Кстати, ничто не проходит бесследно — в 1917 году «церковь» взорвали, а новых господ расстреляли.

В который раз за сегодня отец Геннадий обрел свою плоть. С чувством ностальгического возвращения ощупал себя снаружи, удостоверился изнутри. Да, это он.

Неведомо как, очутившись на краю сцены, он почти достиг желаемого, но и здесь госпожа реальность яростно противостояла ему, оглушая звуком, ослепляя стробоскопическим эффектом.

Упрямо и даже с какой-то радостью сопротивляясь ей, он практически ощупью привел себя в порядок: развязал полы подрясника, застегнул на все пуговки, поправил волосы и крест.

Где тут у них микрофон? Там! И он ринулся вглубь амфитеатра, к какому-то существу, вихлявшемуся и визжавшему, словно только что выскочило из преисподней.

Отец Геннадий не думал, как отнесутся к его деянию люди. Увлеченный порывом праведника, он даже не оглянулся, смотрит ли кто-нибудь на него. Никто и не смотрел. Каждый был занят собственным экстазом.

Из головы существа торчали обагренные кровью кинжалы, как будто они росли прямо из черепа острием наружу. Немудрено, что существо было переполнено злобой. Оно схватилось за микрофон двумя руками и как зверь глодающий кость вгрызалось в него с разных сторон, наклоняя голову то вправо, то влево. Существо было не одно. Еще два скелетообразных пугала с повернутыми задом наперед головами, с шевелюрой до пупа, сосредоточенно елозили по струнам гитар. Ударную установку охаживал кто-то звероподобный с нечеловеческой мимикой.

Казавшееся субтильным создание крепко держало инструмент. Попытка любезно изъять из его рук микрофон ввергла батюшку в борьбу с демоном.

Одолеть его не составило бы труда, но подоспели еще двое. Твердые как железо когти рвали подрясник. Удушающей петлей костяная конечность обвивала шею.

На подмогу коллегам спешила, выпрыгнувшая из-за барабанов горилла. Волосатая лапа тянулась к кресту. Тишину нарушали матерные вопли нападавших.

Зрители, вначале замершие разразились криками одобрения. Симпатии в пользу нечистой силы явно преобладали. Кто-то прокричал, чтобы включили нормальное освещение.

Стало не до проповеди, пора защищать собственное достоинство. Обезьяна, не добежав, получив ногой в дыхание, полетела обратно, со звоном опрокидывая свои погремушки.

Душивший сзади загнулся от удара локтем в костлявую грудину. Однако второй скелет тут же запрыгнул на батюшку верхом.

Кинжалоголовый размахнулся, намереваясь как следует вмазать бывшему десантнику, но своевременная подсечка обрушила его на пол.

Попятившись, батюшка вмял седока в пирамиду из колонок. Пирамида осыпалась вместе с наездником. Верхняя коробка с динамиками проломила доски и ушла под сцену. Зажегся свет. Стоп, снято!

Щурясь от яркости, прикрываясь ладонью, отец Геннадий шутливо отметил, что расползавшиеся от него музыканты никакие не демоны, а обычные мужики, конечно экстравагантные и всё же. Слава Богу, никто из них серьезно не пострадал, хотя причиненный ущерб очевиден. Досталось и ему: правый рукав наполовину оторван, недостает части пуговиц.

В свете прожекторов на сцене явились новые персонажи. Первым с пышными телесами и одышкой взобрался глава районной администрации Коркин. Он изображал галантность и предусмотрительность, протягивая пухлую руку поднимавшейся по ступеням даме.

Эту женщину отец Геннадий видел впервые, но сразу узнал – он много о ней слышал. Елена Николаевна как всегда в черном платье, однако, без платка. Ее цвета вороньего крыла волосы полноводно ниспадали вдоль стройной фигуры, оттеняя снежной белизны лик, бледно голубые глаза, пожалуй, чересчур большие и не по-человечески светлые. Возле подиума столпились милицейские фуражки. Им велели ждать.

Ковыляя как жирная утка, глава подскочил к священнику. Его багровое обращенное вверх лицо за минуту изменилось три раза. Гневную гримасу начальника отменила растерянность подчиненного, сменившаяся умственной напряженностью организатора, ведь не рядовой хулиган стоял перед ним. Сообразительный руководитель то ли подыскивал нужный тон для необходимой дипломатии, то ли определял уровень трезвости оппонента, шумно втягивая толстыми ноздрями атмосферу испорченного праздника. С кончика его рыхлого носа свисала крупная капля пота.

