Мизантроп

«Отвратительно» – подумал Козлов, когда под его носом проплыла тарелка с очередным «изысканным» салатом. Из бело-жёлтого месива выглядывали задорные гранатовые зёрнышки, кусочки грецкого ореха молили о помощи, утопая в жирном майонезном болоте. Что там таилось-слоилось внутри под этим топким покровом, какие пикантные сочетания – ему не хотелось даже догадываться. Да и на всём, забитом яствами и бутылками новогоднем столе царила такая же пёстрая мешанина вкусовых и диетологических несоответствий, на фоне которых рябчики с ананасами и яйца с яблоками и репчатым луком выглядели вполне безобидным недоразумением. Тут уж каждый приложил свою руку. «От каждого по способностям, каждому – по труду» (а Козлов весьма чтил наследие Прудона). И никто в грязь лицом не ударил. Только они с женой проявили крестьянскую неотёсанность и ущербность, из салатов привезя с собой лишь банальные «оливье» и «селёдку под шубой». Хотя, как по Козлову, и то было уже жуткой вульгарщиной и безвкусицей, и он использовал все свои способности убеждения, дабы отговорить супругу хотя бы не крошить в «оливье» яблоки и принести их на новогодний алтарь нетронутыми.

– Тебе положить? – спросила жена, протягивая хрустальное блюдо с «под-шубой» собственного приготовления.

– Давай, – вздохнув и обречённо поморщившись согласился Козлов, не желая расстроить супругу и видя, что её творение не пользуется особой популярностью в обществе завзятых гурманов.

«Вот зачем она меня сюда потащила? Тем более знает, что у меня диета. Сидели бы дома спокойно, ели бы простую привычную пищу, спать бы пораньше легли или, глядишь, сексом бы занялись. Для здоровья куда-как полезней, чем это ночное обжорство. Да и денег бы сколько сэкономили...» – ворчал про себя Козлов, перевернув салат на спину и старательно отделяя от него селёдку – «Ради чего всё это? Ритуальное всесожжение месячного запаса в утробе одной прожорливой ночи. Изматывающая суета, истеричные хлопоты и растраченные нервы во имя одного неуловимого, как торжественная речь и столь же пустого мгновенья. Магический бой курантов – гипнотических бубнов времени, да бессмысленный шум весёлой компании. Сейчас, ещё немного, все напьются и начнут горлопанить наперебой, не слыша друг друга, а слушая только своё оголтелое эго. Но обязательно надо, чтобы была компания, и обязательно, чтобы был шум. Сакральная инфантильная тупость, убогая завороженность фейерверками, насилующими ночное небо, непреходящим «голубым огоньком» с бессмертными зомби прайм-тайма… безбожное рождество, кастрированное эпикурейство, языческие кружева вокруг дерева Йоля… Эх, вы, опоздавшие на десять дней, слепые солнцепоклонники, запутавшиеся в календарях, богах и рецептах!» – и окрылённая скепсисом мысль несла Козлова дальше под звон столовых приборов, плеск вин в первых бокалах и первое робкое чавканье соседей по столу, не нашедших в себе силы духа дождаться первого тоста. Он не сдержался и следующие свои умозаключения изложил вслух на ухо жене:

– Ты только подумай: вырождение астрономических событий в гастрономические праздники – вот истинная формула секуляризации и долгая история религий и их упадка, запечатлённая в одной фразе…

– Саша, заткнись, – оскалившись зашипела жена и тихонько толкнула его локтём в плечо, так, что с его вилки плюхнулась обратно в тарелку нежная свекольная клякса, – мы же договорились, что сегодня без твоих закидонов тут.

«Скучно» – смолкнув, подумал Козлов и попытался водрузить обратно на вилку сбежавший элемент «шубы».

– Ну что, ребят, у всех налито? – заботливо осведомился хозяин стола, Хорошкин Андрей, а его жена, блондинка Люба сияла ослепительной улыбкой Снегурочки, – Я предлагаю проводить старый год!

«Ну конечно, а-то как же он сам-то уйдёт?» – мысленно прокомментировал Козлов и ухватился за ножку своего бокала, в котором развёл яблочный сок с минералкой, добившись точного визуального сходства с выдохшимся белым игристым вином.

