Отзвуки Чужих Сабель. Первая Кровь (Глава 7)

… Тишина в избе стала гулкой, как перед грозой, когда туча вот-вот разразится ливнем. Даже треск дров в печи казался оглушительным. Оксана замерла с иглой в руке, лицо ее стало каменным, только глаза горели холодным огнем. Пельгаш почувствовал, как ненависть, горячая и слепая, поднимается у него из груди, сжимая горло. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Их мир, замкнутый вечным циклом тайги, реки и неба, дал трещину с громким треском, как лед на Каме в половодье. Отголоски далеких битв и чужой, железной власти докатились до их глухого увала. Не слухи. Кровь. Смерть. Рабство. Слово ясак прозвучало, как приговор
.
Йиркап молча смотрел на огонь в очаге, на языки пламени, лижущие черные камни. Он видел реки меха – соболя, куницы, лисы, – утекающие на юг в чужие руки. Видел страх в глазах жены, превращающийся в ледяную, волчью решимость. Видел, как Пельгаш, еще вчерашний мальчишка, впитывающий уроки отца, превращается здесь и сейчас в воина, в комке немой ярости и ненависти. Он видел их увал, их борти, отмеченные родовыми знаками, их Каму – все, что было их жизнью, свободой, наследием предков.
Таргин допил уху, дрожь немного отпустила его. Он смотрел на Йиркапа, ждал.
– Пуксисны… («Придут...») – сказал Йиркап наконец, тихо, но так твердо, что слова, казалось, застыли в воздухе, как морозные узоры на окне. Он поднял глаза, посмотрел на свой лук, висящий на стене рядом с медвежьим клыком – оберегом предков. Взгляд его был тяжелым, как камень, но в нем не было страха. Было решение. – Му миян. Кама сийö миянлы. Вöр-ва миянöс пöртö. Предкам юраяс сэтiн. Ми – перым, вöр мортъяс. Ми мунöм. Глубжык. Изъяс каньясö. Истокъяс дорö. Сэтi, кöнi эз лэчкы желез мортлöн кок. («Земля наша. Кама кормит, тайга одевает. Духи предков здесь. Мы – пермяки, люди леса. Мы уйдем. Глубже. В каменные горы. К истокам. Туда, где не ступала нога железного человека»). Он встал, его тень огромной легла на стену. – Миян увал ыджыт. Миян юра крепка. («Наш увал велик. Наш дух крепок»).
Он подошел к Пельгашу, положил тяжелую, мозолистую руку на его плечо. В этом прикосновении была сила горы, глубина таежного озера и невысказанная нежность. Признание его взросления. Признание его права на гнев. Признание его как равного в грядущем испытании.
– Готовь лыжи, пиян. Тупкыс кыпöд. Ньöвсö тэчи. Мунöм кежö локтö. («Готовь лыжи, сын. Наконечники проверь. Нож наточи. Пора уходить близка»).
Оксана молча подлила Таргину ухи. Ее глаза встретились с глазами мужа. В них не было ни тени сомнения или страха. Была решимость волчицы, защищающей логово, спокойная и беспощадная. Она кивнула, коротко и ясно. За стенами снова завыл ветер, но теперь его вой звучал иначе – не просто голос зимы, а голос перемен, надвигающихся, как весенний паводок, неотвратимых и разрушительных.
Но огонь в очаге горел ровно и ярко. Запах хвои, дыма и родного дома был все так же силен, так же несокрушим. Пока горел этот огонь, пока звучали их тихие слова на языке коми-перым, пока они помнили дороги предков и законы тайги, их мир, их увал, жил. Они знали тропы, знали тайные места, знали язык леса и реки. Они были частью этой земли, а земля – частью их. И пока бились их сердца в такт шуму тайги и плеску Камы, пока они помнили Камень Предков и Золотую Бабу, они оставались свободными людьми Урала, ти рытъяс (людьми леса).
Но цена этой свободы теперь измерялась кровью. И они были готовы ее платить. Или уйти так далеко, где железная рука князя московского была бессильна. И его взор упал, на Чердынь, надеясь найти там приют.