Знакомство со столицей. Глава 2. (Глава 2)

Звонок отцу
В понедельник пришло известие, что меня приняли в Университет. Мне хотелось танцевать и петь. Жизнь прекрасна! У меня еще целая неделя до начала занятий, и почти две до приезда родителей. Кстати о родителях. Надо сообщить им эту потрясающую новость как можно скорее, то есть заказать телефонный разговор с Тавридой.
В ожидании звонка я завалилась на кровать с книжкой г-на Эккерта «Страдающий принц», которую Гвадьявата по моей просьбе нашел в библиотеке.
Пьеса оказалась захватывающей. В ней шла речь о некоем принце, который возвращается домой и узнает, что после смерти отца его мать-королева вышла замуж за брата отца. Принц потрясен. Кроме того, злые языки нашептали ему, что его коронованный дядя как раз и приложил руку к смерти родителя. В сомнении и отчаянии молодой принц прикидывается безумцем.
На полях книги присутствовали интересные комментарии к тексту, я подозревала, что дедовы.
Звонок вырвал меня из объятий «Принца».
— Дорогой батюшка! Спешу сообщить радостную новость — меня приняли на исторический факультет.
— Еще бы Эккерт тебя не принял, если учесть сколько я трачу на его деятельность, — проворчал отец.
— Папа! — обиделась я, — Я про тебя никому не говорила, и честно сдала сама все экзамены!
— Верю, — усмехнулся отец, — не сердись, я знаю, что ты умница. Ну, что тебе подарить на поступление?
Я немного растерялась, а потом мне в голову пришла отличная мысль:
— Батюшка, я здесь книгу присмотрела для нашей библиотеки. Очень редкая. Перевод эльфийских стихов с иллюстрациями. Как раз собиралась спросить твоего разрешения. Сто тысяч.
— Ого, цена тоже редкая. Ну раз решила книгу, пусть книгу. Может, дочь-книжница мне дешевле выйдет, чем светская вертихвостка. Хе-хе. Хотя вряд ли. Ты к балу готовишься?
— Э… еще нет, я же поступала. Но немедленно займусь.
— Вот и займись. С Владиленой поговори, она знает, что делать. И матери напиши, как у тебя дела. А то уехала в столицу и ни одного письма еще не прислала.
— Конечно, батюшка. Сейчас же сяду писать.
С отцом всегда так. Я к нему с отчетом о проделанной работе, а он мне — новые указания. Но похвалил. Очень приятно!
Я весело подпрыгнула. Так, что у нас дальше?
— Г-н Яцек, закажите обед в ресторане «Старый порт» на завтра, — я, Генрих, Яся, и кто со мной завтра путешествует? — ага, Вахтанг, и Маркелыча пригласим, — на пять персон.
Г-н Яцек удалился к телефону.
— Г-жа Владилена, что у меня за бал?
— Ваш первый бал в столице, паненка Светлана! — в ее голосе звучало неодобрение моей невнимательности к такому важному событию, — Осенняя сессия Совета по традиции завершается городским балом. Вам, Светлана, надлежит выглядеть наилучшим образом. Вы — красавица, а Дом Кульчицких — один из богатейших и значительных. Я уже записала Вас к лучшему столичному портному. Первый визит — через восемь дней.
— Ого! — изумилась я.
— Да, — гордо подтвердила г-жа Владилена, — к нему записываются за полгода. Но для Кульчицкой он сделал исключение.
— Мой первый бал! — я протанцевала несколько па по коридору под воображаемую музыку, — И во сколько встанет мое бальное платье?
— Как пожелаете, но никак не меньше миллиона, — откликнулась г-жа Владилена, и в ее голосе прозвучало нечто, похожее на гордость, — иное было бы неприлично Дому Кульчицких.

