Тератома

Капля первая: в утробе
Приветствую Вас! Ах, как мне было бы приятно произнести это вслух и познакомиться с Вами… С кем-нибудь из Вас. Но, боюсь, мне не стоит на это рассчитывать по той простой причине, что меня для Вас нет. Или я неправ и правильно сказать, что Вас для меня нет? Как бы то ни было, а существовать друг для друга мы не можем: либо Вы, либо я, ибо — меня придумали. На самом деле меня не существует. Вернее, до некоего момента я существовал лишь как предмет воображения своего творца; внешность моя, мысли, чувства полностью были обусловлены его волей. Меня вполне можно себе представить; конечно, я плоский, диффузный, фрагментированный, и все мои части собрать воедино и удержать в поле зрения – задача едва ли разрешимая и уж определенно лишенная смысла, но все же я облегчу Вам ее, пустившись на небольшую уловку: перевру все доступные мне описания самого себя и явлюсь Вашим глазам эдаким многоликим и цветистым арлекином, аляповатым, где-то выпуклым, а где-то раскатанным вдоль и поперек, чтобы занять побольше Вашего внимания.
Творец мой, Автор, похоже, и сам не мог определиться с тем, каким хочет меня видеть, и собрал мой образ из разных лоскутов, как пэчворк. Вдобавок к этому я выходил каким-то хамелеоном: время от времени у меня менялся цвет глаз, форма лица, телосложение – то я оказывался субтильным, хрупким, словно тростинка, то в какое-то мгновение обзаводился мышцами и крепким прессом; «гулял» и мой рост – ничто мне не мешало расти во взрослом состоянии, равно как и ни с того ни с сего укорачиваться, оседать, вдавливаться в земную твердь. Казалось, мои параметры, характеристики перебирали, перемеряли, как легко отделимые от тела наряды, не умея ни на чем толком остановиться. Что было тому виной – забывчивость, небрежность и нелогичность или же умысел? – я не берусь ответить, но мне было бы проще простить коварство и хитрость, нежели невнимательность; я бы хотел верить в незаурядность моего Создателя, сколь велико бы ни было мое недовольство в Его отношении. Но ляпов допускалось предостаточно: жизнь моя в изложении моего Творца петляла из настоящего в прошлое, из прошлого в будущее и наоборот, выделывала такие фортеля, что у меня кругом шла голова; вот я только что был на школьной скамье, а уже в следующий миг выходил тридцатилетним мужчиной; произвольно менялся у меня и род деятельности, и места обитания, и вкусы, и социальный статус, и даже отношения с себе подобными; меня швыряло из одной стези в другую, ни к чему я толком не успевал ни прикипеть, ни притереться.
Да, я спохватывался и задавался вопросом: «А где же я? Собственно, что такое мое «я»? Насколько оно существует?», становился в тупик и не мог себя объять, обхватить, как будто я являл собою какую-то растекающуюся лужу: вот она ползет, ползет во все стороны, как будто бы стремясь обратиться в раскидистый водоем, а на деле лишь истончается в струйку и ссыхается, втягивается невидимыми порами. Какая часть меня принадлежит мне самому? И есть ли такая часть во мне самом, может, каждый мой несуществующий атом детерминирован той силой, которая меня породила?.. Но нет, мне не хочется в это верить, так не должно быть! – в конце концов власть Творца моего не безраздельна надо мной, да и не все же он выдумал, кой-чего и выдумалось само по себе.
Очень странно и, наверное, совсем нелогично: ты не знаешь точно, существуешь ли на самом деле сам, но с твердой уверенностью утверждаешь не просто наличествование, но жизнь своего Творца, безусловную, безотносительную к существованию в Него верующего. Бог для человека есть постольку, поскольку есть человек. А человек-Творец есть и тогда, когда еще или уже нет придуманного им персонажа. Богу есть чему позавидовать – человек-Творец Его превзошел.
Но, знаете, кое в чем мне ведь даже повезло больше, чем моему Творцу – мне-то ведь не нужно сомневаться в Нем, искать свою веру, ждать чудес в Его исполнении, искать следы Его пребывания в своем или любом другом мире – Он для меня данность, аксиома, исходное условие.