Наконец, Коркин определился с подходом к представителю официальной религии. Поглядывая на стоявшую слева и чуть позади него женщину, в духе лжедоброго самаритянина взялся выспрашивать батюшку, мол, что же вы, отец Геннадий, праздник нам срываете, убытки творите, вот, мол, и спонсоры наши о том же интересуются? Больны вы или выпили лишнего? Как вы себя чувствуете?

Отец Геннадий не слушал, о чем говорил мяч размером с человека, он заворожено наблюдал за алмазной горошиной, в которую на глазах превращалась обыкновенная капля пота. Было ему любопытно: сама она оторвется и размажется о деревянный настил, или Коркин смахнет ее. Может и не размажется, а возьмет, отвердеет и покатится до первой щелочки. Смахнул-таки. Эх, не надо было так пристально смотреть на его нос.

Батюшка протянул Коркину огромный белый платок. На лице священнослужителя выступило сострадание. Но глава не принял помощь, сообщив, что у него есть подобный атрибут культуры, видимо забыл в пиджаке. Лицо чиновника вдруг обрело черты мучимого полнотой человека. В глазах Коркина мелькнула его несчастная душа.

И снова произошло нечто невероятное. Елена Николаевна машинально или намеренно заправила за ухо волнистую прядь. Ее аккуратное женское ушко имело вытянутую вверх заостренную форму…

Внезапный ливень размывает нарытую землю в липкую грязь. По летнему теплый, почти горячий. Черные ручейки, побежавшие в яму, усиливают сходство дождевой воды с потоками крови.

Ослабевшие ноги скользят и разъезжаются. Иван поскальзывается, падает лицом в мертвеца, пахнущего мокрой одеждой и чем-то, о чем не хочется знать. Умереть бы сейчас или провалиться, да хоть бы и в преисподнюю.

Падая, он выронил нож. Дождь как застрявшая в распутье телега неподатливый и важкий. Превозмогая бессилие, Иван поднимается на четвереньки, слепо шарит в проливной мгле, скрывающей его слезы.

Иван не находит нож и встает во весь рост. Вглядевшись в темные безмолвные фигуры компаньонов, с испугу отступает назад, спотыкается о труп и снова падает, теперь уже в яму.

На дне могилы он открывает глаза и попадает в объятия молодой женщины. Резко отстраняется от ее холодной стати. Женщина, кажется, удивлена, остекленевший взгляд будто вопрошает, мол, куда же ты муж мой, нежели разлюбил преданную свою женушку.

Яма по грудь всего, но осклизли края и по щиколотки воды — самому не выбраться. И не дай Бог наступить на мертвую. На крик о помощи бородатый протягивает нож, другие сталкивают тело князя вниз. Режь либо похороним заживо.

Уши княжеские с виду такие же, как у молоденького поросенка, ежели не присматриваться. Но только с виду, на ощупь-то они людские — мягкие без единого волоска аль щетинки. Отвернул Иван женщину, чтоб не глядела, и стал думать, что обрезает свиную голову на холодец.

Не его это были руки, осквернявшие чужую плоть. Но чувствовал он, как дрожали они, прорезая человеческий хрящ.

Гнал из памяти гнусное зрелище. Сомневался, что, так было в действительности. Однако уши у Елены Николаевны такие же. Такие же! И невольно он потянулся к ней, чтобы, как и Фома неверующий поверить прикосновением.

Нет, не его едва вменяемого от радости, тронутого безумием пройденной инициации, вытаскивали из ямы, хлопали по плечу, мол, дело сделано, теперь и помолиться не грех.

Это не я! Отец Геннадий кричал. Хватался за голову. Мотал ею. Со стороны могло показаться, что он хочет оторвать ее. Это не я!

Не зная подоплеку, Коркин смеялся над ним, мол, конечно, не он, это ангел, спустился и повалял аппаратуру и музыкантов!

На сцену выскочил начальник милиции с протоколом в руках и рвением в лице. Глава покрутил пальцем у виска, объяснил пучеглазому, что не надо бумаг, просто гостю не хорошо от современной музыки, отвезите его домой, и ради бога без ваших милицейских штучек-дрючек, священник всё-таки.

