Лавандовый букет

Человек медленно шел по темной улице, нехотя переставляя непослушные ноги. Тяжелая луна освещала темный город, давила на него, а ветер неожиданно выбегал из-за угла, пугая своим пробирающим холодом.
Красновато-бордовая жидкость колыхалась в стеклянной бутылке. Там оставалось совсем немного, около трети от всего, что было изначально. А те две трети были уже давно выпиты и запиты сверху горькими слезами.
Покрасневшие глаза мужчины смотрели то под ноги, то на спящие окна городских домов, то на небо, но не видели совершенно ничего через слезы, мутную воду, которая окутала небесно-голубые глаза художника.
А когда-то все было по-другому…
Тогда ему было еще девять и не было сонных глаз, полных страха и отчаяния, не было дрожащих пальцев с неаккуратными ногтями. А был прекрасный мальчик, шустро бегающий по дому.
— Дорогой, не бегай! – кричал ему тогда отец, готовящий завтрак на первом этаже их дома. – Тут потолки трясутся.
Тогда он переставал бегать, но это только по полу. Юный художник вскакивал на широкий диван, занимающий примерно половину комнаты, и кувыркался, прыгал и падал на нем. И все было так прекрасно. Он знал, что диван его подхватит и не даст больно стукнуться затылком.
Потом, после завтрака, он так сильно тянул отца в сад, что тот не мог устоять. Отец брал свои кисти, темно-коричневый мольберт, спустя столько лет все еще пахнущий деревом, срубленным на росистой весенней поляне, брал яркие краски и красочную палитру, которую он, по своему обыкновению, не любил мыть, оставляя буйные цвета.
— Ну что, — сказал отец, улыбчивый усатый мужчина, когда через минуту они с сыном оказались в саду, — что будем сегодня рисовать?
Мальчик осмотрел своими озорными голубыми глазами сад, останавливаясь на каждом пышном дереве, маленьком кусте, шелестящей траве и старом кирпичном колодце.
— Папа, а ты знаешь, как выглядит лаванда?
— Знаю, — ответил отец и присел на корточки, чтобы было удобно смотреть друг другу в глаза.
— А нарисуем?
— Нарисуем, — произнес он, начав разбирать инструменты.
— Ой! – испугавшись, воскликнул мальчик. – Я забыл!
И, мелькая между плотными деревьями, побежал в дом. Вот он уже, такой маленький и хрупкий, несет, все еще торопясь, свои мольберт, короткие кисти и краски в смешных баночках, похожих на бочонки меда.
Мольберт, а заодно и краски, и кисти вываливаются у него из рук, но мальчик быстро, чтобы отец не заметил, поднимает их и, звонко смеясь, как будто ранняя весенняя птица, летит к нему.
Отец уже все расставил и терпеливо ждет, пока сын, мельтешась, зато с интересом, разбирает свои принадлежности.
— Сначала фон, — сказал отец и легкими движениями стал наносить нежно-розовую краску на плотный лист.
Сын, полный гордости и старательности, пытается повторить, но все равно у него пока что не выходит так же здорово и непринужденно, как у отца. Но это пока что.
— Ну вот, — после часа веселой работы говорит ему отец, сравнивая две достойные работы, — видишь, уже намного лучше. Нужно больше работать – и все у тебя получится.
Потом они, идя в ногу, заносили работы в отдельную комнату, которую отец так смешно называл «Мастерская полутора художников». На одной стене небрежно были повешены работы отца, а на другой возвышались неумелые, но такие красивые рисунки мальчика. И шли пить теплое какао.
Прошло шесть лет, и отца, смешного и усатого, уже почти седого балагура и талантливого учителя и художника, не стало. Юноше тогда было всего пятнадцать лет. Захлебываясь по ночам слезами, он продолжал жить и вспоминать тот фруктовый сад, старый поцарапанный мольберт и прекрасную яркую палитру, что сейчас была в его комнате. А ключ от «мастерской полутора художника» был у матери. Но юный художник все равно не решался брать его, видимо опасаясь, что не сможет переступить порог и снова вдохнуть этот игривый запах засохших красок, запах дерева, не сможет снова посмотреть на вазу, одиноко стоящую на некогда высоком подоконнике, и на светильники в форме свеч.
Так и прошло все это время. Теперь же, когда ему уже давно за тридцать, он шел по холодной и, казалось, голодной улице.
С того момента, с которого прошло около двадцати лет, он так ни разу и не зашел туда, решив, что ему это и не надо. Тогда же он и перестал рисовать, лишь изредка что-то царапая на клочках бумаги.
Временами ему казалось, что вот-вот – и он возьмет кисточки в руки и начнет создавать. Но тем временем он вставал из твердой постели, на которой не мог крепко спать ни одной ночи, и шел работать с какими-то бумагами, осточертевшими ему, как только он первый раз дотронулся до них.
Руки просились в пляс. «Давай! Пусти нас! – кричали они. – Мы хотим работать! Не суй нам печати! Дай кисти! Дай нам эти краски! Ну дай! Дай!!!» Но он ничего не делал, потому что боялся, хотя и не знал чего.
Солнце лениво начинало подниматься из-за горизонта, будто и само не радо своему появлению.
«Полутора… Полутора художника», — колючим эхом отдавалось в его пьяной голове, — «Даже он не считал меня! Даже он!»