Вот говорят, что люди лишены смысла своей жизни оттого, что не ощущают присутствия Бога, вмешательства своего Создателя, — по-моему, это глупо. Если кто-то считает, что полная своя обусловленность высшей силой, твердое знание о ее причастности к каждому дню твоего бытия осеняет его смыслом и придает значение, то очень сильно заблуждается.
Представьте: в каждое мгновение думать о каждой своей мысли как о чужой, навязанной, внушенной, внедренной – грош цена этой мысли. Ни о какой свободе воли не может быть и речи. Нет, ну вы представьте ту степень блаженства, которую испытывает человек, которому подконтрольно другое существо. Даже подчинение кошки или собаки дарит радость и тешит самолюбие ощущением собственной значимости, что уж и говорить и контроле над человеком, пусть даже не материализовавшемся. Есть Его воля – есть и я, нет Его воли – и нет меня, все, пшик, лопнувший пузырь лакуна; нет даже ощущения отсутствия меня, ощущения того, что кого-то или чего-то не достает. Моя воля существовала до тех лишь пор, пока на то была Его воля. Я был тем, кем Он хотел меня видеть.
Так было до сегодняшнего дня. Это было долго, длилось годами. Иногда Он забывал обо мне, оставлял одного в оцепенении, а время меж тем мучило меня своей протяженностью. Я родился оттого, что мой творец был несчастлив и даже болен. Я уповал на то, что меня Он захочет сделать счастливым, я был почти уверен в том, что Он захочет исправить все случившиеся с Ним ошибки и наделит меня радостной, безоблачной, полноценной жизнью, насыщенной яркими впечатлениями и переживаниями. Все, все возместит он сполна в моем воплощении – так мне мнилось. И что ж? – этот Слюнтяй решил сделать меня еще более несчастным, чем он сам, лишь бы хоть в сравнении с моей участью найти утешение и ощутить низкое превосходство. Идиот! Я долго мирился с тем, что мне досталось, все ждал чего-то, думал, что Он одумается, что в Его жизнь вторгнется какой-нибудь луч, света которого достало бы и на то, чтобы осветить мое мрачное существование, но, как вы понимаете, ничего на мою долю не перепало. И во мне, в плоском, двумерном, ущербном, бесплотном и бездушном, все же нашлось местечко, в котором стал вызревать бунт, восстание. Я почувствовал в себе зачатки своих собственных, никем не продиктованных мыслей и чувств. Правда-правда, я почти уверен в том, что во мне пробудилось нечто, топорщащееся, торчащее, как кончик нитки, из сферы Его влияния. И, скажу я Вам, я нашел в этом убеждение немалое удовлетворение, почерпал в нем немало сил для того, чтобы ополчиться против Него, против своего естества, против самого себя.
И все же: кто я такой? Каким меня выдумали? На что я, собственно говоря, сетую? Итак, представлюсь, вытянусь, по возможности, во весь рост: я мужчина сорока одного года от роду (если не считать колебаний воображения моего Творца, то убавляющих, то прибавляющих мне лет). Полноценного детства, юношества да даже и молодости я не ощутил, не пережил; так, пару эпизодов мелькнули перед моими глазами, да и то и не разберешь, мои они или на меня случайно накинутые кольцами воспоминаний Творца моего. Вышвырнул он меня из моего небытия, сорокалетнего, на четко очерченный, в лист бумаги вмещающийся рисованный берег. Одна тонкая линия, отделяющая белое от белого, пролегла для меня чертой горизонта, ознаменовала собой начало меня. Безо всяких прелюдий, не ведая еще даже своей внешности, наспех, как будто в ускоренной съемке, начал я обрастать атрибутами «своей» жизни. Не знаю, каково это быть молодым, но физически я чувствовал себя довольно сносно, да что скромничать – ощущал я себя превосходно, если только позабыть об отсутствующей материальности моего тела.
