Звёздная теорема

Было это давно. В те времена, когда люди ещё жили не спеша, жил среди них великий математик. Звали его -… Нет, забыл — как его звали. Но это неважно. Все равно все его звали чудаком.
Жил он в каком-то городе. Может во Флоренции, может в Могилёве — это тоже неважно. А вот — что у него было.
Была у него собака лохматой породы, но очень преданная. Была у него тросточка, с которой он любил гулять по окрестностям или, сидя на берегу небольшой речушки, чертить на песке разные непонятные формулы и уравнения. Был у него маленький домик под черепичной крышей и в окне до поздней ночи, а иногда и до утра, горел свет. Было у него время отпущенной жизни, и большое желание выразить мир в замечательной формуле, где ни добавить, ни убавить, а всё, как оно есть на самом деле.
И были у него звёзды над головой. И хоть принадлежали они всем и никому, но люди так редко подымают голову от своих забот, и так редко проживают ночь, усталые от своих трудов, что звёзды давно уже обиделись на них. Они молчат с людьми, им не о чем с ними говорить. Они говорят между собой на своем языке, который мало кто из людей может услышать и понять.
Профессор-математик понимал звёзды. Уже несколько лет каждую ночь проводил он на чердаке, наблюдая сквозь подзорную трубу великий калейдоскоп рассеянных миров.
Протекали часы, похрапывали в сладком сне люди, восходила и закатывалась луна, прохладный ветер качал верхушки деревьев, серая мышка шуршала в углу, а он все смотрел и смотрел. Временами делал какие-то записи и что-то восклицал, размахивая руками и пугая осторожную мышку. Лохматая собака, лежащая у ног, подымала голову и глядела на хозяина. Она переживала за него и хотя не понимала, чем же он занят, не сомневалась, что это очень и очень важно. Когда у хозяина было хорошее настроение, он трепал её по спине и говорил:
— Ах, дружок, если бы ты знал, как я тебе завидую! У тебя есть Бог, твой хозяин, ты видишь его, ты веришь ему, ты любишь его. Бог любит тебя, он кормит тебя, ласкает тебя — и на душе твоей покойно. Зачем тебе иные миры, когда Бог рядом! Как я тебе завидую!
И, смеясь, трепал её по шерсти.
Собака преданно смотрела ему в глаза и, казалось, отвечала:
— Не знаю, что ты говоришь, но вижу, что ты любишь меня. И, значит, в мире все в порядке.

Собака была стара. Она помнила лучшие времена. Когда она была жизнерадостным щенком, тогда ярче светило солнце, голубее было небо, вкуснее были мозговые косточки, и в доме чаще раздавался смех. Тогда, помимо хозяина, была у нее хозяйка — жена профессора. Весёлая, ласковая женщина, от одного вида которой, глаза профессора лучились и губы трогала нежная улыбка.
Мир тогда был огромнее и прекраснее.Приходили разные люди в гости к хозяевам, звучали шутки, пение. И озорной щенок крутился у них под ногами, вилял хвостом и каждого, кто брал его на руки, норовил лизнуть в лицо.
Но...- как часто в жизни встречается это но! Однажды все кончилось. Кончилось сразу и навсегда. Хозяйка исчезла из дома. Глаза профессора погасли, а на лбу появилась глубокая морщина, зачеркнувшая прошлую жизнь. Еще приходили люди с вытянутыми лицами, приносили соболезнования, неуютно сидели в холодной гостиной, слушая молчание хозяина, потом подымались, откланивались и исчезали навсегда.
В доме поселилась тишина.

