Сирадок

Я просыпаюсь в медленно идущем поезде, он подходит к какой-то станции и замедляет шаг, словно поднимается к ней по лестнице. По стуку его колес можно ловко определить его небольшую плавную плывущую скорость, которая напрашивается спросонья. Золотистый луч бодро пролазит ко мне в купе и плавно скользит по закрытой двери, словно выжигает в ней какой-то узор; тотчас луч исчезнет, а узор останется. Я открываю глаза, все еще вижу, как он ползает уже теперь по полке, будто что-то ищет и никак не может найти. А поезд, покачиваясь, медленно бредет, словно путник. Я оборачиваю свой взгляд в окно, а за ним огромная весенняя степь, вся усыпанная яркими пурпурными маками, которые словно пятна яркой краски наброшены на свежий душистый зеленый ковер травы, которую лучи одевают в золотистый цвет. Весна, наконец-то наступила моя любимая долгожданная весна, и наконец-то наступил молодой цветущий май; только подумать об этом, как сладость от него точно оседает на языке, а глаза загораются многочисленными неизменяемыми видами. Кое-где на поле накатываются округлые зеленые кусты, а за ними прячутся каменные деревенские дома. А вдоль поезда тянется целая очередь из бетонных столбов, несущих тонкие, порой едва-ли различимые провода, а столбы на поворотах порой выкидывают подпорку словно прямую шагающую ногу, по которой как с горки, золотясь, скатывается солнечный свет. Столбы чем-то напоминают православный крест, только без нижней перекладины, так же, как и на кресте, сначала идет маленькая перекладина, затем прибита большая, порой она немного неровно отклоняется в сторону, а стеклянные прозрачные изоляторы, налепленные на эти выцветшие деревянные перекладины, порой поблескивают на солнце, словно кристаллики. А столбы все тянутся непрерывно вдоль дороги, будто служат оградой и охраняют ее. Поезд продолжает выстукивать свою мелодию, быть может, его колеса уже устали от быстрого танца, который сопровождал нас всю ночь, а под утро перешел на медленный, зная, что все равно скоро приедет и нет уж, наверное, смысла быстрее разгоняться. Иногда одноколейная дорога загибается, и тогда в окно можно разглядеть толстое зеленое туловище тепловоза. Еще вчера его подцепили к нашему составу и почему-то на станции Новогиреево, хотя неэлектрифицированная дорога на Сирадок отходит от на станции Виды. Я сам вчера вечером вышел на этой станции и наблюдал интересный поистине культовый обряд: как красивый светло-голубой электровоз отъехал от поезда и унесся куда-то вдаль, а на место него, пару раз свистнув, приехал вот этот вот тепловоз, который сейчас дымит впереди всех вагонов; он медленно подкрался и аккуратно причалил к первому вагону. Железная дорога… — это целая новая и таинственная и еще неизведанная религия, со своими культами, праздниками и священными обрядами, и когда едешь в поезде, становишься наблюдателем ее церемоний, но не можешь в них включиться и полностью познать. Полночи я сегодня не спал, но наутро не ощутил ни капли тяжести, не спал и наблюдал за движениями железной дороги, за окружающими ее пейзажами, словом я был несказанно счастлив, что я в Лазории и могу спокойно любоваться ею из окна поезда. Чего уж таить, конечно, Лазория моя выдуманная страна, да, я ее придумал, я создал ее города, ее просторы, и, собственно говоря, тот самый Сирадок, куда я еду из столицы — Танхонии. Но какое место я занимаю в своей вымышленной стране? Конечно, я могу себя представить ее королем, что сейчас я будто еду в королевском поезде, полностью сколоченным из золота, а по приезде меня встретит многочисленная свита с тучей поднятых шляп, а затем меня на лимузине отвезут в роскошный дворец, но к чему все это? Это все как-то по-детски, и довольно скучно. Почему, если я выдумал мир, то я должен быть его правителем? или владельцем? У меня нет мечты захватить мир, или хотя-бы какую-то часть его. Мне это не нужно. В своей вымышленной стране, в Лазории, я хочу занимать обычное место посетителя, приехавшего в гости в эту страну, а не к своим владениям. И вот я — обычный человек выехал вчера вечером из Танхонии с Силеовского вокзала на поезде Танхония — Сирадок, всю ночь, наполовину бессонную провел, любуясь окрестностями дороги. Особенно меня тронула станция Виды, я уже было начал засыпать, как тут неожиданно поезд плавно сбавил ход и потащился, как сейчас, к крупной станции, пути которой, ярко были освещенные ослепительными прожекторами и расходились в разные стороны, словно