Визит к адмиралу
В среду пришел Поль. Поздравил с поступлением и подарил первое издание учебника истории. Вот это подарок так подарок! Я на радостях чмокнула его в щеку, а он покраснел. Как мило! Чтобы не смущать Поля, я заторопила его идти. Сегодня он обещал отвезти меня к г-ну Грейсману. По дороге Поль предупредил меня:
— Ты старайся поменьше говорить. Грейсман — он довольно странный. Мы его адмиралом называем. Он женщину может в дом и не пустить, потому что уверен, что живет в подводной лодке, а женщины на корабле — к несчастью. Но я, вроде бы, договорился.
— Ладно, я буду молчать как рыбка.
Поль опять слегка покраснел, непонятно с чего, но ему шло.
Домик адмирала уже устал надеяться на ремонт. Маленький двухэтажный особнячок опасно кренился на бок, и часть окон была заколочена.
— Здесь сильно штормит, — пошутила я, — Боимся, как бы не потонуть.
Поль строго глянул на меня, и я немедленно сделала серьезное лицо.
Дверь нам открыл низенький старичок в черном флотском мундире нараспашку. Благородная седина топорщилась на его голове во все стороны. Лицо его, казалось, состояло из морщин, но глаза смотрели пронзительно, и, мне показалось, подозрительно:
— А, Поль, заходи. А кто это с тобой?
— Доброй погоды, Шмуэль Моисеевич! Я звонил, что приведу покупателей. Это от Дома Кульчицких — г-жа Лана и г-н Михаил.
— От Кульчицких? Это хорошо. А что Ося не пришел?
Поль вопросительно глянул на меня. Я судорожно пыталась сообразить, о ком речь:
— Я теперь буду закупать книги для Кульчицких, — осторожно начала я.
— Проходите, — махнул рукой адмирал, — только аккуратно, у меня потолки низкие, — и повел нас не наверх, а вниз, по железной винтовой лестнице, которая должна бы вести в подвал, но здесь выводила на площадку с овальной металлической дверью, несущей запор в виде штурвала.
Шмуэль Моисеевич ловко проскочил внутрь. Мы последовали за ним.
— Вот, — старичок обвиняюще ткнул пальцем в некий ящик, — Иосиф отобрал «Наставление по навигаторскому делу» и «Расчеты скорости движения шуги», обещал скоро заплатить, и все не заходит.
— Ах, Иосиф! — озарило меня, — Я собираюсь его навестить, и напомню.
— Напомнишь? А ты кто ему будешь? — адмирал подозрительно уставился на меня.
— Сестра, — ляпнула я, удостоившись удивленного взгляда от Поля и укоризненного от Михаила.
Зато старичок расцвел:
— Сестричка Оси, значит… хорошо. А не выпить ли нам чаю? Прошу к столу.
…
Выйдя от адмирала Поль только головой покачал:
— Лана, ты меня удивляешь. Чтобы адмирал предложил женщине чаю… Поистине чудеса творятся! Твой брат, он кто?
— Ой, Поль, здесь такая сложная история. Давай, я тебе потом расскажу. Я сначала брата повидаю, я с ним не виделась почти четыре года, а потом вас познакомлю.
— Хорошо, — кивнул он.
Мне нравилось в Поле, как он легко соглашался и легко начинал улыбаться, — это, что называют легкий характер.
— Сегодня успеваем еще на обед к Мартесу. Едем?
— Конечно, едем.

Брат
Несколько дней назад я заезжала в Кривоколенный переулок, но брата дома не было. Г-жа Софья сказала, что он еще не вернулся из плаванья, но скоро должен. Моя, гм, невестка — г-жа Софья — не очень-то любезна. Наверное потому, что обижена отношением старшего Кульчицкого. Я со своей стороны, каюсь, представляла ее как злую ведьму, укравшую у меня любимого братика. Сейчас мне уже стыдно за эти детские глупости.
Софья оказалась обычной женщиной, темноволосой и темнобровой, с остреньким подбородком и крупными чувственными губами. Лицо бледненькое, но у них в столице все бледные. Хотя это могло быть и от родов. Оказывается, брат уже детишек завел — двух пацанов. Я их еще не видела, но от самого факта в полном восторге. Уж теперь-то отец точно с братом помирится. Как же не помириться, если уже наследники есть?

Нынешним вечером я опять поехала туда.
Маркелыч подвез меня к их жилищу. У них при входе небольшой сад и калитка. На звонок вышел Игнатий Михайлович, инвалид, — крепкий еще мужчина, с характерным морским загаром, но без руки, бедняга. А из-за забора я слышу родной знакомый голос: «Игнат, кто там?» И я как закричу: «Братик, это я!» Смотрю, он сам спешит навстречу, и улыбка до ушей:
— Крошка! — это он меня так называет, — Вот чудеса!
Я взвизгнула от восторга и обняла его.
А он такой крепкий стал, загорелый, и пахнет от него морем и солью.
— Тише, не кричите, дети спят, — уговаривает нас Софья.
— Ой. Извините! Я так рада тебя видеть! — восклицаю я брату громким шепотом.
Он смеется:
— И я тоже рад. Ну-ка, дай я на тебя погляжу — выросла, похорошела. Каким счастливым ветром тебя занесло к нам? Пойдем в дом, расскажешь.
— У меня не готово ничего, чтобы гостей принимать, — говорит Софья ломким голосом, и я вижу, что она то ли злится, то ли сейчас расплачется.
Брат смущенно разводит руками:
— И верно, я только что в дом ввалился…
— Ничего страшного, я могу завтра приехать, — отступаю я.
— Решено, — брат жмет мне руку, как делал в детстве, а потом хитро улыбается и целует, — жду тебя завтра, к обеду.

Запись в дневнике
Была на обеде у Иосифа. Памятуя, как Софья жаловалась, что у нее что-то там не готово, я утянула с кухни, ну то есть приказала собрать мне корзинку, куда отправились пара бутылок вина с наших виноградников и всякой снеди, как на пикник. Надо было видеть выражение лица Софьи, когда я вручила ей корзинку. Похоже, она обиделась. Нет, все-таки моя невестка — ведьма, хотя братик ее и любит. Братец, впрочем, ничего не заметил, — мужчина, что с него возьмешь.
Беседовали мы как-то странно, урывками. Он меня расспрашивал обо мне, о матери, и «вообще, как дела». Когда я заикнулась, что хорошо бы ему с отцом помириться, он сказал «невозможно». «Ну почему?» — допытывалась я. «Пусть сам расскажет» — как отрезал. «Ага! Так мне папа чего-нибудь и рассказал! У меня отец — Кульчицкий, и брат — Кульчицкий, и оба упрямые как… ну, как Кульчицкие». Он погрустнел, погладил меня по голове и сказал: «Брат у тебя больше не Кульчицкий. Я взял фамилию матери».