Собака не знала, что такое смерть. Впрочем, и люди не знают этого. Но они знают, что это — есть. Собака не знала о смерти. Она видела, что её Бог осиротел и сразу как-то ссутулился, поник. Он по-прежнему ласкал собаку, давал ей вкусную еду, но ласки его были скупее, а еда перестала быть радостью.
На рабочем столе профессора появилась толстая темно-зелёная книга. Он читал ее в тишине, читал помногу раз, позабыв и забросив пылиться все свои учёные книги. Все чаще он подымал голову и вглядывался в ночное небо, как будто силился что-то прочесть в этой звёздной книге, открытой для всех, кто имеет глаза.
— Нелепый человек! — думал он.- Всю свою жизнь, пока я был счастлив, счастлив молодостью, любовью, наукой, я не часто поднимал глаза к небу, не часто смотрел в глаза звёзд, но и тогда, когда было это, я любовался ими, как чудесной картиной, подаренной природой нам, чтобы не опустели наши души, не разучились видеть и любоваться красотой мира.
— Нелепый человек! Только теперь, поражённый несчастьем, подкосившем мои силы и радость жизни, я понял, что эта прекрасная картина — звёздное послание, открытое всем людям, звёздная рукопись, хранящая тайны бездонного мира.
— Сколько высоких истин скрывают эти мерцающие знаки, сколько глубокой мудрости хранят они для посвящённых! Каждую ночь открывается нам эта книга, но люди, усталые суетой и заботой желудка, равнодушно опускают глаза, закрывают их глубоким сном.
Так думал профессор. Быть может, будь он поэтом, он увидел бы в ночном небе звёздное стихотворение, поэму, написанную Богом или природой, что в общем-то — одно и то же. Но он был математик. Он увидел звездную теорему. И решил остаток жизни посвятить ее разгадке.

Несколько лет прошло в упорных трудах. Не доверяя никому, профессор сам составил подробную опись всех звёзд, определил их звёздные величины, рассчитал расстояние до них, изучил десятки книг по астрономии. Профессор поступал, как всякий учёный, сначала собирая фактический материал и затем приступая к его анализу. Много бессонных ночей провел он у подзорной трубы и за рабочим столом. Наконец, что-то начало вырисовываться и на белых листах запестрели странные формулы и уравнения, для простого человека столь же непонятные, как и звёздная теорема.
— Мир — это Бог, думал профессор, и Бог — это мир. Он обозначил Бога через икс, а человека — через игрек. Остальные переменные обозначили звёзды. Обилие звёзд привело к такому количеству уравнений, что у профессора закружилась голова. Но он, как истинный учёный, не растерялся и вывел закон, формирующий созвездия. Поскольку их гораздо меньше, чем звёзд, получилась уже обозримая система уравнений, хотя все ещё очень трудная для решения. Но профессор не унывал. Великая задача, ставшая делом его жизни, придавала ему сил.
— Ничего, ничего! Не вешай хвост, дружок. — говорил он собаке. — Если мне удастся разгадать эту теорему, найти мировую формулу, возможно это прольёт новый свет на человеческую жизнь. Бог или природа, как бы оно там не называлось, наверно хочет помочь людям, открыв им великую истину, начертанную на звёздной странице. И не случайно она так трудна для разгадки. Бог хочет труда, душевной воли, стремления человека к истине — это приближает его к творцу.
— Истина не может быть доступна каждому — без труда и желания. Это самое дорогое, что есть на свете, — истина.
Собака слушала его взволнованные слова, глядя в глаза, и вера жила в молчании.