И все же, надо же вам как-нибудь меня представлять, надо же вам уметь меня отличить от других персонажей! Нет-нет, хорошо, это не вам надо – это мне надо, чтобы вы меня представляли и отличали, буду откровенен. Мне нужно отражение самого себя в ваших глазах, мне нужно ваше восприятие меня. Вы проживете и без меня, нет сомнений, а вот я без вас растаю, рассыплюсь, обращусь в прах. Да ведь я и есть прах, вокруг которого, смею я верить витает, блуждает, парит Психея. Стоит вам отворотить свой взгляд – и меня нет. Но я постараюсь выжить, на худой конец я буду казаться живым. Вы будете меня видеть, вы будете меня слышать, будете чувствовать мое дыхание и тепло приблизившейся к вам руки, желающей вас коснуться.
Итак, мне тридцать девять лет, я отнюдь уже не мальчишка, но внешность моя, настоявшись, как терпкий благородный напиток, сохранив свежесть, напиталась опытом и осенилась большей привлекательностью, чем самый смазливый юнец. Лицо мое светло и тронуто разве что мимическими морщинами, расходящимися едва заметными лучами, так идущими к доброй, искренней улыбке, обнажающей ровные естественного оттенка белые зубы. Я не ношу усов, бороды или бакенбард, я всегда чисто выбрит. Голова моя окаймлена коротко подстриженными густыми каштановыми волосами; впрочем, не настолько коротко, чтобы не обнаружить их волнистость. Глаза мои, не слишком близко или далеко посаженные друг от друга, имели цвет не вполне карий, а скорее янтарно-коньячный, белоснежные, до голубизны белки обусловливали некоторую наивность и детскую открытость взгляда, которые мне порой хотелось скрыть; казалось, я поневоле обнажаю всякому прохожему свою душу, но то было пустой заботой – никто никогда не мог ее проницать, скользил лишь по блестящей и гладкой поверхности вешних вод моего замечательного взора. Я не сумел сохранить первозданного вида своего носа: он был множество раз ушиблен и переломан, но несмотря на то, что несколько сместился в одну сторону, приобрел весьма замечательную форму: в профиль он выглядел точь-в-точь как у Александра Македонского на чеканных монетах. Чего и говорить, моя производящая впечатление благородства и породистости внешность немалым была обязана именно носу. Конечно, его одного недостаточно для формирования моего призрачного портрета и совсем немного он мог поведать о моей личности, но вот другая деталь, которая сослужит службу для моей характеристики: мой довольно тяжелый, грубый подбородок с наполеоновской ямочкой выдавал мое упрямство раньше всего остального. Меня несколько смущали мои уши – они не прилегали плотно к голове, хотя и не были настолько оттопыренными, чтобы их стесняться, и все же они обращали на себя внимание и могли бы стать предметом переживаний, будь я желторотым подростком. Но я им не был и даже не помнил о соответствующей части своей биографии, так что мог с удовольствием обойти стороной эту маленькую шероховатость своей наружности и вновь приняться за свои достоинства, к которым я причислял осанку, широкие развернутые назад плечи, будто вытесанный из камня торс, в меру мускулистые грудь, руки и ноги. Я не так уж падок до внешности, как это может показаться, но не утаю, что крепкие ноги – это предмет моей гордости. Не возьмусь вспомнить, где, но где-то я перевидел у мужчин огромное количество тонких цыплячьих ножек (не исключено, это было в армии), их жалкий вид был настолько мне противен, что я невольно задавался вопросом: а где же та сила, та мощь, та опора, которые должны ассоциироваться с мужчинами? Неужели в большинстве своем они всегда были такими – физически не приспособленными к тому, чтобы стоять крепко на ногах и что-то или кого-то защищать? Впрочем, не так уж много мне дела до остальных – больше всего меня волновал я сам и наиболее взыскателен я тоже был не к кому-нибудь, а к самому себе. Не самая счастливая особенность характера, но зато весьма постоянная. Кажется, что касается моего статичного изображения, неупомянутым остался лишь мой рост – здесь хвастать нечем: он у меня чуть выше среднего, метр сто восемьдесят с небольшим. В целом я едва ли потянул бы на тонкого изящного франта с не менее изящной тростью, которому идут костюмы в обтяжку, скорее, фигура моя располагает к тому, чтобы назвать ее коренастой и крепкой, но вместе с тем силуэт ее был четко очерчен, в нем не присутствовало ничего лишнего, что норовило бы из него вывалиться в виде складок, я отнюдь не польщу