ветви огромного дерева, а затем сплетались, словно на них села птица и попыталась свить гнездо. Порой они так сложно переплетались, словно веревки, связанные в клубок, развязать который хоть и до страха интересно, но вовсе невозможно, начнешь разгадывать и не заметишь, как увязнешь в этих железных нитках. Однако поражает как же умело и продумано вязали их изобретатели; железная дорога подобна свитеру, носишь его, но и понятия не имеешь каким образом он связан. Так же и тут: путей бесчисленное количество, казалось бы, ну зачем столько, и поражаешься, что нет ни одного лишнего, случайного: на каких-то стоят товарные вагоны, какие-то заняты локомотивами, иные и вовсе бредут пусто без дела, однако потом видишь, что какая-нибудь вереница вагонов все же встает на него. Есть, конечно, и заброшенные, проржавевшие колеи утопающие в траве, они словно нитки, которые со временем начинают лезть из поношенного свитера. А внизу между рельсами ярко светятся, то ярко синим, то красным маленькие низенькие светофорчики, украшающие своим мерцанием полотно дороги, а иногда пробегают и высокие светофоры, кидаясь своими лучами в окно, только диву даешься, как машинист разбирается в этой паутине. На станции Виды, названной по одноименному небольшому городку, поезд простоял недолго, выходить я не думал, моя постель была довольно уютная, чтобы ее покидать. Да и погулять как следует вряд ли бы я успел, так как остановка для этого уж слишком коротка. Снова поезд медленно поплыл, пути забегали и заерзали под ним, колеса вспомнили свою мелодию. А поезд свернул с главной дороги, которая идет в южную часть Ареллана, и столбы электрификации побежали вслед за ней, уходящей в таинственную даль, в которую манит ярко мерцающий зеленый огонек светофора, казавшийся таким же отдаленным и неприступным, как и звезда. Кому-то может показаться странным, что я столь внимательно обращаю внимание на такие незначительные детали, как, например, подробности устройства железной дороги; но во что превратится жизнь, если смотреть лишь только в одну точку, а от остального отворачиваться с пренебрежительным равнодушием. Разве плохо замечать какие-то детали и радоваться им, или лучше ходить с черствым твердым лицом, как у советских памятников и отгораживать его от всего безразличием. Конечно, тут будет уместна фраза “ну и что туда смотреть, ну что там интересного, чего ты там не видел?” А глядя именно на погруженное во тьму железнодорожное полотно, усыпанное сверканием светофоров и прочих огней, точно драгоценными камнями, именно с него я подбираю мысль, что я счастлив. Счастлив от того, что живу и могу видеть это, благодарю Господа, что Он даровал мне эту жизнь, это зрение, созерцающее это и этот слух, воспринимающий звучание всего вокруг.


II
Не успел я толком налюбоваться на только что родившееся утро, освещенное ярким майским солнцем, как огромное, покрытое красными пятнами маковое поле стали вытеснять сначала небольшие домики, затем заводские постройки; начали разбегаться пути, и на них, словно собаки из-за забора стали выпрыгивать рыжие полузаброшенные ветки идущие к заводам: поезд уже подъезжал к Сирадоку, минув его промышленную часть, которая довольно небольшая и находится в стороне; он стал проходить кварталы с частными домами, спрятанные за только что распустившейся зеленью. А солнце уже окрепло и остро свешивало свои яркие лучи.
И вот я спускаюсь на перрон, на котором плещется весеннее утреннее солнце наперегонки со свежим душистым и слегка отсыревшим за ночь воздухом, который брызнул мне своим дыханьем в нос с того самого момента, как я опустил свою ногу на первую ступеньку, выходя из поезда. А сойдя полностью, я уже полноценно нырнул в него, словно в свежую лазурную прохладную воду. И вот я бреду по перрону, в котором словно в зеркале отражается солнечный свет, а затем он перекидывается на стоящий покинутый мною поезд, конец которого весь залит солнцем и едва ли виден вдалеке. Жара еще не думает набирать темп, но ее намерение уже можно уличить. Гляжу на поезд, по которому сквозит свет и на слуху все еще бушует его движение и никак не примирится с наступившей тишиной, смотришь на него и трудно внять его молчанию, в которое теперь он погружен. Он проделал такой огромный путь из Танхонии в Сирадок около семисот километров и теперь ему нужно отдохнуть, и видно, как каждый вагон уже засыпает, еще не дождавшись того, как его всем составом отвезут в “спальню”, то есть в депо.