Смиренно уходил отец Геннадий, сопровождаемый двумя сержантами, позабыв о первоначальном намерении, лишь оглядываясь на Елену Николаевну, оправдываясь мысленно, что не он это. Взгляды их встретились и словно минометная мина в окопе, в его сознании разорвалась догадка, что и сам он вряд ли уверен в том.

Никто не вступился за него, не поддержал в правоте. Толпа свистела, орала, требовала возобновления концерта. На сцену летели комья земли, люди вырывали траву с корнями и бросали в священнослужителя, даже пустая бутылка прокувыркалась в воздухе…

Не стал он корить себя за то, что не довел до конца начатое. Да и достаточно на сегодня переживаний. Понял батюшка, что никому здесь не нужен, как не нужны, ни молебный дом, ни храм, точно так же, как не нужен этим людям и Сам Господь. Он действительно опоздал… А может время такое ныне?

А какое такое ныне время? Чем оно отличается от других времен? На этот вопрос ответ пришел сразу – конечное. Не ищут люди Бога, а значит, не стремятся к духовному росту. Если рост прекращается, то начинается обратный процесс. Постепенно мы перестаем быть человечеством, превращаясь в существ, у которых не души, а страсти.

Нравственные идеи зашли в тупик. Начался нравственный регресс. И что делать? Души беречь! Сначала они съедят души, а после примутся за тела. Он и не заметил, что говорит вслух. Сержантитки загыгыкали, мол, кто съест?! А кто бессовестнее, тот и съест…

Приехали. Отец Геннадий вылез, перекрестился, мгновенье подумав, перекрестил озорно пыльнувший «Уазик».

Нет, он не сдастся! Война так война! «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» Решил он написать своему духовному наставнику отцу Фотию…

Дано было отцу Геннадию видеть то, что другим невозможно. Наставник убедил его скрупулезно делиться своими видениями, ибо очень легко принять ложь за правду. Ведь не только Бог дает. Дают и другие. Но с иным умыслом.

Многие малоопытные духовидцы впадают в так называемую «прелесть», думая, что общаются с Богом, потому что красив Его лик и прекрасен голос Его. На самом деле, это дьявол, а выглядит божественно, потому что когда-то был ангелом света. Так же предостерегал духовник прельщаться воображением.

А еще Фотий говорил Геннадию, что Церковь это сами люди, весь народ снизу доверху, то есть общество. Как вне общества не может быть человек, так и вне Церкви не должен, иначе некому за ним приглядеть, если собьется с пути.

А почему в Церкви, да потому что там Бог, который один непогрешим и праведен, а люди на Него равняются, и поступки свои судят Судом Божьим, коим никакой судья из людей не вправе обладать, да и не способен, ибо слаб и пристрастен человек.

Устранившись из Церкви, люди лишили себя Солнца и ходят во тьме с фонариками. Натыкаются друг на друга, выспрашивают, мол, не знаешь, как пройти туда-то? А в ответ, нет, не знаю, сам, мол, ищу…

Письмо перехватили на почте…

В правлении заседали трое. Дмитрий Дмитриевич, Елена Николаевна и Коркин. Потный, задыхавшийся от полноты и волнения глава района держал аккуратно вскрытый конверт. Пространное на несколько тетрадных листков письмо читал директор.

После чтения, в том же молчании муж воззрился на жену. Голубые глаза Дмитрия Дмитриевича стали фиолетовыми под сдвинутыми бровями. Он вздыбил свои кудри, продемонстрировал вполне человеческое ухо с еле заметными шрамами. Елена Николаевна с презрительной ухмылкой отвернулась.

Не выдержав паузы, Коркин затараторил, рассказывая о вчерашней беседе с неугомонным попом, явившимся к нему в кабинет. Священник требует, чтобы в дни церковных праздников общественные мероприятия не проводились. Обвиняет администрацию в распространении языческого культа.

Ему про народные традиции и реконструкцию историческую, а он одно, что сообщит обо всем в епархию. Мол, Православие на законодательном уровне утверждено официальной религией, так что будьте добры не совращайте народ антиобщественной самодеятельностью.

