Зелёный свет стеклянных глаз

Порой я начинаю сомневаться, что всё это было на самом деле. Что мне повезло встретить её и даже быть с ней рядом какое-то время. Она всегда казалась мне сном, который, по каким-то причинам, приобрёл форму хорошенькой девушки.
В тот день мы бродили по городу, не замечая прохожих, и оживлённо обсуждали всё-всё. Бывают такие дни, когда особенно хочется говорить без умолку. Мы смеялись, перебивали друг друга, и я готов был отдать всю жизнь за те мгновенья. В ней было столько нежности и тепла, сколько я не видел ни в одной женщине, ни до, ни после неё. Её короткие волосы, стеклянно-серые глаза и мальчишеский стиль одежды не мешали её безграничной женственности. Порой я сам удивлялся «Через что льётся эта женская сила?» Для себя я решил, что руки были тем самым проводником женственности. Это были самые красивые руки на свете! Но я отвлёкся, как всегда это бывает, когда вспоминаю её.
После долгой прогулки мы сидели возле незнакомого серого дома, нас освещал тускло-зелёный свет старого фонаря, а за спиной шелестела, кажется, сирень. Я курил и, с присущим мне глупым выражением лица, наблюдал, как тлеет сигарета. Она молча смотрела на фонарь, и мне казалось, что она видит в нём не то же, что и я. Я решил, что глупо так вот сидеть, отдельно друг от друга и к тому же мне стало чрезвычайно интересно, чем этот старый фонарь так увлёк её.
— О чём думаешь? — спросил я и развернулся всем телом, что бы лучше видеть её.
Она ответила (как это чаще всего и бывало) не сразу, а спустя полминуты.
-Ты веришь в Бога? – отозвалась она, не отрывая взгляда от фонаря
Я был слишком удивлён её ответом-вопросом и, конечно же, не понял, как фонарь связан с Богом (мне казалось, что она должна говорить о фонаре, раз смотрит на него)
-Наверное. Я не знаю,… почему ты спрашиваешь?
-Как ты можешь не знать? Ты что, совсем не думаешь об этом?
Удивление завладело не только её голосом, но и, кажется, всем телом.
-Почему же? Я думаю. Но не могу найти в себе ответов. Не могу объяснить ни Бога, ни жизни, ни себя.
Она улыбнулась и посмотрела на меня (что бывало очень редко) и когда я уже начал таять под её мягкой улыбкой, она снова заговорила:
-И ты не представляешь нашу жизнь? Что она собой представляет, если смотреть не изнутри, а снаружи?
-Разве есть возможность узнать? Пожалуй, моего ума на такое не хватит, — вздохнул я и, почему-то, улыбнулся совершенно идиотской улыбкой.
-Допустим, это нормально. Как думаешь, например, Раскольников подозревал, что он герой романа, думаешь, он знал о Достоевском?
Такого вопросы я ещё ни от кого не слышал, мне это показалось смешным, и моя улыбка стала ещё более идиотской. Но увидев, что она ждёт от меня достойных рассуждений, я начал собирать все возможные варианты ответа и, спустя минуту, выдал что-то вроде:
-Должно быть, не знал, да, и зачем ему знать Достоевского, когда его не существует. В смысле Раскольникова, не существует.
-Уверен?
-в Чем?
-Что его не существует?
-Он герой романа, плод богатого воображения, он не материален. Его нет.
-Ты такой смешной, -улыбнулась она, -а с чего ты взял, что сам существуешь? Быть может, ты тоже плод чьего-то воображения. Да, тебя придумал не Достоевский. И много чести быть героем его романов. А что, если мы все только фантазия? А наша жизнь-роман, пьеса, фильм, или картина, а то и мелодия…
Она говорила так вдохновлено и тихо, снова гипнотизируя фонарь, словно на нём была речь, которую ей полагалось произнести. Я молчал, потому что не имел возможности спорить с ней, уж слишком бредовым мне казалось её предположение. Но я слушал её и любовался движением губ, потому что любил этот сон.
-Есть Бог, -продолжала она, -это тот, кто создал наш мир, это фантазия. Есть кто-то или что-то, способное придать форму этой фантазии, сделать нас словом, мазком или нотой. И наконец, есть тот, кто будет вдыхать в нас жизнь снова и снова- это читатель, слушатель, зритель. Разве тебе не казалось ни разу, что ты вновь и вновь переживаешь одно и то же? Не от того ли это, что тебя перечитывают миллионный раз? Кто знает, быть может, Каренина, в бесчисленный раз, умирая в конце седьмой части, начинает подозревать, что её жизнь замкнута. Что она уже устала бросаться под поезд.
Знаете, между идеями и людьми, порой, существует непреодолимая пропасть, когда идея либо не вмещается в сознание и отторгается разумом, либо тонет в безмерном океане чьих-то мыслей. Так вот, то, что она говорила, не прижилось в моём сознании должным образом, а лишь слегка задело моё самолюбие. Я решил, что эта мысль слишком тяжела для меня и просто закурил с задумчивым видом.
-И знаешь, что самое чудесное?- спросила она так, словно я должен был знать это чудесное.
Я ответил, что не знаю, не теряя задумчивого вида.
-То, что, сколько бы ни было читателей и зрителей, все они видят разное, а значит, каждый из них создаёт новую историю. Поэтому и Раскольников и Каренина, и все остальные живут каждый раз по-новому.
-Ты же сказала, что их жизнь замкнута, и они ходят по кругу, -решил наконец поспорить я.
Она слегка задумалась, но не прошло и минуты, как она вновь выдала мне:
-А что если, история, которую пишет автор — основная, она ядро, а читатель создаёт последующие оболочки этого ядра, каждый раз дополняя основную историю чем-то своим.
-Наша жизнь не может быть книгой, уж слишком много героев, — не сдавался я.
-Ах. Да! Но разве в сознании читателя не могут встретиться герои совершенно разных произведений? Что мне мешает свести Онегина с Печориным? Воображение безгранично. Пикассо говорил, что реально всё, что ты можешь вообразить.
Она решила, видимо, что убедила меня или просто утонула в своих рассуждениях, и замолчала. А я слишком любил её, что бы потревожить мир её мыслей, который по-прежнему представлялся мне бермудским треугольником.
Так мы сидели молча, пока не пошёл дождь. Тогда я проводил её до дома, и мы быстрее, чем обычно распрощались.
После этого я долго думал и знаете, что я вам скажу? Я скорее поверю в то, что меня создал бородатый мужик, сидящий на облаке, чем в то, что я лишь элемент чьего-то нездорового воображения!