— Как я узнала адрес? – переспросила я, — Гвадьявата сказал.
— Кто?
— Ну, наш семейный аналитик.
— А, Четверка, предатель!
Я слегка опешила от его гнева:
— Почему предатель? Он сказал мне адрес. Я думала ты рад, что я приехала…
— Я и рад. Но Четверки остерегайся. Ты, небось, уже его другом считаешь?
— Да, — несколько неуверенно ответила я.
— Вот и я считал. А он предал… если бы он тогда промолчал…
— Но он же не может предать, — горячо возразила я, — Его таким сделали!
— Он — вещь. Если я буду думать иначе, я его убью.
— Но, брат, ты не понимаешь…
— Все я понимаю. Света, запомни, Четверка — шпион и предатель. Он служит Дому Кульчицких, и у него нет ни совести, ни благодарности. Никогда не доверяй ему. И все, хватит, не желаю говорить об этой гнуси.

… О себе Иосиф рассказывал очень мало. Да, он — моряк дальнего плавания, уходит в море надолго.
— Ты не сердись на Софью, — шепнул он мне, когда она вышла, — В этот раз я совсем ненадолго вернулся, и она ревнует меня к каждой минутке.
Он подмигнул мне и ушел за женой в детскую.
От скуки я взялась осматривать комнату, углядела на буфете стопку дагерротипов и взялась их разглядывать.
Море и корабли. Иосиф на палубе. Берег и песок. Иосиф стоит по колено в прибое. Отрубленные головы свалены в кучу, и трое мужчин с саблями и пистолетами стоят рядом и смеются. Один из них — Иосиф.
Брат подошел неслышно, так что я вздрогнула.
— Что это? — спросила я.
Он взял дагерротип, посмотрел и положил в карман.
— Это неприятности. По счастью, это уже мертвые неприятности. Давай не будем говорить о неприятностях…

…Вернувшись домой, я решила проверить свои подозрения. Раз уж ни отец, ни брат не хотят говорить о своей ссоре, то попробую расспросить выявленного свидетеля.
— Гвадьявата, — начала я, вызвав его в библиотеку, — раз уж вы замешаны, то расскажите мне об обстоятельствах размолвки между моим братом и отцом.
Тот слегка поклонился.
— Молодой хозяин запретил упоминать его имя. Ваш брат должен был жениться на дочери советника Мауса. Такова была договоренность между паном Кульчицким и паном Маусом. Такова была воля старого хозяина. Ваш брат воспротивился приказу отца и воле деда и тайно женился на г-же Софье. Я сообщил об этом молодому хозяину.
— Я понимаю, что отец рассердился, — задумчиво проговорила я, — но все же… Изгнание из Дома мне кажется слишком суровым наказанием. Ведь брат не совершил ничего недостойного!
Гвадьявата внимательно посмотрел на меня.
— Пан Жорж Кульчицкий планировал судьбу Дома на несколько поколений вперед. Брак с паненкой Маус должен был укрепить связи с союзным кланом. Сын советника Мауса должен был взять в жены дочь советника Терещенко. В свое время Ваш отец женился по указанию пана Жоржа. Старшие решают, а младшие подчиняются.
— А почему дед так строго расписал жизнь своего сына и внука, а мне, своей внучке, даровал вольную?
Гвадьявата кивнул.
— Казалось бы, ответ очевиден. Они мужчины, и должны служить Дому, а вы – женщина. Но, с вероятностью девяносто процентов, я бы предположил, что в первом случае старый хозяин сделал ставку на расчет, а во втором – на интуицию.