В конце концов, это чревато, церковь курируется на самом верху. От губернатора даже бумага есть — рекомендуется содействовать. Как-то надо избавиться от этого попа. Но как? Совершенный бессребреник. Ни кола, ни двора, ни семьи, ни пол семьи, в чем его слабость непонятно…

Осень и зиму прожили. Разгоралась весна. Соскучился батюшка по рыбалочке. Ангел не рыбка, но и ангела можно поймать на крючок. Имелись у ООО «Новая жизнь» и собственные пруды с карасями. Правда, допускались к ним, только избранные рыбаки…

Как-то, какой-то новоявленный прихожанин, мужчина предпенсионного возраста занес на воскресную службу богатый улов. Освяти батюшка! Эх-хе-хе. Брюхо с икрой. Особь в пол руки.

Расчувствовался отец Геннадий, где, мол, такие водятся? Там-то и там-то, вот, мол и пропуск лишний — своячок отказался. Место хорошее, оборудованное, хоть с утречка, хоть в ночь. Есть где погреться и переночевать. Если батюшка желает, то и ушицу организуем! По нашему, по парашкинскому рецепту с угольком вместо соли!

Были сомнения. Строжайший пост и уши не выходили из головы. Но ложились контраргументы, как снаряды из гаубиц весомо и убедительно. До Пасхи еще далеко – успею грех отмолить. Епитимью на себя наложу. А уши может и померещились, показать не попросишь ведь. Зато с главой взаимопонимание наладилось. Колоколенку с его помощью возвели. А колокол он к празднику привезет. Заказали уже колокол в Воронеже.

Грела душу картонка бумажная. Нет-нет, вынимался пропуск из кармана подрясника. Эх, была не была. Как люди говорят, охота пуще неволи! Да и не грех вовсе рыбку половить и ушицу похлебать…

Уха получилась — ум отъешь! Но никто не сказал о секретном ингредиенте, добавленном в суп. Речь идет о водке. Батюшка не раскушал подвох, попросил добавочку, а чуть погодя захмелел.

И уж очень хорошей показалась компания. Ничего страшного, если один стаканчик. За знакомство приятное можно и в пост, главное мясом не закусывать. Второй. Третий. Четвертый…

Как истинно русский человек отец Геннадий, когда нужно не пьет и довольствуется малым, но иногда ему просто необходимо гораздо больше…

Крики и свет разломили больную голову, как апельсин. Проснувшись на досках, заменявших кровать, не помнил батюшка, когда лег и почему разделся догола.

Посреди бытовки стояла на коленях обнаженная женщина. Зверского вида мужик таскал ее за волосы. Еще несколько кошмарных лиц сгрудилось за спиной разгневанного мужа.

Это был муж, по крайней мере, так выходило из его рта, вместе с проклятиями и угрозами в адрес молившей о пощаде жены.

Похоже, всё началось, только что. Злобные лица бросились на отца Геннадия, наваливаясь плашмя. Наверное, в пику его сопротивлению, о котором он не успел и помыслить.

Очевидное положение складывалось в чудовищный факт. Сквозь отвратительное самочувствие и насилие батюшка задавался вопросом о том, как такое могло произойти.

Неужели он действительно пал? Нет, он не мог, он строго соблюдал данный Богу обет, избегал не то чтобы заглядываться, даже смотреть на женщин. Давалось это нелегко, но почти стало привычкой.

Доходило и до бессонницы. Если бы не молитвенное правило и бесчисленные поклоны, отбиваемые по ночам, то вряд ли бы он устоял перед искушением.

Изредка житейское море будоражили алкогольные шторма, но чтобы прелюбодействовать в беспамятстве, эдакого еще не бывало. Не поверил он, что опустился и сейчас.

Пока ему давили на горло и опутывали ноги простыней, силился отец Геннадий, хоть что-нибудь вспомнить. Сколько же они выпили? Много…

И тут потоком эпизодических картин в ум ворвалось вчерашнее…

Женщины появились уже в темноте. Когда вдосталь нарыбачившись и наговорившись мужчины заскучали. На КПП был телефон, и кто-то кому-то позвонил. И они прибыли, раззадорив мужской энтузиазм.

Лично начальник парашкинской милиции привез двух подержанного вида бабенок. Рыбное место буквально взбурлило похотливыми ухаживаниями за еще вполне привлекательными особами.

Поддержав компанию, распитием беленькой, главный милиционер укатил, увезя с собой и одну из женщин. Оставшаяся расположилась в вагончике, куда поочередно стал забрасывать снасти весь мужеский пол.

Вспомнил отец Геннадий, как шутили рыбаки, когда подошла его, якобы, очередь. Не хочешь огурчик помариновать?! Ты хоть и батюшка, но молодой ведь мужик, как без баб-то обходишься? Противоестественно, мол, воздерживаться. Или ты из этих?! Ха Ха Ха!