Это тихое ясное утро начинается в одном из моих любимых городов, я сажусь в такси и качу по его красивым улицам в сторону гостиницы, гляжу на поезд, который уж почти заснул, стоя на перроне. Сирадок… В моей стране множество городов, как и больших, так и маленьких, они разбросаны по всем её просторам, вшиты в разные климатические пояса, где-то полгода царит лютый мороз, а где-то жара не спадает даже зимой, но Сирадок я возлюбил как-то особенно. Как и в любой части этого мира есть в моей созданной стране такие места, куда хочется наведываться вновь и вновь, так хочется, чтобы они выросли в реальности, а есть места, к которым питаешь равнодушие и будь эта страна на самом деле, в них бы я никогда не поехал. Мысленно я побывал в некоторых лазорских городах, как например Кулер, что больше тысячи километров от Танхонии строго на восток, в Ельвецке, что чуть на север близ столицы, в Льгоньеве, Кудрине, Яродовске, который один из самых древних городов, но Сирадок, -это первый город, который я мысленно посетил, а затем был в нем несколько раз и готов приезжать в него вновь и вновь, особенно, в разлив весны, к нему меня влечет как-то по-особенному. Сам город довольно особенный, не похожий ни на какие другие города, как Лазории, так и всего реального мира, хотя некоторые схожести в нем все же есть. Есть в нем что-то испанское, впрочем, можно сказать, что он чем-то похож на Барселону, меня так поразили дома Гауди, что я перенес их в Сирадок, но со своими особенностями, со своей историей. Также поражают меня сирадокские балконы, облепляющие своим множеством изящные старинные здания. Железнодорожный вокзал Сирадока чем-то напоминает феодосийский, хотя зданием он вовсе непохож, а его окрестные разбросанные поля и луга, чем-то напоминают Центральную Украину, и вся эта палитра отворяет дверь в прекрасный уникальный регион — Присарпатье. Единственное, что является плодом моего вымысла — это огромное пресное озеро Сарпат, на которое так величественно, но в то же время тихо берегом спускается Сирадок. На это озеро глядит множество городов, а основными его обладателями являются три страны: Ареллан, Сарпатия, и, собственно говоря, Лазория.
И вот я приезжаю в небольшую недорогую гостиницу на Дороховской улице, достаю свои вещи и заселяюсь в номер. Теперь мне требуется немного времени, чтобы отдохнуть после дороги, так как поезд пришел довольно рано, весь номер до краев наполнен блистанием яркого солнца, в комнате пахнет свежим бельем, которым заправлена кровать. И вот я закрываю шторы, не в обиду яркому солнцу, на которое я буду любоваться ещё целый день, но сейчас я нуждаюсь в тени, и ложусь в мягкую застеленную кровать, которая дышит преломленным и рассеянным светом, и он попадает на неё. Меня поглощает постель, и я на некоторое время возвращаюсь ко сну.
III

Свет за окном уж с большим нетерпением рвется ко мне в номер, я отдергиваю шторы, и он всем своим мощный сиянием заполняет комнату.
И вот, я выхожу на Дороховскую улицу, на которой стоит моя гостиница, передо мной как двери нараспашку открываются все улицы и площади Сирадока. В это прекрасное время года они безвылазно утопают в ароматном и притягивающим к себе запахе цветения яблонь, акации и миндаля, хоть его тут и не много, широта не позволяет ему разойтись, но все же несколько деревьев его здесь растет. Впервые я побывал в Сирадоке зимой, но пышные снега и бурная темнота будто специально скрывали ту красоту, которой полон он сейчас, когда он не владел большими впечатлениями из-за наброшенных на него снегов, не дававшие разглядеть все его лестные строения. А весна не только обнажила его просторы, но облачила их в величественные царские одежды. Именно в весну я пропитался его духом, и теперь она слилась с ним, словно муж с женой.
С такой радостью бреду я по улице в сторону центра, все еще не доверяя из-за какого-то скрытого сомнения, не могу полностью довериться всем своим ощущениям, что я в Сирадоке. Его разбросы видов все мнятся мне видением.