Однажды весенним вечером, прогуливаясь вдоль берега реки, профессор повстречал местного священника. Отец Павел удил рыбу. Святые отцы любят ловить рыбу. По-видимому, это — традиция.
Профессор спросил, не помешает ли он, если сядет рядом. Отец Павел не возражал. Хоть он и неодобрительно относился к «этим безбожникам», но ученых людей уважал.
Поговорили о погоде, о красоте вечерней природы, потом помолчали о своем. Солнце заходило за окрестные холмы. Природа притихла, даже ветер заснул.
Профессор глубоко вдохнул, наслаждаясь прохладным воздухом, и, глядя на солнечный диск, задумчиво сказал:
— В такие минуты чувствуешь себя в гармонии с миром. Будто растворяешься в нём… Смолкает суета, отступают дневные заботы и, вслушиваясь в тишину, душа прикасается к вечности.
Отец Павел с любопытством посмотрел на него.
— Вы говорите, как человек религиозный. Но я знаю, что вы не веруете в Бога.
— Это не совсем так, святой отец. — слегка улыбнулся профессор. — Я не верю в библейского Бога. Но не отрицаю идею Бога, как таковую. Я нахожу ее любопытной и даже вероятной. И разве то, что мы учёные называем природой, не есть всего лишь — другое слово?
— Вы рассуждаете о Боге, как о какой-то гипотезе. Сразу видно ученого человека. — шутливо заметил священник.
— Да, наверное… — рассеянно сказал профессор. — Это не есть вера. Наука отучает человека верить. — он посмотрел на священника. — Но иногда я вам, людям искренне верующим, очень завидую. Вера придает смысл жизни. Человек с Богом в душе — это человек со спокойной душой. Беда в том, что уверовать нельзя умом, желанием. Это или есть, или нет.
— Поймите меня правильно. Я вовсе не хочу уверовать. Я искренне считаю любую веру пусть возвышенным, пусть спасительным, но обманом. Нет, я не хочу уверовать. Но я завидую тому душевному покою, той душевной силе, которые дает человеку вера.
Священник выслушал его серьёзно.
— Знаете что? Приходите-ка вы в церковь. Поверьте, это никогда не поздно. Я знаю это по опыту.
— Нет, святой отец. — грустно улыбнулся профессор. — Я не приду. Мне уже поздно перечёркивать свою прошлую жизнь — так ведь ничего и не останется?
Он поднялся и, попрощавшись, пошел домой.
Солнце уже село. На небе загорались первые звезды.

Очередную годовщину своего одиночества профессор как обычно встречал на кладбище. Он приносил с собой живые цветы и ставил их на могильную плиту, поливал растущие вокруг кусты сирени, протирал от пыли памятник и потом долго смотрел на него, сидя на короткой скамеечке.
Он вспоминал эти глаза, этот смех, эти длинные мягкие волосы, пахнувшие весенней травой. Он вспоминал свое короткое счастье и печальная улыбка трогала губы. Нет, он не плакал, он давно разучился плакать. Только в сердце росла и старела глухая боль. Он уже привык к ней — казалось, она всегда жила в нём.
Посидев полчаса, он подымался и, вздохнув, уходил по песчаной дорожке вдоль оград и крестов, не глядя по сторонам. Собака бежала следом.
В этот раз он услышал знакомую с детства песенку и удивился. Кто-то пел грубоватым голосом, нарушив привычную здесь тишину. Оглядевшись, он увидел могильщика, роющего яму. Стоя по пояс в земле, он выбрасывал грунт лопатой и напевал забавную песенку.
— Добрый день!
— День добрый, господин профессор. — подняв голову произнёс тот и вытер рукой со лба пот. — Как ваше здоровье?
— Спасибо, хорошо. — он подошел ближе и заглянул в яму. — Мягкая здесь земля, хорошая.
— Да, землица нежная, прямо перина. Так бы сам и лёг. — засмеялся могильщик.
— Я слышал — вы пели. И как-то странно звучит веселая песня на кладбище, нет?
— А что тут странного? Это моя работа, а любую работу лучше исполнять с радостью, с весельем.
— Вы давно тут работаете?
— Да, считайте — всю жизнь. И отец мой тут работал и я, как его схоронил, так всю жизнь этим и занимаюсь. Работа — как работа. Обычное дело.
— Понимаю. — кивнул профессор. — Вы привыкли к этому и смерть не пугает вас. Ведь она — всего лишь ваш заказчик, дающий вам работу. Ко всему человек привыкает. Обычное дело не может быть трагичным, не может быть таинственным. Оно становится мелким, неглубоким — как те полтора метра, на которые роют могилу.
— Это верно. Я много видел мертвецов, в них ничего нет страшного. Они лежат, как манекены, нет — как сброшенная одежда. Люди прячут их в землю, потому что не знают — что с ними делать?
— Но ведь что-то остаётся от человека, не может не остаться. — задумчиво сказал профессор, рассеянно глядя вдаль.
— Только не здесь. — ухмыльнулся могильщик, ткнув лопатой в землю. — Только не здесь.