Отнекивался он, лишь до тех пор, пока пьяная нимфа в рыбацких сапогах, в бушлате едва прикрывавшем ее наготу ни выползла из своего прибежища, мол, кончились что ли желающие или ослабли от водки?

Сдобными белыми булками плюхнулась к нему на колени, мол, не припомню, чтобы этот волосатенький любил меня. Она мусолила его ухо, лезла в штаны. Прилюдно это больше смущало, чем возбуждало. Потребовала от него брудершафт и целование в засос. Закусывать водку поцелуем он не пробовал, даже в юности.

Но, не смотря ни на что была в ней изюминка — смесь озорства и нежности в блестевших глазах и упрямых руках. В конце концов, ее сравнимая с жаждой потребность возбудила в нем жалость к себе. Почему он должен отказываться от жизни? Кому это нужно? Это же и впрямь ненормально!

Потом уже, на деревянном ложе, кураж настойчивости обуял и его. В любви признавался. Жениться хотел. С лукавством ребячливым возражала она, что замужем и трое детей. А он всё не унимался, обещал искренне, что и деток усыновит. И смеялись они счастливые, и любили с темпераментной благодарностью. Как отключились, не помнил он, хоть убей…

Странно, что не проступок ранил его душу, а воспоминание о нем. Всплывшие образы сокрушили душу и ослабили плоть. Не усомнился он в своей памяти. Но так ли всё было на самом деле? Он ли это был? А может это какой-нибудь Иван живущий в его теле…

Однако чувство вины вязало прочнее, чем руки людей. Собственная совесть говорила ему, что он виновен, виновен уже в том, что находится здесь.

Поддавшись страстям, получил он заслуженную расплату. Это и есть Высший Суд, совпавший с его личным. Почему такой строгий, да потому что со священника двойной спрос. Думал он, что выпавшая на его долю мука это искупление…

Его избили, обрезали волосы и бороду, бросили в багажник машины и куда-то повезли…

Он успел задремать. Полусонного шмякнули об землю, как труп. Развязали. Швырнули в лицо каким-то шмотьем. Убирайся отсюда, не нужен нам такой поп.

Он, было, заикнулся, что в молебном доме остались вещи и документы, забрать бы…

А вот с этим, дескать, облом, всё сгорело. Скажи спасибо, что самого не убили. Иди отсюда совсем и как есть. Тебе в ту сторону…

Надпись на приграничной стеле издевательски гласила «Доброго пути». А может это и есть его путь к Господу – отказ от всего земного, даже от служения Ему? Быть, просто быть — никем и ничем…

С разбитыми губами, с заплывшим глазом, с прической а-ля пес в лишаях, напоминал он, то ли сумасшедшего, то ли юродивого…

Последнее, что услышали от бывшего батюшки рассаживавшиеся по машинам мужики, были не ругательства им в спины и не мольбы о прощении, человек, как бы, между прочим, заметил, что нет Бога на этой земле и поэтому она проклята.

Твоего точно нет и не было никогда. Стоявший на обочине бомж так и не понял, кто это сказал, кто-то из только что уехавших или он сам…

Никогда прежде я не видал в Парашкино столько машин, тем более возле кладбища. Ну, точно, всё село съехалось на обещанный администрацией праздник. Обещано было, что в честь Пасхи и окончания Великого поста (интересно, соблюдал ли его кто-нибудь) напоят и накормят всех желающих БЕСПЛАТНО. Кто же откажется от такой халявы! И, конечно же, спасибо нашим остроумным спонсорам — директору ООО «Новая жизнь» и иже с ним.

Собственно сам праздник проходил за кладбищем, в бывшем колхозном саду. Сад лет пятнадцать стоял заброшенным, часть деревьев погибла, однако место с точки зрения отдыха стало излюбленным для селян. Частенько там проводились различные мероприятия, в том числе спортивные, а уж про пикники отдельных граждан не стоит и говорить. А что, очень удобно, считай сразу за селом вполне себе природа и уединение!

Мы с Ванькой решили начать с пивка, купленного в магазине. Восседая на бревнах у крайнего дома, потягивая из бутылок, наблюдали за людьми, чинно перетекавшими с кладбища в сад. Мы не захотели идти на кладбище, считая, что навещать умерших нужно не по каким-то числам, а когда захочется. К тому же, слышал я, что конкретно на Пасху нельзя ходить на могилки. Вроде бы у мертвых в этот день своя Пасха, а живые только мешают.