Ему больше не хотелось пить, ему почему-то хотелось бежать, кричать и бить. Не кого-то, а что-то. И он прекрасно знал, что.
Он не был пьян, когда бежал к своему родному, покинутому несколько лет назад двухэтажному дому с опустевшим садом и каменным колодцем. Глаза художника горели, а руки чесались сделать что-нибудь.
— Чего ты так рано? – сонно спросила мама, открывая двери.
— Потом, мама, потом, — быстро говорил он, – Где ключи от той мастерской?
Она подошла к старому комоду, на котором стояла фотография отца, все так же улыбающегося, как и два десятка лет тому назад.
Как только он взял поржавевший ключ, мигом рванулся наверх, не снимая обувь и вымазанное пальто. Трясущимися руками художник вставил ключ и несмело, сделав паузу, повернул его.
Дверь, скрипя, отворилась. Тусклый свет озарил комнату, в которой уже давно царствовала пыль. Маленькие паучки в суматохе начинали прятаться, перебирая лапками по тонким паутинкам, соединяющим некоторые картины.
Как здесь все изменилось, но одновременно не поменялось совершенно ничего: тот же запах, те же стены, пол и потолок, только уже покрытые толстым слоем пыли.
Ярость полностью завладела его телом, подчиняя себе. Он хватал картины со стены и швырял их. Тонкое стекло звонко билось о пол, словно пело свою последнюю песню. Тяжелыми ботинками пытался раздавить он эти картины и рамы, но был не в силах.
— Стой, — закричала мама, — что же ты делаешь?!
— Я уберу, — ответил тот, — тем более это наше. Наше! Понимаешь?
Мать все поняла и просто ушла.
Теперь они остались наедине. Картины и рисунки быстро падали на пыльный пол. Он топтал их, швырял, подкидывая ногами, но не пытался порвать. Или не хотел.
Когда же он заметил картину с изображением лавандового поля, он, минуту колеблясь, сорвал и ее. И она полетело на пол, в остальную кучу.
Горькие слезы, полные отчаяния и страха, боли за себя и свою жизнь, катились по его лицу.
Раскинув руки и тяжело дыша, художник лежал на обломках картин и смотрел на темный потолок. Солнце играло своими лучами на его раскрасневшемся лице, пробираясь сквозь преграду немытого окна.
— Почему? Почему ты меня оставил?! – плача, почти кричал он. – Как ты мог?! Что я должен был делать? Конечно, я бросил! Тебя ведь нет!
Он взял какие-то бумажки, лежавшие под ним, чтобы вытереть эти надоедливые соленые капли. Что-то черное промелькнуло, когда он вытирал глаза плотной бумагой. Утерев слезы уже рукавом, он присмотрелся. На рисунке отце были какие-то знакомые и родные буквы. «Меня только половина», — было написано там.
Вскочив на ноги, художник начал отыскивать в куче разукрашенных бумаг рисунки отца. Трясущимися руками он быстро перебирал разрисованную бумагу, подкидывал ее вверх, но, находя то, что хотел, оставлял при себе. И на каждом рисунке, сделанным отцом, все те же слова.
— Мама! Мама! – прокричал мужчина. – Где инструменты?
Женщина быстро поднялась наверх, неся в руках коробку.
Он взял ее и вынес в сад, только просыпающийся сад, где еще переливалась на восходящем солнце роса, где холодный ветер будил сонные голые деревья и птиц, спящих на них.
Он открыл коробку. Сразу же запахло красками, которые, на удивление, не застыли спустя столько лет, мягкими кистями, которыми он когда-то любил гладить свои щеки, пожелтевшим альбомом и старым мольбертом.
Мужчина, быстро все расставив, еще раз посмотрел на то, что было сейчас перед ним. Казалось ему: сейчас прибежит маленький мальчик, его сын, со своим мольбертом и спросит, что они будут сегодня рисовать.
— Сегодня мы будем рисовать лаванду, — ответил ему художник и принялся за работу.
Работал он долго, почти до темноты, не желая ни пить, ни есть. Может и хотел, но не замечал этого. Аккуратно прорисовывая каждую деталь, каждый нежно-фиолетовый лепесток, он неподвижно смотрел на бумагу. И все чудилось ему, что вот они, его кисти, кисти того усатого мужчины, который был лишь половиной.
«Вот он, стоит за моей спиной. Смотрит, улыбается, наверное! – говорил про себя художник. – Лишь бы не испортить. Не испортить…»
Солнце уже опускалось, освещая мир ярко-розовым светом.
— Готово, — произнес Художник, смотря на мольберт.
Лавандовый букет, стоящий в той вазе, которую он сегодня случайно разбил, был нарисован на пожелтевшем листе.
— Хорошо, что ты со мной, — сказал он, все еще не отрываясь от картины.
Отец был с ним всегда, только он не замечал этого, а может и не хотел замечать. Столько всего упущено, но ведь целая жизнь впереди. Получается, каждому из нас нужен тот, кто поможет, вдохновит и похвалит в нужный момент, тот, который бы любил нас, а мы любили бы его.
— Мама, — прокричал он, — сделай какао, пожалуйста!
Он стоял с двумя чашками теплого какао напротив холста с лавандовым букетом. И смотрел, как картина горит в ясном огне заката.
— Тогда я, получается, целое, — сказал Художник.
Солнце опускалось за горизонт, а Художник, улыбаясь, думал про свою будущую жизнь.