Я выхожу на Озерный проспект, который берет свое начало от набережной и идет через весь центр, а затем, замыкая его, сливается с параллельно идущим Некрасовским, мостом перекидывается через железную дорогу, под которым шумит товарный поезд. Так интересно, Озерный проспект ползет вглубь надвигающихся на него домов, проходя мимо одного двора, где два года назад мы жили у одной знакомой, мимо проезжает автобус, который мог бы добросить меня до центра, но, немного подумав, я решил пройтись пешком, тем более в первый день по своему любимому городу, давно не гулял я по этому проспекту и уж нет совсем желания мигом проскочить его на автобусе, тем более, что погода так расположена к пешей прогулке. Начинает набегать жара, воздух все полнится и постепенно начинает разгораться, поджигаемый, словно спичкой неумолимым стремительно палящим солнцем. Жара уже начинает чувствоваться непокрытыми одеждой ногами и руками, особенно руки солнце начинает запекать. Эта первая майская жара, когда наконец-то все вокруг освобождается из плена холода, начинает ярко блистать ослепительное солнце с прозрачно голубого неба. Но сегодня оно какое-то бледноватое, видно, что не хватает ему цвета и не поймешь куда он делся, и мнится, что быть может его выжигает яркий палящий свет, который словно желток растекается по всему небу и съедает его синеву. Видимо свет настолько яркий, что не может удержаться в солнечном диске и брызгать только лучами, ему обязательно нужно выйти за его пределы, не имея в себе сил удержаться, и растечься вольно и бесформенно по всему небу.
За однообразными, но стройными и чистыми пятиэтажками стали выглядывать старинные дома. На самом деле в Сирадоке два старых города: один расположен вдоль побережья озера Сарпат и хранит в себе здания XV — XVI веков, а второй старый город, куда я направляюсь, это уже самый конец XVI века, скорее ближе к середине XVII века ии XVIII — XIX век, в нем как раз и находятся те самые дома Гауди, точнее его последователей, которые я перенес из Барселоны, в Сирадоке они именуются, как “Фантазия волны” придуманные архитектором Сильвестром Форелло. Второй исторический центр располагается по другую сторону от железной дороги, которая, войдя в город, делит его на две неравные части и делает плавный изгибающийся поворот, после которого бежит вдоль озера.
Тут начинают выскакивать на широкий тротуар витрины всяких кафешек и магазинчиков, а вьющаяся зелень пытается их удержать. И в силу разгорающейся жары всюду попадаются под ноги холодильники с прохладительными напитками. А сверху на меня начинают поглядывать знаменитые сирадоксике балконы, которые выступают, словно могучие артисты со многих зданий, многие увивают необычной резьбой свое выступление, а некоторых она выносит наружу, словно на руках. А под ними ютятся всякие прозрачные витринчики, словно оркестровая яма, она так удачно и без всякого помеха пристраивается и сопровождает музыкой выступление.
Через пешеходный Опалый бульвар, запруженный людьми, множеством туристов с разных уголков мира, в том числе и русскими, я выхожу на широкий Некрасовский проспект, по которому машины то и дело несутся в разные стороны.
Некрасовский собор — одна из главных достопримечательностей Сирадока, который всегда окружен множеством обступающих его туристов. Это чистая поздняя готика, сооруженная в начале XVI века. Его пестрые шпили, похожие на свечи, стремительно взлетают вверх, словно ракеты или цветастый фейерверк; стоя возле него просто падаешь перед его высотой, вход в него похож на маленький пещерный лаз в огромную гору. В Сирадоке много храмов и соборов, в основном они все католические, как например базилика святой Кристины с живописной бело-синей башенкой, Озерный собор с множеством стеклянных витражей внутри, Вознесенский храм на окраине, но Некрасовский самый большой и самый знаменитый из них.
А внутри какая-то особая благоговейная тишина, люди, которые шумят вокруг, здесь видно, как они внимательно сдерживают свои движения, даже цоканье каблуков здесь застывает. Сразу тебя обдает легкой прохладой и душистыми испарениями старинных стен.