Пиво закончилось, денег у нас больше не было и мы поперлись в общество напрямую, то есть наискосок через пустырь заставленный личным транспортом. Надо сказать, долго мы шли, с остановками у отдельных автомобилей привлекших наше внимание. Пока дошли, наверно пол праздника прошло. Когда народ с криками стал выбегать из-за деревьев, мы оказались как раз между кладбищем и садом.

Такого животного ужаса мне еще не доводилось встречать. Он мгновенно передавался от одного к другому при виде испуганного лица. Что могло произойти под воздействием прямых солнечных лучей, что так напугало всех? Ошарашенные мы вертели головами в окружающей плоскости и не двигались с места. Ясно, что кто-то на кого-то напал. Но кто и почему? Террористы? В далекой от горячих точек местности, как-то не верилось в вооруженное нападение.

И всё-таки, люди реально убегали, как от смерти. А из того, что они кричали, выходило нечто абсолютно неправдоподобное. Типа Дмитрий Дмитриевич и вся наша администрация, в купе с милицией превратились в разъяренных животных. Эти звери, якобы, напали на людей с целью сожрать.

И, конечно же, мы с Ванькой достоялись, что бежать стало некуда. Каждому, в обезумевшей от страха толпе, почему-то обязательно надо было найти своё авто и уехать на нем. Из-за этого на пустыре вспучивались заторы и пробки. Импровизированная стоянка превратилась в орущесигналящее месиво из плоти и железа. Броситься в это тесто значило, либо застрять в нем, либо стать жертвой паникующих людей, которые, если не затопчут, так задавят.

Пуститься вдоль кладбища в другую сторону, означало удалиться от жилья, чего делать так же не хотелось. Мысль о доме казалась оптимальной. В лесу, в овраге нету каменных стен. Оставалась одна дорога – прямиком через кладбище, в село, домой, запереться на ключ, забраться в шкаф, залезть под кровать, взять в руки нож или топор. Но мы всё еще сомневались и медлили…

И тут появились оборотни, по другому не назовешь. Это были существа с телом человека и головой зверя. Волки или собаки, а может специально выведенные гибриды. Кто в милицейской форме, кто в белых рубашках и галстуках, по всему видать, служебная бюрократия. Передвигались они как люди, но вели себя как хищники. Кстати эти их звериные головы были намного крупнее, чем у настоящих зверюшок.

Догоняя, они сбивали с ног. Отрывали руки и головы. Упивались фонтанирующей кровью. Полузвериными конечностями вспарывали грудные клетки, переламывая ребра, будто палочки. Погружая морды в развороченные, еще дергающиеся тела, с жадностью выедали горячие внутренности. От крика их жертв подступало безумие. От их звериного рыка останавливалось сердце…

Последним из сада выбежало совсем нечто с бычьей головой, с клыками, торчавшими из коровьей пасти, словно красные сосульки. Направляясь в гущу народа, оно угрожающе ревело. Его одежда пропиталась кровью, впрочем, как и у остальных тварей. Голова Минотавра была огромной. Понятно кто это. Интересно, в кого превратилась его жена? Мое любопытство прервал Ванек, дергая за рукав, мол, давай уже, валим отсюда, через кладбище, так через кладбище!

Вломившись на кладбище, неожиданно для себя мы попали в ловушку, врезались в спины других беглецов, плотной кучкой пятившихся к сплошному с этой стороны забору. В совершенно потусторонней тишине из могил вылезали мертвецы. Слышался лишь шорох раскапываемой земли и слабый треск гнилых гробов. Все присутствующие здесь живые не дышали и будто попроглатывали языки.

Мертвецы явно не торопились. И действительно, куда им спешить? Они словно наслаждались возможностью подвигаться и никак не реагировали на нас. Может просто приходили в себя после долгой спячки. Не знаю, на что мы надеялись, продолжая медленно пятиться, вместо того чтобы дать дёру со всех ног. Или это такой вид ступора, когда не веришь в очевидное и надеешься на что непонятно.