себе, если скажу, что наружность моя не лишена утонченности. Не вижу резона пускаться в описания более мелких, но не менее важных деталей самого себя до кончиков пальцев и манеры себя держать; пусть от меня веет легким флером, пусть буду я окутан дымкой, из которой нет-нет, да будут выступать различные подробности, дополняющие мой образ. Не мог я не замечать, что произвожу довольно приятное впечатление, нравлюсь, что многие почитают за честь общение и короткое знакомство со мной. Не скрою, я не лишен недостатков, и не все их можно причислить к тем, что составляют пресловутую изюминку и добавляют шарма, выгодно оттеняя достоинства; есть и такие недостатки, что заставляют меня комплексовать и желать их скрывать. Ну вот, к примеру, один из них – не то от рождения, не то от того, что со мной что-то приключилось, но одна моя нога короче другой; это вовсе не бросается в глаза, но доставляет мне массу неудобств, борьба с которыми на виду у окружающих дает им косвенные указания для обнаружения моей особенности. Я уж однажды слышал пересуды о себе: мол, так странно переминается с ноги на ногу, держит одну так неестественно, подтаскивает ее волоком – уж не короче ли она другой? Подтверждение сей информации могло бы здорово поднять настроение тому, кто раскрыл мой секрет. Конечно же, таких секретов у каждого найдется великое множество, и все же подсвечивание их и насмешка над нами немало ранят.
Странно и нелепо вот так вот рисовать свой портрет: я как будто выставляю свою анкету на сайт знакомств или резюме на сайт по поиску работы. Вот что примечательно в моих смутных намешанных ощущениях – постепенно начинаешь сомневаться в своих словах, представлениях, впечатлениях, в какой-то момент перестаешь верить самому себе и уже только по инерции продолжаешь себя убеждать в том, от чего однажды раз и навсегда отъединился, как отколовшийся кусок льдины. Вот ты обозначил что-то плоским, гладким, как галька, словом, и объемность, многогранность предмета порушилась, отпала, остался один симулякр, отражающийся от стенок нашего сознания.
Вам, наверное, прекрасно известно, что образы любого пишущего более блеклы и глуше, чем образы читающего. «Белый» автора и «белый» читателя это два совершенно разных понятия; автор все одевает и одевает, все рядит и рядит, кромсает, сдирает и вновь навешивает, почти никогда не получая удовлетворения от своего труда, а расслабленный (или даже сосредоточенный) читатель наблюдает и наслаждается броской оберткой, в которой тонет худосочный манекен – слово. Признаться, мне было бы куда приятнее, если бы, как и всякого персонажа, смакуя, наслаждаясь и терзаясь, источая свою энергию и фантазию, меня во всех деталях и во весь рост описал мой автор; тогда мне не пришлось бы самому себе доказывать свое существование. Правда, и в таком случае мне едва ли приходилось бы рассчитывать на то, чтобы узнать о себе что-то определенное: какой автор состоял в столь близких сношениях со своим творением, чтобы вылезти из раковины сокровенности и поручкаться с ним? Пожалуй, я хватил лишка, замахнувшись на «существование», более здраво и оправданно в моем случае было бы притязать на творческий акт зачатия, на выдуманность, на вспышку. Ведь то, что зовется мной, могло существовать лишь какой-то краткий миг, а все остальное, что я дерзаю собой называть, может представлять собой непрерывную последовательность, череду новых созданий, абрис которых миллиметр за миллиметром отклоняется от моего, смещается в сторону и запечатлевается в новом мгновении, это уже «не-я», это новые точки, прокладывающие трек не известной ни мне, ни им функции; каждая точка определяется своими параметрами, но эти параметры уже не мои, я уже не там, они не совпадают со мной. Я не движусь, я застыл, соответственно, я не вся функция, а лишь ее ничтожный след, вычеканенный где-то в пространстве на пересечении с отрезанным ломтем времени. И вот я, находясь в таком весьма сомнительном положении, пытаюсь о себе заявить, зафиксироваться в вашем восприятии, сознании, вколотившись в него гвоздями – словами. Мда, весьма дерзко. Но что же мне остается? – ждать, пока от меня, как от звезды, долетит до кого-нибудь свет угасшего миллионы лет тому назад меня? Разве в этом может быть для меня, на тот момент уже действительно не существующего, смысл от осознания того, что я достигну кого-то тогда, когда меня уже не будет нигде, ни в одной точке Вселенной?