Эта тишина не дает тебе сделать быстрых шагов, ты бредешь медленно по мраморному полу, пропитанному твоим отражением. Рядом с тобой растут колонны, похожие на несколько связанных вместе стеблей бамбука. Зал необыкновенно длинный и просторный, обвивающий тебя своим величием. Внутри этот огромный костел похож на широкую длинную палубу корабля, которая сужается к алтарю, и возле ее “носа” под самым беломраморным престолом висит огромный крест, к которому пригвожден Сам Спаситель. Несмотря на всю изящность, на столь бурный поток туристов в этом храме не чувствуется никакого языческого отношения, даже наоборот, во всех резьбах и скульптурах чувствуется какая-то уместная простота, видно, что ни одна из них не была вылеплена просто так для красоты, лишь только для того, чтобы поддержать готический стиль, под каждой фигурой видно то значимое место, которое она занимает здесь в этом соборе, каждая из них что-то говорит, и если убрать одну из них, то сорвется их общая речь. Не чувствуется здесь то, что, к сожалению, присуще некоторым православным соборам, нет здесь этого духа Ветхого завета, зрительно и обрядово выдающего себя за Новый, нет этой фанатичной и непросвещенной тьмы, от которой хочется убежать куда подальше, нет тут ощущения “симфонии” с государством и облаченной в ризу руки государственного аппарата, расставляющего все строго по иерархии, которая создает ту темную отталкивающую бессмысленность. Смотришь на храм, на позолоченный крест блистающий в небе, видишь, что все как-то механически, формально, словно зашел в какое-то бюрократическое госучреждение, видишь священника в черном подряснике — “сотрудника церкви”, которому не хватает удостоверения с красной корочкой, видишь несколько женщин за прилавком со свечами в длинных юбках и в завязанных косынках, “правильно одетые”, но присутствие Бога не чувствуешь, здесь обитает другой бог, бог порядка, бог суеты и бог внешности. Конечно, все зависит от человека, если ты хочешь Бога увидеть, ты Его увидишь, и, конечно в Его доме, к Нему прикоснуться везде можно, но Его присутствие, порой, в некоторых православных храмах не дышит на тебя с порога. А в этом соборе оно непременно улавливается несмотря на то, что это другая конфессия, и понимаешь, что конфессиональные перегородки не препятствуют для Его действия, когда человек ищет Его, то Господь переступает через них. А возле входа висит объявление на лазорском: “Spakuem ob Christiane” — говорим о христианстве, и под ней: “Evangelian glogol”. Эти две брошюрки говорят о том, что в этом соборе проводятся встречи о христианстве и Евангельские встречи, на которые может прийти каждый желающий.
Конечно, все это моя фантазия, но во что превратиться жизнь человека, если он ее выбросит, откажется от нее. Вся моя страна, где я сейчас нахожусь, хотя на самом деле, в настоящий момент, я прогуливаюсь по своему дачному участку, гляжу на украшенные, словно белыми хрустальными кораллами молодым и белым цветением яблони и представляю как они бережно укрывают и окутывают зеленые сирадокские улицы, излучая ароматный запах, или, быть может, медленно и неспеша иду по центральной дороге и переделываю ее в Озерный проспект, обставлявший все вокруг высокими, по сравнению с дачными, резными домами; в ушах гудит звон от проезжающих машин и от потока людей, хотя я наслаждаюсь весенней загородной тишиной, и все это несовместимо, но вопреки своим разным берегам, сливается в моем воображении, минуя разделяющую реку. Я за городом, куда убежал от шумного города, но представляю себя в городе, который мне приятен и любим.
Целый день я бродил сегодня по Сирадоку, солнце уже забролось на вершину купола небосвода. Покинув Некрасовский собор, я двинулся дальше, абсолютно бесцельно, не имел в себе никакого устремления намеренно посетить какую-нибудь достопримечательность. Я ступал по раскаленной от жары блистающей мостовой, которая, казалось, вот-вот расплавится и станет жидкой как лава, и с каждым шагом я ожидал, что моя ступня с шипением провалится неведомо куда. И как радуешься этой только что наступившей майской жаре, чувствуешь ее впервые за этот год, и с радостью скидываешь с себя всю верхнюю одежду, с легкостью бросаешься навстречу теплому разогретому воздуху, и всеми силами пытаешься его обнять, так как не ощущал его больше полугода, и теперь невероятно удивляешься, что так спокойно без лишних нагромождений на свое тело, от которых оно изныло и устало, можешь спокойно идти по улице в такой домашней одежде в шортах и футболке.
Снова я обошел Некрасовку, вернулся на Озерный проспект и обогнул дома “Фантазия волны”, словом еще раз обогнул центр и остановился в кафешке с видом на одно из этих зданий.