Старый театр
В субботу мы отправились на премьеру новой постановки пьесы барона Эккерта «Страдающий принц».
Генрих – я, кстати, его почти не видела последние три дня, — Генрих ужасно волновался:
— Я не знал куда Вы захотите, и на всякий случай взял еще и ложу.
Провожавшая нас г-жа Владилена закатила глаза.
Я попыталась сориентироваться:
— Генрих, Вы просто чудо! Говорили, что достать билеты за неделю до премьеры невозможно. Мы все слишком скромно одеты для ложи, но ложе придется это пережить.
Оказалось, что ложа была наилучшим решением, потому что мы были слишком скромно одеты даже для партера.
Прибыв в театр, мы оказались на выставке богатейших костюмов и драгоценностей знатных жителей столицы. Дамы в роскошных платьях – шелк, атлас, парча – неторопливо взмахивали веерами. Их сопровождали мужчины в изысканных костюмах. От обилия драгоценностей их фигуры окутывало переливчатое мерцание.
Мы поспешно укрылись в ложе, и оттуда я с интересом осмотрела и театр, и светское общество, в которое мне скоро предстояло войти.
Театральная зала была огромна. Внизу – ряды кресел малинового бархата. Зрители неторопливо рассаживались по местам, переговариваясь друг с другом. Залу окаймляли ряды пузатых балконов, украшенные лепными позолоченными цветами и бронзовыми светильниками. Купол венчала многоярусная люстра, этакий водопад из подвесок полированного стекла, разноцветными огоньками отражавших свет электрических свечей. Некоторое время я завороженно разглядывала это великолепие:
— Как красиво!
Генрих улыбнулся так гордо, как будто построил театр своими руками.
— Я рад, что Вам понравилось.
— Очень, но…
Кое-что меня беспокоило, и я решила уточнить:
— Генрих, — тихонько обратилась я к нему, — стесняюсь спросить, но Вы ведь не оплачивали билеты из своего кармана?
Генрих побледнел и даже начал заикаться:
— Паненка Светлана, но Вы ведь хотели… и я хотел…
— Батюшка меня живьем съест если узнает, — заговорщицки прошептала я ему на ухо, — Выбирайте, или Вы вернете свои деньги из кассы Кульчицких, или мне придется подарить вам новые часы.
Я обвиняюще ткнула пальцем в его пустой жилетный карман. Серебряные часы, которые Генрих брал с собой всякий раз даже одеваясь к обеду, отсутствовали.
— Как прикажите, паненка Светлана…
— Генрих, я действительно Вам очень благодарна, и дело совершенно не в деньгах.
Я удостоилась такого взгляда, что мне стало немного страшно. Нельзя так на живого человека смотреть, как на божество. Я внезапно осознала, что Генрих готов выполнить любое мое желание. И если я прикажу ему кинуться вниз с балкона, то он сделает это немедленно и не задумываясь.
— Э, — протянула я, чтобы скрыть смущение, — может быть, Вы покажете мне кого-нибудь из известных личностей?
Генрих согласно кивнул, оглядел зал:
— Я немногих знаю. Но вот в центральной ложе — барон Эккерт. Вы ведь с ним уже знакомы?
— Да, это наш декан, он проводил собеседование.
— Вон там — советник Маус, хороший друг Вашего отца. Вон там — советник Рено, а там — советник Калашников. Теперь обратите внимание на партер. Худая дама в фиолетовом платье — скандально известная основательница общества за отмену рабства ликантропов. Рядом с ней немолодая пара — знаменитый физик Цукерман с супругой. Второй ряд слева — г-да Пелькин, Шишкин, и Зюскинд, — самые модные ныне писатели по определению прессы. А вот в восьмом ряду – г-н Раевский с супругой и дочерью. Сам Раевский — человек огромного таланта и удивительной биографии. Он пишет рассказы и очерки, и все они о настоящей жизни. Когда он писал «рабочую прозу», то он сам работал на заводе. Потом он уехал на север, и привез оттуда «северные рассказы». Я считаю его самым талантливым писателем современности.
— Как интересно! Генрих, Вы оказывается хорошо знаете современных литераторов.
— Немного, — Генрих опять засмущался, — Но давайте смотреть. Кажется, дают третий звонок.
Свет в зале начал меркнуть.

Представление шло в трех актах. Когда закончилось первое действие, я недоуменно пожала плечами:
— Что скажете? По-моему, автор пьесы излагал совершенно другие мысли, чем то, что мы видим на сцене. О чем писал барон Эккерт? Его принц – человек чести, и одновременно заложник своего положения. Пока он может верить в то, что любовь к друзьям, к его девушке, к матери – истинны и святы, он готов следовать правилам. Он закрывает глаза на маленькую ложь друзей, ведь он знает, что они лгут для его же блага. Он смирился с тем, что не сможет взять в жены свою девушку. Ах, невозможный мезальянс! Но он может ее любить и быть счастливым. Со смертью отца все это рушится. Принц отбрасывает друзей и любимую. Но последнее, за что он продолжает держаться, это любовь к матери. Хотя именно в матери и есть причина предательства. Принц думает, что играет сумасшедшего для окружающих, а на самом деле действительно сходит с ума, не позволяя себе усомниться в матери. Хотя, будучи по характеру чувствительным к искренности, принц внутри себя знает, что предала она. Ложь среди окружения принца делает его подозрительным и нетерпимым. Но та же ложь оставляет ему веру в чудо – надежду на то, что он ошибается, и мать не виновна. Не смея осудить ее, принц увлекает всех за собой, в смерть и хаос. Актом высшей справедливости в пьесе звучит сцена, где королева по ошибке выпивает отравленное вино. Чудо произошло, но произошло слишком поздно, и династия погружается в небытие.
А что мы видим в спектакле? Вместо величия короля – светская жизнь семьи какого-нибудь господина советника. Домочадцы ведут склоку за влияние. Слуги верны, но каждый себе на уме. Наследник слишком воспитан, чтобы протестовать вслух, и в то же время слишком инфантилен, чтобы принимать серьезные решения. Он настолько истеричен, что позволяет отыгрываться на слугах, друзьях, любимой девушке и матери! Я не могу представить в устах этого героя фразу: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос...»
Я вопросительно посмотрела на Генриха.
— Я не могу сказать, что мне все понравилось, — осторожно начал Генрих, — но следует понять замысел. Режиссер хотел сделать пьесу близкой зрителю. Сюжет сохранен, но герои перестали быть мифологичны, а стали нашими современниками.
— Да. Но мне казалось, что смысл пьесы в том, чтобы оживить память о прошлом, высокие идеалы ушедшего.
Генрих улыбнулся:
— Но ведь высокие идеалы вечны, они находятся не только в прошлом, но и в настоящем, и в будущем.
Вот таким Генрих мне нравился, когда он переставал смущаться, излагал свои мысли, спорил со мною. Беседа о пьесе доставляла мне истинное удовольствие.