Знакомый старичок обернулся, узнав меня, округлил глаза. Попробовал сказать, но поперхнулся. Что-то он сглотнул, затем вздохнул и наконец заговорил. Вернее быстро-быстро с оглядкой на меня зашептал. Ему непременно нужно было с кем-нибудь поделиться. От него-то я узнал начало истории…

А начиналось всё прекрасней некуда. Свежая травка. Молоденькие листочки. Столы рядами. На столах выпивка и закуска. Единственный минус, что стоя.

Начальство, начиная с малюсенького произносило праздничные речи. Выступил — выпили. Закусили — следующий.

Всё хорошо, всё замечательно. Было бы лучше, кабы знали, почему поздравители помалкивают, что Христос Воскресе.

Понятное дело, меж собой-то мы похристосовались. А начальство, оно же грамотное ему видней, как теперь полагается.

Прошел час или около. Народишко застоялся. Пожилые запели. Молодежь затребовала музыку. Не всё же пить да жрать.

А тут Коркин, мол, дорогие земляки, минуточку внимания, не разбредайтесь, вас желает поздравить наш многоуважаемый спонсор, он приготовил вам сюрприз…

Слава Богу, старая моя не пошла на это сатанинское гульбище. Куда бы я с ней сейчас? Как молебный дом сгорел и пропал наш батюшка, сдала она здорово. Осиротели, грит, мы.

Ты знаешь, люди говорят, что пожарка без воды приехала, а пожарники пьяные в стельку. Это же надо такое учудить, прямо диверсия какая-то! А?

Ну, так вот, вышел этот блеклый на середину, поднял руки, как будто молиться собрался. Слава Богу, думаю, хоть кто-то из начальства похристосуется с людьми.

А мне как на грех приспичило. Отошел я в сторонку. На минутку отвлекся и прослушал, что он там говорил вначале. Только слышу, народ гудеть перестал. Стыдно стало, молятся все, а я тут.

Заторопился тогда, чтоб «Воистину Воскресе», хоть со всеми сказать. И что ты думаешь? Ремень заело! Знаешь ведь, как бывает — ты себе, а оно себе. Не могу застегнуть и всё тут. В дырочки не попаду.

Справился кое-как, выхожу из-за дерева, а блеклый, значит, руки-то всё вверху держит, смотрит прямо на Солнце и чушь какую-то мелет, якобы, тьма поглощает души, а свет пожирает плоть. Мол, Бог наш Свет, прими нашу жертву — плоть и кровь человеческую…

Тут-то я и встал, будто ноги вкопали. У людей тоже глаза донышком. Переглядываются, недоумевают. Но не все удивляются, некоторые ехидненько жмурятся, словно от зла благодати ждут.

Думал спрева, что со зрением непорядок. Будто Солнце и впрямь засветило ярче. И прибавляет еще. Слепну что ли? Тру их, значит, тру, зырки-то свои. Смотрю, не я один — многие трут.

Потом глядь, а начальство наше наизнанку выворачивается. Видеть вижу, но глазам не верю. Лишнего что ли выпил, не пойму что делается — морды-то у них звериные изнутри лезут!

А когда они кинулись людей хватать, тут-то все и опомнились, и побежали кто куда. А я плюх на живот и по пластунски. Пол войны на пузе отползали. Что тут до кладбища-то ползти!

На этом его рассказ оборвался, потому что мы заметили, что заметили нас. Был ли первый, оповестивший остальных или все они одновременно, только лица мертвецов, у кого они еще сохранились и то, что осталось от них развернулись к нам.

Медленно с закрытыми глазами, у кого были, мертвые тронулись. Некоторые, сохраняя относительную осанку. Большинство, ломаясь на ходу. Низ отделялся от верха. Отваливались руки или ноги. Переломившись пополам, они всё равно ползли. Если так можно выразиться, осознанно и целенаправленно ползли даже потерянные части.

Никаких сражений с трупами. Это в киношках герои метелятся со всякой нечистью. Уровень ужаса от сверхъестественного настолько велик, что сопротивление просто нереально, кроме бегства, если не охватит какое-нибудь непреодолимое, независящее от нашей воли оцепенение. По собственному опыту знаю.

Со мной приключилось как раз такое. Точно, что как вкопанный стоял я, наблюдая боковым зрением за людьми, которые, не разбирая дороги брызнули по сторонам. Что-то крикнул Ванек, перед тем, как с досадой махнул на меня рукой и побежал. Но не далеко… Кажется, других тоже быстро похватали. Слишком тесно на нашем кладбище от могилок, оградок, насаждений, пройти невозможно, не то чтобы бежать…

Потом наоборот зрение сузилось, и я видел только прямо перед собой. Ко мне подползал безногий скелет. Что я чувствовал в тот момент? А хрен его знает. Больше всего, наверное, удивление, возникшее еще тогда, когда народ ринулся из сада.