Я располагаюсь на улице, мне подают сырный суп — фирменное лазорское блюдо, поскольку Лазория — страна множества разнообразных сыров, это их национальная еда еще со времен Средних веков. Как у нас пекли хлеб, также в лазорских деревнях практически в каждом доме варили сыр, позже его стали закатывать в бочки, наполненные сливочным маслом, так он дольше хранится и сохраняет свой вкус. На второе мне подают бронзовый стейк в сырном соусе — опять же национальное лазорское блюдо с особым рецептом. Говядина бронзовая, потому что свежее мясо специально жарят не до конца, доводят его до того пограничного состояния, когда оно уже не сырое, но и не полностью серое, тогда оно сохраняет свой свежий настоящий вкус, так как полная прожарка его убивает. И опять же сырный соус, не тот, который в Макдональдсах или в магазинах, а настоящий из мелко тертого расплавленного сыра.



IV
Как только солнце почувствовало усталость и стало медленно сходить с вершины неба, будто бы из-за самой усталости оно не могло идти быстрее и когда оно всеми лучами, словно руками, потянулось к горизонту, я покинул центр и устремился по Озерному проспекту в сторону озера Сарпат. Плывя по теплому майскому воздуху, сопровождающему этот дивный теплый вечер, тогда жара уже спадает, оставляя одного разогретый воздух, и он всеми силами пытается отдать себя каждому. Как же я обожаю эти первые теплые майские вечера!
Так приятно этим тихим благоговейным майским вечером сидеть на просторном берегу озера и смотреть на закат, с восхищением наблюдать как вода перебирает золотые струны солнца, опустившегося в нее, будто она на гитаре хочет сыграть тихую вечернюю песенку. Странно, это озеро не похоже на озеро, морем его тоже не назовешь, хотя всем видом оно к нему стремится, его просторы превышают взор, поэтому так же как и у моря другого берега не увидишь, на его дне почти нет ила, который так жадно хочет всасать ноги и обладать ими, но тем не менее вода пресная, хотя по тому как порой она любит наполнять себя морской лазурью, по ней и не скажешь. И плеск небольших волн все пытается намекнуть о соли, но стоит лишь попробовать воду, как даже не веришь своему вкусу.
А какое же далекое голубое небо весь день не переставая возвышается в этот весенний день и тихо накрывает этот город, как какое-то драгоценное сокровище. Я решил этот выдуманный город укрыть таким прекрасным одеялом, даровать ему его, как заслуженное почетное знамя. Словно на небе он больше не знает цветов, кажется, что тучи не осмелятся на него взобраться, оно как неприступная гора, до которой даже им слишком высоко. Наверное, они растворятся в нем, теряя свою наглость, пытаясь на него все же вскарабкаться, и у них это получается в других местах, а тут они поражаются его могуществу.
А берег тих; невероятно, но город особо не балуется шумом, тихо притаившись, он стоит, будто огромная стена за тобой и лишь иногда улавливаешь его посапывание в виде одиноко проезжающей машины по опустевшей улице, а впереди тебя бесконечная бирюзовая водная гладь, немного поблескивающая волнами. А ярко-красное солнце плавно опускает в нее свой диск, будто высохло за весь день от своего сияния и ему нужно отдохнуть, напитаться влагой, чтобы также завтра на свои лучи, словно на удочки ловить восхищенные улыбки. Постепенно оно начинает растворяться в воде, словно сладкая шипучка, так и ждешь, что пойдут пузырьки, и весь его свет охватывает и вбирает в себя вода, окрашиваясь в пурпурно-оранжевый цвет, будто солнце и вовсе растаяло, и слилось с водой. А солнечная дорожка, переминаясь на прыгучих волнах, несется вплавь к берегу, но возле него горько сожалеет о том, что не может до него дотянуться и с каждой небольшой волной разбивается о песчаный берег, все усердно пытаясь выпрыгнуть из воды. Он тихо неподвижно стоит, словно вовсе замер и прирос к небу, хотя он куда-то плывет, посмотришь — и понимаешь, что не наделишь его движением. Весь шум куда-то уходит, растворяется вместе с солнцем и остается только песчаный берег, да лиловая темнеющая вода, которая бросает небольшие свои волночки на берег, словно тени.