Однажды у дома он встретил соседского мальчика.
Уже вечерело. Мальчишка, сидя на скамеечке, болтал ногами и смотрел в небо. Поздоровавшись, профессор присел рядом.
— Красиво, правда? — он кивнул на небо, цветущее звездами. — Умеешь различать созвездия?
— Не-а. — болтнул головой мальчишка. — Только Большую Медведицу знаю, мне папа показывал. Во-он она. — он ткнул пальцем в небо. — Только какая же это медведица, так — ковшик какой-то. У нас на кухне такой висит.
Профессор улыбнулся.
— Тут, брат, фантазия нужна. Это ведь древние люди назвали. А древние люди любили небо, любовались им, заселяли его своей фантазией. Кого они только не поселили на небе: и медведи, и лиса, и собака, и вол, даже дракон- все там.
— Ух, ты! Целый зоопарк получается.
— Да, а ещё люди, герои античные и вещи самые разные: лира, крест и даже корабль.
— Но это же всё придуманное?
— Придуманное? Конечно, придуманное. Всё на свете кем-то придумано. И небо, и земля, и я, и ты.
— Я знаю. Это все Бог придумал.
— Ну… — замялся профессор. — Можно и так сказать. А только и люди тоже творят мир. Не только руками, но и мечтой своей. Всё, что хорошо придумано, обязательно начинает жить. Это, брат, обязательно. Главное, очень захотеть и очень верить в свою мечту… Fortis imaginatio generat casum.
Он потрепал собаку, сидевшую у ног, и снова глянул в небо.
— Да… Хочешь я открою тебе один секрет?
Он разглядывал звёзды, как старых знакомых.
— Люди видят на небе прекрасную картину. Но на самом деле это — тайная книга. И тот, кто сумеет ее прочитать, станет самым мудрым человеком на земле.
— Да ну! — выдохнул мальчишка и с любопытством посмотрел вверх. — А что там написано?
— Не знаю. Но думаю — что-то очень важное. Такое, о чем мы не смели мечтать. Может быть, тайна бессмертия.
Он наклонил голову и задумчиво прочитал:
Бессмертным никто ещё не был,
И лишь над могильным крестом
Бездонное, звёздное небо
Скрывает бессмертья закон.
Поднял голову, смущённо улыбнулся и сказал:
— Ну ладно, беги домой. А то тебя мамка заругает. Да и мне пора.

Многолетний труд близился к завершению. Осталось несколько уравнений.
Все полы в доме были покрыты исписанной бумагой. Рабочий стол был завален бумагой. Профессор ходил по бумаге из угла в угол, что-то бормоча и доказывая себе. Собака лежала на бумаге и все также преданно смотрела на хозяина.
На закате профессор ставил чайник и, набрав полную флягу чая, подымался на чердак, как на небо. В гости к звёздам — он говорил.
Так было и на этот раз. Поднявшись на чердак, он открыл откидную дверцу на крышу, служившую окном, и уже хозяйским взглядом окинул сияющие миры. Улыбнулся и, привычным движением пододвинув табуреточку, уселся перед подзорной трубой.
Лохматая собака легла у ног и дремала, пока профессор вертел свою трубу и что-то записывал. Иногда, увлекаясь, он рассуждал сам с собой вслух и голос его звучал странно в тишине.
— Боже мой, какая бескрайность миров! И наша Земля — песчинка, потерянная в пустынях космоса. А я, песчинка на этой Земле, пытаюсь постигнуть всю необъятность вселенной, больше — пытаюсь потребовать у нее ответа и верю, что крохотный свет моей души также негасим, как эти великие звёзды.
— Невероятно — неужто я просто безумец? С чего я решил, что кто-то мне должен ответа, что кто-то меня отличает от камня, лежащего на дороге?.. И если мне больно, — кому до этого дело? Может, и камню больно, но мы не слышим его каменных стонов. Мы не слышим предсмертные крики травы, подсекаемой косарем, как не слышим хруст под ногой раздавленных муравьёв. И кто сказал нам, что их отчаяние и боль — меньше наших?
— Нет, дружок. — говорил он собаке. — Я не жду бессмертия для себя и не верю в людских богов. Я знаю, — твоя собачья душа должна быть также бессмертна, как моя. Как бессмертен каждый листок на любом дереве, каждый цветок, каждый стебель травы. И если это невозможно, — я отказываюсь от бессмертия. Пусть исчезну без следа, пусть рассыпятся в прах мои вера и страх, мои мысли, мечты и надежды. Бессмертие может быть только — одно на всех. В одиночку нельзя быть бессмертным.