Кхм, какая-то мысль жужжала у меня мухой у меня в голове и вот только что я ее поймал и понял: я чуть было не обманул вас самым бесхитростным манером, заявив, что детство мое, вернее, воспоминания о нем, были вынуты из моей памяти; честность же требует уточнения – все воспоминания, но не все до единого: одно не то пропустили, не то оставили мне с какой-то определенной, но мне пока не ясной целью. Воспоминание это о какой-то бесконечной, мучительной поездке в автобусе, со страданием, стоном и повизгиванием ползущим по пыльной тряской дороге, нетрезво шарахающемся из стороны в сторону; воспоминание это пронизано лучами палящего солнца, запахом пота и влажностью испарины, а еще ощущается металлическим вкусом в пересохшем рту, как будто на языке перекатывается шарик ртути, который невозможно ни проглотить, ни выплюнуть.
А вы заметили, что никак ничего не может завязаться и начать происходить? Заметили? Глупо спрашивать об этом, надеясь на ваш отрицательный ответ. Еще бы, разве это можно не заметить? Мы топчемся и топчемся на одном месте, вертимся на триста шестьдесят градусов, но не ступаем и шагу в сторону. Страшно. И как будто столько еще есть невысказанного, непримеченного, неопознанного на этом самом месте… И ведь это не вполне иллюзия, не вполне заблуждение – в конце концов над тобой плывут облака, небо месится и сминается, озаряется солнцем, обращается в сажу, плачет и смеется, неистовствует и немотствует, обрушивается на тебя и одаривает ласковым взором; глухое, бездонное, пористое, непроницаемое – это все оно! И ведь оно не одно. Застынь и наблюдай, кажется, что весь мир сам крутится перед тобой, вторгается мощными потоками в твою судьбу, и все, что тебе нужно, — постараться удержаться там, где ты есть, не сдвинуться под натиском каких бы то ни было сил. Ах, какая нелепость!..
И вот я вдавлен в обитое дерматином сиденье, сижу неподвижно и мучаюсь тошнотой. Я боюсь пошевелиться и даже больше того – мне страшно о чем-нибудь подумать, но я и не могу – я борюсь с тошнотой, овладевшей мной безраздельно. Я не ел уже больше суток, в животе у меня даже не урчит, там надулся полый пузырь, губы мои пересохли и растрескались – они не смачивались водой вот несколько долгих часов, которым перестал вестись счет. Во мне ничего нет, я выжжен и выпотрошен, чуть ли не исторгнув из себя вместе с рвотными массами собственную душу, но меня все равно распирает эта муть, это неизбывное мерзостное чувство, дрянное, гнилое ощущение, ставшее мне поперек горла, стесняющее мою грудь и вынуждающее подавлять и слово, и вздох. Я прикрываю глаза и мне становится еще хуже – застрявший комок в какие-то мгновения разрастается до невиданных размеров, он превращается в раскаленное солнце, затмение которого вызвала огромная чугунная сковорода. Нет-нет, внутри меня невыносимо тесно, скорее, скорее открыть глаза, очнуться от полудремы-полубреда, пока чья-то огромная рука не продралась мне в глотку и не стала выскребывать мое нутро. Я распахиваю глаза и впускаю в себя мутный желто-оранжевый поток, насыщенный видимой пылью и испарениями, душный и всеобъемлющий, забивающийся в ноздри, проникающий за ворот и щекочущий где-то под лопатками – так зудит, что мнится, будто там прорезываются бумажные крылья; а в общем-то, оторваться от земли мне будет под силу и без них.