И вот, я сижу не берегу озера Сарпат, в своей выдуманной стране, в этом выдуманном городе, и смотрю, как словно туча уносится вдаль этот день, протягивая через ночь руку следующему. Несказанно счастлив я в эти минуты, хоть и нет передо мной ни озера, ни города стоящего за спиной; где я, сам не знаю, может в комнате, а может стою на крыльце, может вынес стул и сижу на участке, слушая прелюдию кузнечиков, но, впрочем, это не так важно, раз фантазия начертила позади меня город и налила передо мной необъятное озеро, отгородив его берегом, то значит все это есть… Вот она, фантазия, имеющая силы больше, чем у тысячи строителей, вмиг воздвигающая дома и стены, города и страны, покрывая их таким же небом! Да, можно сказать, что ничего этого не существует, но фантазия делает это настолько реальным, что ты и вправду начинаешь слышать тихий всплеск воды, а все что реально видишь перед глазами — мираж, обман, так и чувствуешь, что перед тобою далекое глубокое озеро. Я себя ощущаю так, что я реально сижу на этом берегу, и как же несказанно счастлив, что вот, моя страна, и вот я в ней, смываю руками остывающий песок, дышу легким теплым ветерком, дующим с кристального озера. В каждом вздохе ты ловишь эту минуту бытия и изнеможенный от удивления сидишь на песке.
А на следующий день я в это же время очутился в поле, точно так же солнце склонилось низко к горизонту и нежно лизало его своими лучами. Специально я к нему не шёл, я просто, как всегда, бесцельно брел по городу, любуясь тем, что он предложит. Затем, минув старинные дома, каким-то образом вышел на улицу полностью усыпанную оно-двухэтажными частными домами, от нее отходили еще улочки, и, разбежавшись прыгали в ароматный цвет яблонь, но я шел по центральной, минуя разные хозяйственный убранства. И наконец наткнулся на дорогу, состоявшую из колеи из-под колес ведущую и скачущую в поле, будто она погружалась в траву, словно в воду и пыталась дотронуться до дна.
Настоящая майская степь с изобильной палитрой благовоний, свежая только что вылупившаяся трава, едва ли выдавшая цвет, нежно и бережно полощет тебе ноги. Солнце нечаянно упало в небольшую, но длинно растянувшуюся тучу, которая пыталась схватить землю за края, но она не поддавалась. Но повсюду разбежалось приятное вечернее тепло, берущее тебя за руку и за ногу.
А на следующий день снова оказываешься в городе, стоишь на широком распутье улиц, которые, словно оживленные весенние ручьи, ударяются о тот самый знаменитый волнистый дом, и плавно растекаются кто-куда в разные стороны. И каждая улица то и дело ныряет в тенистую едва ли распустившуюся листву, которая устилает все вокруг, и, расправляя свои недавно окрепшие ярко-зеленые крылья, укрывает ими тротуары и шагающих по ним пешеходов. Но в этот день небо затянули большие, но довольно рассеянные облака, через которые солнцу все же удавалось проскочить, но некоторую часть света им удавалось сдержать. Они стелились такой длинной дымкой от одного края неба до другого, словно кто-то помазал небо кисточкой с белой краской, или, будто по небу промчался паровоз, оставив свой след, который отдался в руки рассеянию.


V
Шесть дней я провел в солнечном, уже начинающим издавать жар Сирадоке, и в последний шестой день пришла пора уезжать.
Поезд медленно брел, словно чего-то боялся, по обожженной солнцем степи, которая изнывая в надежде на облегчение, хваталась за спасительный краешек голубого неба и всеми силами пыталась стащить его на себя, дабы им умыться и насытиться лазурной прохладой, а оно понимающе склонялось над изнывающими растениями, а солнце обещало, что спустится под горизонт, и потому отдавало не такие яркие, но полные золота последние свои заходящие лучи. И в один миг небо, солнце и начавшая загорать земля слилась в каком-то взаимном понимании. По полю медленно стала наползать едва-ли заметная тень, сотворенная самими же растениями, она опускалась к корням и хватала растения за низ их стебля, верхушки же оставались пока еще догорать на солнце. А оно все склонялось и склонялось вниз, все ровно и вдумчиво, смотря на землю прыгало по полю, словно небольшой огненный шар, но ни одна травинка не имела власти его сдвинуть, оно как призрак непоколебимо и без всякого значения проходило сквозь нее. Закат расплывался и плавил кончики неба, поезд тихо, не спеша, катился, ритмично постукивая колесами.