Мы решили сходить в буфет — а зачем еще существуют антракты в театре? — с благородной целью выпить шампанского и посмотреть вблизи на сиятельную публику. Генрих убыл за напитками, а мы с Ясей глазели по сторонам, когда…
Я тяжело вздохнула. В нашу сторону направлялся г-н Лео:
— Г-жа Светлана, очень рад Вас видеть!
— Г-н Лео, Вы вездесущи. Почему я постоянно Вас встречаю?
Лео улыбнулся крайне самодовольно:
— Наверное потому, что я хочу Вас видеть.
— Вы уже беседовали со своим дядей-советником?
— Мой достойный дядюшка регулярно со мной беседует. Как жаль, что я у него не единственный племянник.
Я поневоле прыснула, так забавно это прозвучало.
Появился Генрих с бокалами. Я взяла бокал, улыбнулась ему:
— Спасибо, Генрих.
— Ваш мальчик на побегушках? — немедленно съязвил Лео.
Я резко развернулась:
— Г-н Лео, Вы не будете оскорблять моего спутника, иначе я рассержусь и немедленно уйду!
— Прошу прощения, — Лео отвесил шутливый поклон в сторону Генриха, — я перепутал Вас с другим мальчиком.
Я еще раз изумилась тому, как невинная фраза в устах Лео превращается в оскорбление:
— Г-н Лео, Вы несносны!
— Г-жа Светлана, Вы видите, я извинился! Я складываю оружие и сдаюсь на милость победителя. А побежденному полагается помилование и сочувствие, — медовым тоном заявил он.
Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Было в его наглости что-то неистребимо кошачье, что дарует кошачьему племени власть над женщинами, и позволяет считать хвостатых наглецов простительно забавными.
— Ну, хорошо, — я отвела Лео в сторону от Генриха, — Вы хотели побеседовать. Как Вам нравится спектакль?
— Забавная постановка, — Лео назвал несколько женских имен, видимо актрис, которые, по его мнению, сыграли бы лучше. Мне эти имена ничего не говорили. Он рассказал анекдот из театральной жизни, смысла которого я не поняла.
— Я слишком мало знакома с театром, чтобы судить об этом. Не находите, что в оригинале пьесы автор хотел сказать совсем другое?
Вопрос привел Лео в некоторое замешательство:
— При чем здесь пьеса? Я хотел побеседовать о Вас. Что Вы делаете завтра?
— Учусь. И это занимает много времени. А Вы чем занимаетесь, г-н Лео?
— Чем может заниматься потомок благородной фамилии, кроме как проводить время в свое удовольствие?
— Жаль. Прошу прощения, г-н Лео, но дальнейшая беседа мне неинтересна.
Я решительно направилась в сторону Генриха и Яси, которые оказались в центре компании молодых людей. Ясенька стояла пунцовая как пион и прятала глаза. Генрих был бледен, и на скулах у него проступили красные пятна.
Я обратилась к ним:
— Антракт заканчивается, и нам пора занять свои места. Генрих, предложите мне руку.
— Как жаль прерывать нашу увлекательную беседу, — откликнулся румяный полноватый юноша и сладко улыбнулся, — Но мы ведь продолжим?
— Без сомнения, — подтвердил Генрих. Я вопросительно взглянула на него.
— Мы беседовали о домашних животных, — встрял худенький черноволосый господин.
Я дернулась, чтобы обернуться. Генрих слегка сжал мою руку:
— Паненка Светлана, позвольте Вас проводить.
Вахтанг взял под руку Ясю, и мы отбыли.
— Генрих, Вахтанг, у вас все в порядке?
— Не беспокойтесь, паненка. Эти шалопаи не стоят Вашего внимания, — прогудел Вахтанг.
— Хорошо если так, — с облегчением выдохнула я, и пожаловалась, — А я вот совершенно бесполезно потратила время на г-на Лео. Беседовать с Вами, Генрих, гораздо приятнее.

Запись в дневнике
Во втором антракте я решительно отказалась выходить из ложи, и Яся меня поддержала. Генрих благородно вызвался принести нам напитки. Вахтангу пришлось осадить рвущегося в ложу г-на Лео. Вечер из приятного стал тягостным. Кроме того, я заметила, что уже во втором акте ложа барона Эккерта пустовала — автор пьесы покинул премьеру спектакля.