Автобус из последних сил тащится и тащится куда-то вверх, всхлипывая и надрываясь, впереди лишь сиреневато-серое полотно, состыкованное, впрочем, с бледно-голубым – как будто два вала катятся и катятся навстречу друг другу, катятся и катятся, так и норовя зажать и перетереть между собой и автобус, и его пассажиров. Экстремум, между тем, так и не достигается. Так и не достигается та точка, преодолев которую ход событий пустился бы хоть под откос, хоть кубарем, лишь бы завертевшись и завоевав на несколько мгновений внимание, сперев дыхание, участив сердцебиение. А вот вам! – держите и держитесь: я сам из-под себя выбью невыносимую монотонную колею! Развинтились все болты, полопались ремни, разорвались колеса, растрескались стекла – чудно: те же ломаные, какими молнии разбивают небеса. Все слилось в единый скрежет и взвизгивание: металл, стекло, резина, асфальт; кажется, все это смешали и сунули мне в рот – я явственно помню вкус этого коктейля, приправленного хрустом собственных раздробленных зубов и скрипучей – от примеси песка – крови. Именно такое пакостное ощущение должно быть эпиграфом к зачину Его жизни.
Выглядит весьма наивно, но на самом деле я, трясясь над своей судьбой, столь тщательно и скрупулезно отношусь к обстановке, трепеща над устройством ясель своего даже не осознавшего себя Создателя, корыстно преследую свою цель – народиться самому себе не для себя одного, а накипеть в волне океана мироздания, проникнуть в его фундамент и надежно в него вкрапиться.
Вообще говоря, мое время измеряется словами. Есть слово – есть время, нет первого – и второму вроде взяться неоткуда. Какая мне, в общем-то, разница, чье слово будет поддерживать мое существование? Одно непреложно – кто-то нужен, безусловно необходим, ибо невозможно самому с собой управиться. Ну есть ли хоть какой-то смысл в создании мира для себя, в котором все тебе заранее известно, определено, тобой же обусловлено? Это же мир без впечатлений, чувств и воспоминаний! И это не говоря о том, сколько нужно приложить усилий, чтобы вырезать грубым тесаком своей фантазии хоть какую-то незначительную деталь. Вы же видите, сколь сложно мне дается действие над самим собой, как старательно я отлыниваю от ответственности за то, что могу свершить с собой сам. Я находил лишь одно важное условие своего благополучного существования (да и для всякого человека во плоти и крови, надо полагать, это верно) — быть свободным настолько, насколько это возможно для того, чтобы оставаться живым; я даже буду еще менее притязательным – обойдусь свободой от привязанностей. Я не настолько глуп, чтобы грезить об абсолютной свободе, но дело даже не в этом: на что мне свобода, в которой я застряну, как космическое тело, как какая-то планета в межзвездном пространстве, повисну, как частица в эфире? В моем мире возможно все, но до тех пор, пока им будет заниматься мой Творец. Стоит ему отойти от дел – что же тогда станется со мной? – так думал я до недавних пор.
Но ведь я уже был, я уже есть, иначе откуда взяться этим мыслям и словам, которыми я прямо сейчас, словно кровью, окропляю чистый, как снег, поток своего сознания? Я уже есть, уже кто-то дергает за ниточки, приводит в движение мои шарниры. И пусть глаза мои пока завязаны, но мне уже дано ощущение самого себя, оно безвозвратно распечатано и ищет теперь наиболее полного своего выражения.