Прощальный звон небо огласило, последний раз я вижу эту широкую необъятную степь, конец которой вовсе не найдешь, и этот звон поочередно поднимает все события минувших дней. Они были еще вчера, хотя теперь они уже воспоминания, но выглядят они не так, как если их осветить взором, перемотав ленту времени на километры вперед, остается чувство, что ты живешь в этих днях, ты красочно и подробно чувствуешь дыхание их обстановки, одной ногой ты стоишь еще в них. Медленно покидаю ветвистые цветущие яблони, щедро разбрасывающие свои снежные белые от цветов ветви в придомовых садах, которые тянутся один за другим. Некоторые яблони так приветливо вытягивают одну из своих коралловых ветвей, словно руку и хотят с тобой поздороваться, и, может, машут тебе на прощание. А поезд волочится по золотистому полю, смотришь вниз, и, кажется, что рельс вовсе нету, что он плавно плывет по полю как по воде.
Я оторвался от окна и пошел в купе, поезд набрался смелости и стал прибавлять ходу. За окном купе замельтешили те самые столбы, на которые я любовался в свой приезд. Не сказать, что скучна неэлектрифицированная железная дорога, быть может, она непривычна современному миру или жителям больших городов, содержит какую-то слабость перед остальными электрифицированными дорогами, идет на какой-то компромисс с отсталостью от нынешних достижений, однако она по-своему прекрасна. Окно не рассекают целые колонны бетонных столбов, в небе не спускаются бесконечные серебристые провода, которые порою провисают аж до середины окна, вызывая желание схватить их рукой; смотришь в окно и дивишься отсутствию всего этого, словно оно растворилось где-то в окне.
Наступило утро. Поезд мчался уже по знакомой дороге, подъезжая к Белогорску, у которого он, ни на секунду не остановившись, минул стрелой. Небо абсолютно ясно, его лишь только пересекают черные провода, они тянутся, словно тянучка и ловко цепляются за следующий столб, а с него перепрыгивают на соседний, лишь только контактный провод бежит ровно без отклонений, сознавая свою значимость в своем положении, ведь ему нельзя прыгать, так как с него считывают напряжение электровозы, которым нужна строгая ровность.
… А недавно мне приснился сон, что будто я еду в поезде на верхней полке, причем все было так отчетливо, что ничто не могло сдвинуть уверенность в том, что это явь. Хоть ее и подергивал порою легкий бред сна, но его легко можно было списать на то, что он снится мне, когда я лежал на полке.
А я ехал, как обычно прислонившись подбородком к простыне, впитывая носом ее запах, а подо мной за окном рельсы… Рельсы, их было много, они все никак не могли успокоиться, все путались друг с другом, и не хотели сцепляться. И я их видел невероятно отчетливо, сквозь окно, которое завещал легкий тусклый свет, отскакивающий от белых полок и бледно выплавляющий его на стекле. Мне даже удавалось следить за ними, как я это обычно делаю, и один из них запоминающе вырвался откуда-то из-под платформы, в него тут же врезался другой путь, плавно отклеившийся от соседнего. Видимо, мы проезжаем какую-то станцию, скорее всего Гридьков, потому что она мне запомнилась больше всего. Она находится почти на полдороги от Сирадока и Танхонии, территориально она относится к Сирадокской области, но до Курова уже вовсе недалеко.
А потом мне снится, что мы едем уже где-то между Видами и Новогиреево, но только почему-то поезд едет по другой стороне, может случилось что-то и это придает скуку реалистичности. Но на этом я проснулся.
У Фридриха Шопена есть такая композиция, называется “Фантазия”. Будто бьется небольшая красивая ваза, ударяясь она разлетается на множество осколков, и эти осколки начинают оживать, затем они становятся все больше и больше, уже обгоняя по величине саму вазу и им не дашь уже числа. Фантазия — великая вещь, она способна творить новые миры, она преображает человеческую мысль, без нее человек бы погиб, без нее он станет роботом. Безусловно, это не безопасная вещь, если ей злоупотреблять, она может погубить человека, оторвав его от реальности, потопив в своих виражах, поэтому в ней как и во всем нужно знать свою меру, нужно научиться ее чувствовать. Конечно, много раз заносишь ногу через ее черту, но много придется ошибиться, пока не научишься. Фантазия преобразовывает этот мир из серого в радужный, именно тогда задуманное вдруг неожиданно становится реальным.