О дуэли
На следующий день в воскресенье завтрак был поздним. Лишь к десяти утра мы собрались за столом.
— А где Генрих? — поинтересовалась я, — Он не выйдет к завтраку?
Воцарившееся за столом молчание насторожило меня.
— В чем дело? — я окинула взглядом сотрапезников, примечая выражения лиц. У Яси глаза красные — плохо спала или плакала. Г-жа Владилена сидит с похоронным видом. Г-н Яцек раздражен и недоволен. Вахтанг смущенно улыбается. Вахтанг смущен?!
— Вахтанг, что случилось?
— Э, не волнуйтесь, паненка Светлана. Генрих жив, он в больнице.
У меня возникло сразу множество вопросов, но я постаралась задать самый существенный:
— По какой причине?
— Генрих вызвал на дуэль баронета Манищенко. Дуэль состоялась в семь утра. Баронет убит, Генрих ранен и доставлен в больницу.
Я встала. Мой стул обрушился на пол, но мне было все равно.
— Машину. Охрану. Вахтанг — со мной, доложишь по дороге. Г-жа Владилена, Вы можете сопровождать меня, — и добавила, с трудом выговаривая словами то, что в моей голове буквально кричало: — Вы мне ничего не сказали! Почему мне не сказали раньше!!!
Г-н Яцек тоже встал:
— Паненка Светлана, я приношу извинения за поступок моего сына.
Я не поняла, за что извинения, но позже, позже…

Пока Маркелыч гнал автомобиль по утренним улицам города, я выслушала доклад Вахтанга. Причина дуэли? — Неуважительное высказывание обо мне. Дуэль на шпагах. Рана Генриха казалось незначительной, но ему стало дурно. Секунданты Генриха г-да Раевский и Шкловский доставили его в больницу.
Я ворвалась в больницу как осенний шторм. Воскресным утром здесь было пустынно. Не стояли у краснокирпичного подъезда кареты и коляски, в прихожей не толпились посетители. Никто не встретился мне на лестнице, пока я, стуча каблучками, взбегала на второй этаж, в приемную, где за деревянным столом скучала дежурная сестра.
— Я — дочь советника Кульчицкого. Сегодня утром сюда доставили г-на Генриха Зборовски. Что с ним? Я хочу видеть его лечащего врача.
Сестричка испуганно упорхнула, а я осталась ждать. Подошли непривычно серьезный Вахтанг и совершенно потерянная г-жа Владилена. Все звуки казались приглушенными. Лишь неожиданно громко жужжала муха, бившаяся в стекло пыльного окна, за которым серело осеннее утро. Сонная тишина больницы давила ощущением затаившейся беды.
Вскоре ко мне вышел доктор, нестарый еще господин, устало вытирая руки:
— Г-жа Кульчицкая, я с ночной смены. Вы интересуетесь моим пациентом?
— Уважаемый! Я не просто интересуюсь. Я оплачу все, что необходимо, чтобы г-н Зборовски выздоровел, — отдельную палату, здесь будет находиться наш охранник, сиделку, лекарства, Ваше особое внимание, все, что потребуется!
Доктор рассеяно поглядел на меня:
— Симптомы странные. Надо бы провести дополнительные анализы.
— Все, что сочтете нужным. И Ваше вознаграждение. Сколько Вы хотите?
Врач скептически приподнял бровь:
— Пожалуй за пару сотен я отработаю еще одну смену.
— Две тысячи. И я надеюсь на благоприятный исход.
— Г-жа Кульчицкая, я сделаю все что в моих силах.
— Именно об этом я и говорю. Я могу его увидеть?
Врач с сомнением глянул на меня:
— Г-н Зборовски в сознании, но я бы попросил Вас этого не делать.
Я забила себе в глотку вопрос «Почему?», и смогла выдавить только: «А г-жа Владилена?»
Врач кивнул:
— Матери можно.

Сложные обстоятельства
Обратный путь я проделала как в тумане. По стеклу автомобиля ползли дождевые капли. Я смотрела в окно, но не видела ни улиц, ни мостовых. В своих мыслях я продолжала нескончаемый разговор, пытаясь понять, что произошло.
Вахтанг клялся, что рана не выглядела серьезной. А выражение лица у доктора было такое, что я испугалась худшего. Почему меня к Генриху не пустили, хотя он в сознании? Генрих умирает? За что? За что его травили вчера, и убили сегодня совершенно незнакомые ни ему, ни мне люди? Вчера в мое отсутствие шакалы г-на Лео наверняка наговорили гадостей, да так, что к словам не придерешься. Образец злоязычия я имела сомнительное удовольствие наблюдать от самого Лео. За что? За то, что Генрих был моим спутником? И это — столичные нравы аристократической молодежи? Ну ссора, ну даже дуэль, но убивать зачем? О том, что Генрих убил своего противника я думала вскользь, а подумать об этом следовало.

