Сладкая Тяга (Глава 3)

...– Теперь замазать, – продолжил Йиркап, его движения были неторопливы, ритуально точны, как движения жреца у камня. Он достал из мешочка у пояса влажную смесь серой глины с речного яра и мягкого болотного мха сфагнума. – Бери только часть, пиян. Ровно столько, чтобы и нам хватило, и пчеле-кормилице осталось на жизнь, на силу. Оставь ей щедро. Иначе дух борти, что хранили деды, разгневается. Мед уйдет, пчела покинет дупло. Нарушишь договор – останешься в долгу перед лесом навек. Помни это. Вечно помни.

Он тщательно, с почти нежностью, замазал срез, словно залечивая рану, нанесенную дереву. Мох и глина стали лекарством, маскируя место вмешательства и не давая другим пчелам или вредителям проникнуть внутрь. Потом так же аккуратно вернул на место тяжелую крышку-колоду, прижал ее, убедившись, что она плотно прилегает и защищена берестой от дождя.
Пельгаш, забыв облизывать сладкие пальцы, смотрел на замазанный срез, на плотно пригнанную крышку. Это был не просто сбор урожая. Это был договор, скрепленный медом, дымом и глиной. Договор с самой жизнью тайги, с духом борти, с предками, передавшими им эти деревья.
– Атай… («Отец...») – спросил он тихо, пока отец укладывал драгоценные соты в пестерь, прикрывая их сверху чистой берестой. – Мый сэтiн… борть дух? Сiйö олö сэтiн? («Там… дух борти? Он там живет?»)
Йиркап поправил пестерь на плече, взглянул на сына. В его глазах светилась мудрость поколений.
– Олö… («Живет...») – подтвердил он серьезно. – Сiйö – вöрсалöн отир. Сiйö видзö пчелаöс. Сiйö медсö лэдзö миянлы, кор ми тэнö пöртöдзöмöн овмöм. Но кор ми жадничам, сiйö лэбты. («Он – лесной народец. Он пчел охраняет. Он мед нам дает, когда мы его с уважением берем. Но когда мы жадничаем, он улетает»). Он тронул кору липы рядом с зарубкой. – Та борть… менам батьыслöн. Сiйö велöдчи меным: мед лэдзны пчелалыныс öнiя мед. Мед тшöктны сэтшöмöс, кöда öнi овлö. («Эта борть… моего отца. Он учил меня: оставлять пчелам нынешний мед. Брать только тот, что прошлым летом собран»). Йиркап вздохнул. – Батьыслöн шоныд абу öшö сэтiн… но миян йöзöг, тэ, керö пöртны та сьылöмсö. («Души отца нет больше там… но наш сын, ты, должен продолжить эту песню»).
Пельгаш кивнул, сжимая в руке пучок дымной травы. Ответственность легла на его плечи, но она была не тяжкой, а почетной. Он почувствовал себя звеном в длинной цепи.
– Ме керöм, атай, («Мы продолжим, отец») – сказал он твердо.
– Керöм… («Продолжим...») – повторил Йиркап, и легкая улыбка тронула его обычно суровые губы. – Вöрса кывзис миян горсö. Сiйö пöртiс миянлы медсö. Одзжык миян куим бортьöдз ветлöм. Öнi лэдзьöм… («Лес услышал наш крик. Он ответил нам медом. Раньше мы к трем бортями подходили. Сейчас собрали...»). Он кивнул на пестерь. – Асланыд пестерь пыртöд öнi. Тайö – тэтiян мед. («Свой пестерь неси теперь. Это – твой мед»).
Гордость распирала Пельгаша. Его мед! Добытый по всем правилам, с благословения отца и духов. Запах дыма, терпкого меда, древесной смолы и влажной земли висел в холодном воздухе, как священный фимиам, напоминая о только что законченном ритуале у истока. Тяга к меду была сладкой, но тяга к соблюдению древнего равновесия – сильнее. Она была вкусом свободы, выкованной уважением.