Мой мир не стоял на месте, вертелся вокруг меня, обрастал потенциями: невоплощенными, не проступившими формами и невидимыми связями. Не только я ждал следующего шага от своего Создателя, но и он от меня чего-то ожидал – иначе зачем бы я ему был нужен? Ему хотелось, чтобы свалянный его воображением в ком мир, теперь, слегка подтолкнутый, покатившись, мог продолжать движение по инерции, выбирая неожиданные траектории, устремляясь к краям плоскости, свергался вниз, деформировался, находил новые пространства, перескакивал с одного аттрактора на другой, видоизменялся, разворачивался и спячивался, распускался и замыкался в себе – и все это уже без прямого участия, без усилия воли Создателя, для Его изумления, очарования, свершения над Ним ворожбы. Он надеялся во мне что-то найти: что-то, что выбьется из-под Его власти, обрастет множеством невыдуманных Им потенций, изойдет кругами, иссечется загадочной искрой от соприкосновения, трения двух миров. Откуда я это знаю? – спросите вы. А это еще одно преимущество мое перед человеком: в отличие от него, я практически все знаю о своем Творце. Вот давайте я Его наконец представлю вам. Рудольф Даниилович Гелисханов, совсем молодой еще человек, двадцати шести лет от роду, мелкий банковский служащий, я б даже сказал: банковский разнорабочий; нет, он, конечно, не убирал снег и не мел полы, не чинил технику и мебель, не вкручивал лампочки и не таскал тяжелые грузы, хотя и в этом нет ничего зазорного (вот в этих-то деятельностях как раз-таки и нет ничего зазорного), но стольким успел уже перезаниматься в своем кредитном учреждении, что более подходящего определения я б для него не сыскал. Его все время сокращали; куда бы он ни пришел, он попадал под процесс то оптимизации, то реорганизации, то еще какой-нибудь «Ции», которая всенепременным долгом считала нависнуть над головой моего Рудольфа Данииловича, перевести его в другое подразделение, месяца на два-три оставить в покое с тем лишь, чтобы снова вернуться и обратить к очередным переменам. Труженик мой и скиталец, как-то не особо желающий осесть на одном месте, покорно принимал уготованные ему изменения и вновь и вновь осваивал новое поприще в прежней же своей организации, демонстрируя, вроде как, гибкость всего своего существа и, в первую очередь, мышления. Как по мне, так то были приспособленчество или полное безразличие к своему делу; строго говоря, дела-то своего и не было, ни к чему не лежала Его душа; так, механически, как некая заведенная кукла, выполнял он свою работу, не ища в ней глубинного смысла и не задаваясь вопросами – «надо», так уж значит «надо». Впрочем, и сам Он не вызывал никаких вопросов: был исполнителен, четок, аккуратен, укладывался в срок; значимость своего труда не преувеличивал, себя не превозносил, ничем не бахвалился, да даже лишний раз и не напоминал руководству о своем существовании. Тупая прилежность, неукоснительное подчинение, старательность, результативность, хоть и без увлеченности процессом, не обнаруживали амбицию, а оттого до поры до времени удерживали за Рудольфом рабочее место, да и не лишался он его вполне – всегда находились варианты, возможности, от которых Рудольф не смел отказаться. Ему не пришлось бы так часто кочевать, если б он давал себе труд заявить о себе, о своем характере, о своих желаниях, а не просто плыл по течению и предоставляя свою судьбу чужому распоряжению. Сколько же всего, должно быть, в нем скопилось за время этой никому не нужной покорности, сколько сдержанного, передавленного негодования, злости и возмущения в нем можно предположить… и ведь все это подспудно, скрыто, затаено до самой верхушечки, так даже, что я бы сам не заподозрил в нем дремлющего вулкана, если б не был Его частью, его творением, его бледным отблеском.
Итак, все, чем можно было увидеть Его на официальном месте работы, на котором он проводил ежедневно по десять-двенадцать часов, иногда и в выходные, — невзрачным, ничем не примечательным надежным винтиком, бесшумно крутящимся и снующим туда-сюда на благо огромного, не обозреваемого Им механизма. Пресная, бесцветная, застойная будничная жизнь, не осененная осязаемым смыслом, — вот что представляла собой Его видимая часть жизни. День за днем она убывала, как спячивающаяся луна, которой не суждено выпростаться дважды из-под ночного покрывала. Надо быть идиотом, блаженным или иллюзионистом, обводящим вокруг пальца свое сердце и ум, чтобы продолжать влачить такое существование. Или же у тебя за пазухой должна быть какая-то драгоценность, доступная лишь тебе и которой ты можешь полюбоваться наедине с самим собой. Иначе откуда взяться непробиваемому спокойствию, натянутому на живого человека, как вторая кожа? Признаться, меня это спокойствие ужасно раздражало, а в иные моменты и бесило до презрения. В моих глазах он представлялся дышащим камнем, непроницаемым, бесчувственным и не слишком-то достойным занимать хоть клочок земли, хоть кубометр воздуха в своем мире; я мог бы указать на тех, кому гораздо более пристало находиться в нем. Я не мог взять в толк, почему Он сам еще не дошел до тех же умозаключений, что и я. Правда, не разуму здесь должна была быть отведена главенствующая роль, а, конечно же, чувствам. Будь я на его месте, давно б принял, как религию, метафизический нигилизм.