По возвращении в особняк мне сообщили, что меня ожидает Александр Борисович Царев, адвокат Дома Кульчицких. Я немедленно прошла в гостиную:
Царева я знала, он изредка заезжал к отцу в Тавриду. Здесь же, в столице, он выглядел более официально – строгий черный костюм, белая рубашка с ослепительными манжетами, аккуратно подстриженная борода с сединой. Неизменным остались цепкий взгляд при совершенно спокойном и безмятежном выражении лица. Царев поднялся, чтобы приветствовать меня, как всегда, вежливо и обстоятельно.
— Здравствуйте, паненка Светлана. Как здоровье Генриха?
— Плохо.
— Это Вам сказал врач?
— Нет, это мой вывод из слов врача.
— Может быть это и к лучшему…
— Что Вы подразумеваете? – немедленно вскинулась я.
— Суд, — пожал плечами Царев, — Если Генрих выживет, то его будут судить.
— Не может быть! Но за что?
Царев пожал плечами:
— За убийство, и хуже того за убийство дворянина простолюдином. Дворянское общество такого не прощает. Его скорее всего признают виновным.
— И что? — тупо спросила я.
— И повесят.
— Какой ужас! Подождите, так нельзя, — я в крайнем волнении прошлась по комнате, терзая носовой платок:
— Но ведь это была дуэль, по правилам, с секундантами!
Царев ответил обстоятельно:
— Генрих не имел права вызывать г-на Манищенко на дуэль. А г-н Манищенко имел право не только согласиться на дуэль, но и, например, пристрелить Генриха сразу после вызова, на месте. Или обратиться в Дом Кульчицких с официальной или неофициальной жалобой. Челядин, угрожающий дворянину, — это преступник. В первом случае нам пришлось бы выдать Генриха, во втором — мы могли бы откупиться. Если же Генрих умрет, то суда не будет.
— Нет, только не это! — вырвалось у меня.
Царев помолчал немного и продолжил:
— Ваш отец будет весьма недоволен, узнав о проблемах, которые создал ему молодой Зборовски. Прежде, чем докладывать пану советнику, я хотел побеседовать с Вами. Итак, подумайте еще раз. Эта дуэль и так вызовет газетную шумиху. Если Генрих выживет, то наша пресса пройдется своими грязными башмаками и по Зборовски, и по Дому Кульчицких. Пострадает Ваша репутация, паненка Светлана. Ваш отец, скорее всего, не захочет этого допустить.
— Генриха оскорбили, он защищал мою честь!
— Оскорбление простолюдина никого не волнуют. А вот второе… — г-н Царев поцокал языком, — здесь есть шанс. Если оскорбили Вас, то Ваш слуга обязан Вас защищать.
— Так все и было, — твердо сказала я. В кромешном ужасе сверкнул лучик надежды.
— Но в этом случае Вам придется выступать в суде и стать объектом столичных сплетен…
Я остановилась и сказала, глядя ему в лицо:
— Доложите моему отцу, Александр Борисович. Генрих из-за меня рисковал своей жизнью и честью своего имени. Мой долг — его защищать.

Письма
После визита Царева меня пробила нервная дрожь. Я бродила по комнате и всего боялась. Боялась, что отец прикажет убить Генриха, и я даже ничего не узнаю. Мне скажут, что доктор не справился, и Генрих умер от раны. И это будет «очень удобно». Я боялась, что теперь за мной станут шпионить, и любой молодой человек, приблизившийся ко мне на расстояние вытянутой руки, будет подвергнут оскорблениям и убит бандой Лео. Я боялась появиться в университете, представляя, что могут написать газеты про Светлану, Лео и Генриха. А ведь завтра — первое занятие. Поль! Я должна его предупредить. Я схватилась за бумагу:

«Поль! Прости меня. Мне хотелось сохранить твою дружбу, и я скрыла, что я — дочь советника Кульчицкого. Теперь мое инкогнито разрушено, и к дочери советника прилагаются большие неприятности. Я была бы плохим другом, если бы не предупредила об этом. Не далее, чем вчера, моего спутника оскорбили, спровоцировали дуэль, и сейчас врач спасает его жизнь. Мне не хотелось бы стать причиной смерти своих друзей. Сомневаюсь, что мне стоит показываться на занятиях, и уж точно я не в праве теперь выказывать дружеское расположение кому-либо по причине, указанной выше. Бог знает, что напишут в газетах и какие сплетни пойдут. Все это неприятно и печально.»

Я терзала бумагу переписывая слова несколько раз подряд. «Хватит, Светлана, — сказала я себе, — ты и Поля хочешь при себе оставить, и от неприятностей уберечь. Так не бывает. Никакого «с надеждой на дружеское расположение». Простая подпись — Светлана Кульчицкая, и все. В конверт, посыльному и в кампус.
Я отправила письмо, но нервная дрожь не проходила, а в горле застрял сухой ком. Мне надо было выговориться, не задумываясь о словах. И я написала самое сумбурное из возможных писем, капая слезами на бумагу:

«Иосиф! Мне страшно, братик. Почему люди такие? Мы же не сделали ничего плохого, ни я, ни Генрих, ни Яся. Мы просто пришли в театр. А они, эти молодые дворяне, гордые, самодовольные, они издевались над Генрихом потому, что он низкого происхождения, и не имеет права им ответить. А он ответил! Да они все вместе мизинца Генриха не стоят! И теперь Генриха угрожают повесить, когда или если он выздоровеет. Смешно, да? Подождать, пока человек залечит раны, чтобы его повесить! И я буду виновата в его смерти. Потому, что я понравилась одному мерзавцу, и он посчитал, что все средства хороши. Господин решил позабавиться и спустил свою свору. И они ведь развлекались! Генриха даже соперником г-на Лео назвать нельзя. Его травили для развлечения. Или чтобы показать мне, что они безнаказанно могут почти все. Что у меня нет другого выбора, кроме как согласиться на предложение г-на Лео потому, что любого они затравят и убьют, если только он не сын советника во главе собственной армии.
Действительно ли в столице так живут, брат? Тогда лучше мне бежать в Тавриду, чем жить в особняке как в тюрьме под надежной охраной.
Все. Извини. Забудь все это. Мне нужно было выплакаться. Отцу — не могу, маме — не хочу расстраивать, а домочадцам — нельзя. Я же — Кульчицкая, ты понимаешь.
Твоя Крошка.»

Я отправила письмо вместе с Михаилом, и теперь просто сидела и смотрела в стену. В окно серой неторопливой сыпью бился дождь.
Слуга принес небольшой конверт от Лео Оглы. Я не хотела ничего знать о Лео. Но вдруг там угрозы или требования? Придется ознакомиться. Я несколько минут смотрела в три строки, не понимая смысла написанного. Сожаления о чем? В подлости, в какой? И в чем теперь он хочет помочь?

Опять вошел слуга, и принес другое письмо, из больницы.
— Читай! – приказала я, чтобы скрыть дрожь в руках. Письмо от Лео выпало из моих пальцев и упорхнуло под стол.
Лечащий врач Генриха писал следующее: «Установлено, что г-н Генрих Зборовски был отравлен змеиным ядом, попавшим в кровь через рану, нанесенную его противником. В настоящее время кризис преодолен, и я считаю, что жизнь г-на Генриха вне опасности.»
— Это правда? Дай мне! – я выхватила листок и убедилась, что там действительно так написано.
— Яся! Г-н Яцек! – позвала я, — Пойдемте к телефону, я в вашем присутствии буду звонить Цареву.
Я изложила Цареву содержание записки. Яся немедленно разрыдалась, и я ее понимала.

К вечеру в особняк Александр Борисович приехал лично. В доме все еще стояло тревожное ожидание. Впрочем, уже легче было, что Генрих не умрет от раны, но все остальное…
— Я привез хорошие новости, — сразу успокоил он меня.
Мы все собрались за столом, и адвокат, слегка рисуясь, объявил:
— Севастьян Георгиевич разрешил мне сообщить следующее обстоятельство. Месяц назад он подписал документы о пожаловании г-ну Генриху Зборовски дворянского звания, собираясь огласить это решение во время осенней сессии. Однако, в связи с обстоятельствами, Севастьян Георгиевич сделает это завтра и лично.
— Папа приезжает завтра? А что же Генрих?
Царев с удовольствием ответил:
— Формально на момент дуэли Генрих уже был дворянином, и поэтому никаких обвинений к нему не будет предъявлено. Пан Кульчицкий высоко оценил службу г-на Генриха Зборовски. Давайте поднимем бокалы и выпьем за его здоровье!
Послесловие
…В спальне Светланы на полу лежал листок бумаги, на котором четким решительным почерком г-на Лео было набросано несколько слов, тлевших как уголек в золе: «… я не знал об этой подлости…» Утром служанка, прибираясь в комнате, выбросит этот листок в мусорное ведро.

…Через ночь Светлане летело ответное письмо Поля: «Я надеюсь, ты не хотела меня оскорбить предположением, что я кого-то там могу испугаться, будь он трижды чьим-то там родственником…»

Иосиф хмурился, читая письмо сестры. Вскоре он вышел из дома, обронив жене: «Скоро вернусь. Надо поговорить кое с кем. Дело есть.»

из письма Светланы к Генриху
Продолжая наш разговор о спектакле и пьесе… В спектакле наследник настолько вписан в клетку обстоятельств, что не может увидеть себя за ее пределами. Высокие слова не соответствуют мелочному существованию. Это, я считаю, прекрасной находкой постановщика, но, боюсь, случайной находкой. Пытаясь притянуть сюжет к современности, постановщик и сам не заметил, как его герои стали мелочны. В спектакле сохранен событийный ряд пьесы, но смысл оказался другим. В пьесе принц пребывает в огромной растерянности, постепенно погружаясь в безумие от неразрешимости внутреннего конфликта. В спектакле те же действия кажутся происходящими от истеричности и распущенности молодого человека. Завершающая сцена дуэли и убийств показана как нагромождение нелепых случайностей. Если бы клинок не был отравлен, то молодые люди продолжали бы жить дальше. Если бы королева не умерла от яда, то ее супруг не был бы убит принцем. Я полагаю, что главным недостатком идеи этого спектакля является отсутствие веры в высшие силы и провидение, которые опекают нас. Часто мы не понимаем их знаков…
То, что Вам пришлось пережить… Театр. Дуэль. Отравленный клинок. Провидение предупреждает нас, а мы выбираем. Наверное, покойный баронет, смазывая ядом свою шпагу, вспоминал спектакль. Если бы он читал пьесу, то он не сделал бы того, что сделал…»