– Что тут сказать, год был не самым простым, – продолжал Андрей, – но мы прорвались и достигли всех поставленных целей!..

«Какие мы целеустремлённые» – злопыхал Козлов, цинично пережёвывая селёдкину шубу, стараясь дальше не слушать это пафосное нарциссическое мочеиспускание «прирождённого лидера». Поймал на себе сердитый взгляд жены и остановил челюсти на полпути, оставив во рту недожёванную массу уважительно дожидаться завершения тоста. А сам смотрел на жену – на то, как она смотрит на Андрея. «Какая она, всё-таки напряжённая… ну разве это праздник? Одно лицемерие… Но как, однако, она на него смотрит… Точно у них раньше что-то было...» – подобные недобрые догадки стали заползать в разум Козлова впервые и тут же находили в нём какие-то мелкие и ненадёжные опоры на разные прошлые обстоятельства.

Нынче же собрались они в каминном зале подмосковного коттеджа Хорошкиных. Вся застольная компания состояла из старых друзей и коллег Козловской жены Катерины. Половины из них Козлов даже не знал. Своих-то друзей у него особо не водилось, в силу известной вредности и интровертности его характера, а также редкой невостребованной профессии, делавшей его невозможным собеседником. Эти же свойства мешали ему влиться и в Катькину компашку стареющих хипстеров, старательно изображающих успех и соответствие неким негласным стандартам. Над ними всеми, помимо условной дружбы, витал ещё объединительный цеховой душок, на который у Козлова, определённо, была аллергия. «Проклятая надменная каста пиарщиков и журналюг, доморощенные «властители умов», вечно забываю, какой там по счёту властью они себя возомнили – четвёртой, пятой?.. Ай, да нынче столько властей развелось, что чёрт ногу сломит»…

Но главное, он сам скучал и чувствовал себя бременем, не дающим жене нормально расслабиться и спокойно общаться с друзьями, постоянно вынужденной на него озираться, ожидая от него непонятных, но однозначно-язвительных колкостей и подвохов. Но тут уж он ничего с собой поделать не мог. Да и переживания Катерины были явно преувеличены и пристрастны. Компания в общем-то хорошо принимала редкие, но едкие и саркастические вкрапления Козлова, держа его за своеобразного юродивого интеллектуала – апатичного придворного шута, добавляющего небольшую перчинку в их пресную трескотню. Зная себя и не желая мешать супруге, он даже предлагал ей поехать на новогоднюю вечеринку одной, без него. Но в ответ на это она начала деланно обижаться, повинуясь каким-то неясным патриархальным импульсам и шаблонам. С другой стороны, жены-феминистки он бы точно не вынес, а та бы его, тем более. В общем – сиди теперь тут, набивай брюхо и уши всякой несуразицей и вежливо улыбайся… «Но как, всё-таки, она восхищённо заглядывает в рот этому умнику!»

А рот Хорошкина, тем временем, закончил вдохновенную речь, похоронив под нею минувший год и позволив Козлову, наконец, проглотить окислившуюся и распавшуюся, уже в его собственном рту, субстанцию. Понеслись над столом бокалы в ритуальном трении друг от друга, роняя брызги бурлящей радости на вычурные закуски и мёртвые рыбьи и креветочные глаза, и Козловский фальшивый бокал тоже ненавязчиво шаркнулся о пару других случайных посудин и вернулся в родную гавань к ожидавшим его трезвенническим устам. А в соприкосновении бокала своей супруги с бокалом Хорошкина, Козлов вдруг увидел какую-то многозначительность, какой-то неуловимый акцент и эдакое лёгкое удержанье, даже некий скрытый эротизм, что ли.

«Ей-богу, лучше бы сидел дома» – сказал он себе – «зато теперь, по крайней мере, становится понятной моя априорная неприязнь к этому Хорошкину… Впрочем, возможно, я нагнетаю. Может и нет ничего такого. А врождённая нелюбовь у меня ко всем так называемым «лидерам» и амбициозным тупицам».