Наверно что-то случилось, потому что вздрогнул профессор и вздрогнула собака.
— Не может быть, — прошептал профессор. — Не может быть. Она пропала.
Он крутил трубу, не веря своим глазам.
— Звезда пропала. — он оторвался от трубы и потерянно посмотрел на собаку. — Но это невозможно. Это нарушает мои уравнения. Это зачеркивает весь мой труд. — говорил он, роняя слова в тишину.
— Я не смогу еще раз осилить все это сначала. Но дело даже не в этом… Если и звёзды умирают, — как я могу на них опереться? Это бессмысленно. Формула мира не может опираться на мертвые звёзды.
Он еще раз наклонился к трубе и долго оглядывал небо.
— Да, нет сомнений. Все, как всегда. Вон — Полярная звезда, вот — Альтаир, все на месте. А эта маленькая звёздочка в созвездии Тельца, которую даже не видно без подзорной трубы, — она погасла. Еще вчера она была здесь — и погасла.
Голос профессора звучал глухо и безжизненно. Все было кончено. Он поднялся столетним стариком и, забыв закрыть окно, как во сне, спустился вниз и лег на кровать.

Три дня он пролежал в забытьи, в бреду, а потом умер.
Ему нечего было больше делать на Земле. Похоронили его соседи, а исписанными листами потом еще долго топили печурку — так много их было.
Собака прожила еще год. Днями она ходила, как неприкаянная, по улочкам города, заглядывая прохожим в глаза. Ночи она проводила на кладбище у могилы хозяина.
Таинственные звёзды также освещали ночной мир. Мерцали, перемигивались, разговаривали друг с другом. Собака не смотрела на них. Она ничего от них не ждала.
Тут заканчивается история о великом математике.
А жизнь продолжается.

— Ну вот — что такое! И почему я не умею врать? Нет, чтобы приклеить хеппи-энд, поженить профессора на какой-нибудь соседке, — пусть забудет свои бредни, нарожают они детей и будут жить-поживать до глубокой старости!
Что в самом деле! Подумаешь, — трагедия! Многие даже не поймут — в чем, собственно, переживания? Какую-нибудь мораль хотя бы добавил, как в басне. Дескать, не смотрите подолгу в небо — закружится голова. Нет, никудышный рассказчик.
Но помилуйте, господа! Разве я придумал этот мир? Нет, я только пристально вглядывался в него, пытаясь понять — зачем мы сюда пришли и куда мы после уходим?
Кто однажды взглянул назад, на прожитые поколения, задумается — а куда же исчезли, куда провалились все эти миллионы и миллиарды жизней, людей, у каждого из которых были мать, детство, любовь, мечты? Что осталось от этого, кроме пыли веков?
Восходит и закатывается Солнце, загораются и гаснут звёзды, плывут и растворяются в небе облака, рождаются и умирают люди — всё идёт своим чередом и нет этому объяснения, но есть надежда. Она то нас и спасает.