Я ни о чем не думал. Я просто смотрел, как оно ползет, проворно переставляя руками. Чем ближе ко мне, тем быстрее. У черепа тоже бывает выражение. Оно, казалось, предвкушавшим добычу или вроде того.

Останки были уже рядом. Я видел. Желтый в мелких трещинках череп. Редкие изъеденные кариесом зубы верхней челюсти. Нижняя очевидно утрачена. Я слышал. Постукивание костяшек, напоминавшее звук хорошо высушенных сделанных из хлебного мякиша четок. Скрип суставов…

Прямо из воздуха появилась женщина. В ней не было чего либо ангельского или божественного. Самая обыкновенная тетенька. Полноватая. Среднего роста. Короткая стрижка с челкой. Лицо сердечком. И черные круги вокруг глаз. По виду рядовая сельская бухгалтерша. С одной стороны серая мышка, с другой какая никакая начальница.

Обычным движением, словно копая огород, она поставила ногу на спину скелета и он тут же рассыпался в прах. Понятно, что на фоне общей трагедии первое, что пришло в голову это почему именно меня взяли и так чудесно спасли? Мол, за какие такие заслуги?

И снова я удивился, теперь тому, что она ответила, по-видимому, прочитав пропечатавшуюся на моей физиономии мысль. Она сказала, что я бережёный. А что значит береженый? Меня кто-то бережет, то есть какие-то потусторонние силы стоят на страже моей безопасности или как?

Я проснулся посреди ночи. Фантастика полностью отсутствовала. Но присутствовали знакомые уже мурашки. Они нет-нет да пробегали по спине, обдавая и душу и тело замогильным холодом, давая понять, что сверхъестественное где-то поблизости. Оно здесь, даже если ты не веришь в него. Минут пять волны ужаса заставляли сжиматься от страха, манипулировать одеялом, словно плащом невидимкой. Ничего себе сон…

На проходной сторож поделился новостью, мол, слыхал, Дмитрич объявил на Паску выходной? И, что явка на праздник всем строго обязательно, а тех, кто не выполнит распоряжение директора, уволят. Откуда же я слыхал? Хотя, может и слыхал…

На территории правления мужики грузили доски в грузовики. Материалы везли в бывший колхозный сад за кладбищем. Столы собирали на месте. С необъяснимым рвением, я направился в контору писать заявление.

Бухгалтерша вспылила, мол, сдурел совсем, чем жить будешь. По нашим временам работой не разбрасываются. Баранов разведу! Или что-то вроде того ответил я, размашисто подписывая окончательную бумагу.

Женщина не поверила и спросила, мол, почему увольняешься, неужели на вахты решил. Перед тем, как закрыть за собой дверь, я внимательно посмотрел на нее. Нет, не похожа. И загадочно ответил, что просто не хочу быть едой.

Пока то, да сё слух разлетелся по всей центральной усадьбе ООО «Новая жизнь». Самоликвидация у нас как бы случай из ряда вон. Все смотрели, как я шел к проходной. Я не слышал, о чем говорили вокруг меня и за моей спиной, пока шел как сквозь строй. В ушах стояло другое…

Береженый береженый… Шептали мертвецы, мимо которых я проходил с гордо поднятой от страха головой… Береженый береженый… Доносился мне вслед отвратительный мертвый шепот, пока, наконец, я ни открыл пронзительно скрипнувшую калитку…

Я курил, сидя на своей лавочке за двором. Ванек похристосовался еще на подходе. Я ответил, как положено.

А далее у нас вышел примерно такой диалог. Пойдешь на праздник? Не а. Халява же! Не а. А по пивку?! Не а. С другом не хочешь выпить?! Не а…

Потом Ванек почесал затылок и восвояси отчалил. Проскочил было магазин, чуть помедлил, вернулся…

Да ну их с ихней халявой, береженого Бог бережет! Или о чем-то вроде того подумал я, отправляя бычок на асфальт. И с работой так же! Лучше я сам на себя буду работать!

Вышел Ванька с пакетом, свернул в улицу, ведущую на кладбище. Я пошел в хату. Калитка скрипнула. Зараза! Щажже смажу…