Но как-то не шло успокоение, и интуитивное зёрнышко ревности проросло в рассудочной душе Козлова, тёмными неприятными корешками царапая его внутренность. Какая-то лёгкая нервозность заставила его елозить на стуле и украдкой всматриваться в междусловия, взгляды, намёки, затаённое красноречие остановленных жестов. Вроде и всё было обычным, но теперь на поведение окружающих налипла какая-то цепкая смола многозначительности и дурного контекста. И как не пытался Козлов, не мог он отлепить предметы от своей новоявленной мнительности.

Эти деструктивные переживания довели его до отчаянного решения, и к следующему туманному и беспредметному тосту в бокале Козлова пузырился уже не трезвеннический симулякр, а самое настоящее шампанское. И когда чей-то тост прошелестел мимо его закупоренных ушей, и снова бокалы пустились лобызаться друг с дружкой, его бокал даже не покинул гавани, а сразу устремился к хозяйским устам. Шампанское тотчас приторно ударило в голову, запищало в носу и породило спорадическую икоту, которую, впрочем, никто не услышал. Голоса вокруг оживились, посуда залязгала громче, огонь в камине придурковато задёргался, и огоньки на ёлке забегали ещё глупее и хаотичней, чем прежде, а Козлов пребывал как бы в тени от всего этого, и даже для жены своей став будто невидимым. В целом – привычное и искомое его состояние, но сейчас почему-то обидное и отягчённое навязчивым подозрением. «Всё-таки, что-то было!» – наливал себе Козлов второй вне-тостовый бокал, вместо пропущенного первого. Надо было как-то сбить это наваждение. «Ну даже если было… было и было… теперь-то что? Дело прошлое… но всё-таки было или нет?»…

Между тем, стрелки на незримых часах неуклонно подкрадывались к полуночи, и исключительно либеральная общественность, собравшаяся в эту ночь за столом в загородном имении Хорошкиных, разделилась ровно пополам по предпочтению, как именно встретить волшебство новогоднего мига – с поздравлением Президента или без оного. Одни (среди них сама чета Хорошкиных и Катерина) категорически отказывались омрачать светлый праздник тоталитарной канонической атрибутикой, другие настаивали, что речь Главного надо включить чисто из профессиональных соображений, чтобы вычленить из неё знаковые эпохальные сэмплы. Как истинные демократы, решили проголосовать. А проголосовав, выявили полнейший паритет в этом вопросе. И окончательно все бы зашли в тупик, если бы вдруг из непроявленного состояния не вышел Козлов с мрачной миной наливающий себе третий бокал. Все уставились на него.

– А ты, Александр, как считаешь? – перешагивая через себя, поскольку непривычно было считаться с Козловым, спросил у него Хорошкин, заодно, будто пытаясь внушить какой-то готовый ответ своим бровастым испытующим взглядом. Но Козлов и вопроса-то не услышал.

– Что? – спросил он, – по поводу чего считаю? – и со смаком прихлёбывая осушил бокал.

– Стоит ли нам… Президента включать? – терпеливо уточнил Андрей.

– А кто его выключил? – грубовато по собственным меркам пошутил Козлов, озирая собравшихся туманным взором. И, неудовлетворённый шуткой, добавил серьёзным и равнодушным тоном, пожимая плечами и демонстрируя свою политическую бесхребетность, – Мне почём знать? Хотите, так включайте, не хотите – не включайте. Мне, честно говоря, всё равно.

Катерина снова толкнула его в бок и угрюмо зыркнула. Остальные смотрели со скучным разочарованием. «Ну погодите» – собирался с мыслями Козлов, концентрируясь на боевом игривом хмельке внутри своего организма, и произнёс:

– Боюсь, что ваша демократическая модель потерпела крах. Поскольку, выясняется, что она не может смириться с равенством, нуждаясь в исходном дисбалансе, успешно оперируя лишь категориями большинства и меньшинства. Её неуклюжесть и несостоятельность налицо. Зайдя в выборный тупик и не имея времени на второй тур и агитационное противостояние, вы вынуждены опереться в своём решении на мнение самой нерепрезентативной и индифферентной электоральной единицы, то есть – на мнение вашего покорного слуги…

– Прекрати, – беззвучно скрипела жена, щипала его за ляжку и топтала его носок. Остальные слушали со снисходительно-улыбчивыми лицами, но Козлов не обращал внимание и продолжал:

– Я, в свою очередь, абсолютно уверен, что, какое бы вами не было принято решение, это ровным счётом ничего не изменит. Ибо сам по себе факт включения данного вопроса в праздничную повестку демонстрирует полную и всеохватную вашу зависимость от, так называемой, власти. И неважно с каким знаком эта зависимость – плюс или минус. Фигура Президента, как вы понимаете – всего лишь адаптивная персонификация этой, расползшейся по множеству институтов, власти, по сути своей, носящей метафизический характер. Власть – это идея, сконцентрировавшая на себе неимоверное количество психической энергии. Вашей энергии. Это поработившая вас, ваша собственная креатура. Признавая само по себе это понятие, его онтологическую необходимость вы уже впадаете в скорбное раболепие перед ней. И независимо от того, протестный вы поддерживаете дискурс или лояльный, само по себе признание над собой, равно как и под собой, какой-либо власти, неважно – легитимной или нет, помимо, конечно, власти Высшего Вселенского Существа, является чудовищной ересью, друзья мои… Только мистический анархизм есть единственная форма теократии и совершенная общественная модель. Знаю, это звучит утопично и недостижимо, однако, на деле для реализации этой идеи нужно совсем немного – всего-то один щелчок в голове, а именно – совершенное упразднение категории «власть» из сознания. Уничтожьте в себе эту химеру! – тут Козлов повернул какой-то воображаемый рубильник у виска, и движение это совпало с преждевременным залпом дешёвого салюта за окнами.

Послышались довольные смешки. Многие знали, какого необычного зверька приведёт с собой Катерина, и заговорщицки перемигивались, дождавшись обещанного развлечения. Но самой Катерине было не до смеха. Заливаясь стыдливой краской она устремлялась в недра земные, норовя проделать этот путь сквозь носок распоясавшегося супруга, не снимая с него своего каблука и наваливаясь на него всем своим весом, к сожалению, недостаточным, чтобы достигнуть болевого порога в его, отупевшем от шампанского, теле. Напротив, эта боль придавала его импровизированному манифесту особый изобличительный пыл и уверенность.

– Прекрати ты уже свой мистический хренатизм разводить! – не выдержала Катерина, – просто скажи «да» или «нет», включаем или не включаем. Время уже на подходе, пять минут осталось всего до двенадцати! Пять минут…

Под заигравшую сразу во всех головах оскомистую песенку из старого советского фильма, Козлов посмотрел на неё, на Андрея и Любу, мельком на остальных. «Бедненькая» – подумал он о супруге – «Это она перед ним так краснеет, стыдно ей за своего муженька-идиота. А вот, притащила – стыдись теперь. Но уж к вашему лагерю я точно не примкну, давитесь теперь своим президентским посланием, дебилы. Сейчас мы этому Хорошкину его лидерские рога пообломаем, пусть знает, что он не фига не главный».

– Раз уж вы не способны к компромиссным решениям, я, будучи польщён вашим доверием, скажу своё решающее слово, – тут он, конечно, не упустил возможность вставить издевательски долгую паузу… – Конечно, давайте включим! – с простецким лицом выдал он долгожданный неправильный ответ. – Почему бы не послушать нашего старину Санту? Всё-таки, давняя добрая традиция. Нальём же бокалы, друзья! – призвал он противным нетрезвым голосом и наполнил свой четвёртый бокал под презрительным взглядом жены и злопамятным прищуром Хорошкина.

Послышались фанфары, на большом плоском экране, висящем на уютной бревенчатой стене под раскидистыми лосиными рогами, поплыли в ночи кремлёвские башни и купола. Затем возникло чуткое лицо Президента, и потекла его спокойная речь. Козлов, не дождавшись финала и сакраментального схождения стрелок на часах Спасской башни в их высшей точке, залпом выпил своё вино и от скуки вообразил себя теле-суфлёром, открывая рот в предвосхищении каждого президентского слова. Но на него уже никто из компании не смотрел и не мог оценить его необъяснимую прозорливость. Все, и сторонники и противники, обратили взоры на Главнокомандующего. Только тот смотрел на Козлова, возвышаясь над их угрюмыми спинами, читая по его губам бегущие строки своего новогоднего послания и иногда незаметно подмигивая ему, выражая большую человеческую признательность.