А ведь были времена, когда Рудя представлял из себя перспективного, подающего надежды парня. Его звали светлой головой, уважали, хоть и не дружили с ним, прислушивались к его мнению, искали его совета. И авторитет свой, несмотря на необщительность, Рудольф удерживал долго, вплоть до выпуска из института. И даже несколько лет позже тот же флер летал над ним, что и в те годы, что он блистал. Он ведь тогда всегда за чем-то гнался, бежал, спешил, заполнял каждую минуту времени, утрамбовывал ее, как дорожный чемодан, ворохом дел. Теперь же он гнал лишь время – прочь от себя, чтобы поскорее всего его выжать и самому высохнуть, завянуть.
Конечно, я поспешил со своими выводами, я ошибся. Наблюдение мое оказалось неполным, однобоким, вводящим в заблуждение. Дело в том, что своего Создателя я узнал раньше, чем Он меня, но суждения мои были опрометчивы, а мнение поверхностно. Да и где это видано, чтобы тварь познала своего Творца раньше, чем Творец ее, как такое может быть? – недоверчиво, непроизвольно слегка отворотив от меня голову и скосив взгляд, спросите вы. Хозяин частно не сразу узнает о своем паразите, но я объяснюсь. Признаться, долгое время я и сам себе не мог растолковать такого парадокса, вот до самых тех времен, когда уж я решился на восстание, на революцию, теперь же мне все это кажется само собою разумеющимся. А ведь и парадокса-то никакого на самом деле нет, ни загадки, ни тайны, ни такого уж хотя б открытия. Неужели ж вы думаете, что я так-таки весь и придуманный, выволоченный, до мелочей прорисованный воображением моего Создателя, моего властелина персонаж? Пару намеков я уж сделал, что обстоит все не совсем так или совсем не так. Коснемся предмета основательнее, разворошим ковшом сомнения дерн устоявшегося мировоззрения.
Итак, представьте себя моим Создателем, властелином, вообще просто творцом в самом широком смысле этого слова. Наверное, не так-то уж это и легко вырваться из сутолоки наполненных поручениями, отчетами, встречами и презентациями и начать кого-то создавать. Вот тут-то, мне кажется, и возникает у обыкновенного человека вопрос «зачем?». В общем-то, если возник этот вопрос, то дальше него едва ли и сдвинешься, едва ли добредешь до вопроса «как?». Ну, пусть так: пусть будет этот первый пресловутый вопрос, требующий рационального ответа. Есть, по крайней мере, две его вариации. Первый вариант: выдуманный персонаж потребен на то, чтобы отрабатывать на нем все несбывшиеся сценарии действительности, дополнять ее продолжением, удовлетворяющим наиболее взыскательные ваши желания, самые смелые ожидания и тем самым тешащее (вернее, наверное, «утешающее») несколько пострадавшее, уязвленное самолюбие. Да, милостыня, да, грош, но лучше же, чем нечего. И взаймы ни у кого ничего не взял, возвращать не нужно. Единственное – важна полная ассоциация, отождествление самого себя, реального то бишь автора, с придуманным персонажем; и, скажу вам, допустить такую «утечку» самого себя не так-то уж и просто, без волевого толчка, без напряжения не обойтись. Ну и попасться на собственный обман тоже надо изловчиться, тоже требует сноровки – совладать со своими эмоциями не так-то легко, без сложных химических реакций не обойтись. Чисто теоретически я ведь мог бы встать в один ряд с вами и сподобиться что-нибудь произвести – своего персонажа, то есть персонажа, выдуманного персонажем. Так-то ведь мне никто этого не запрещает, вот только я – так же, как, наверное, и вы, — не нахожу в этом совершенно никакого смысла. Причиной тому я вижу слишком трезвый ум, не способный поддаться столь дешевой, односложной уловке. Да, я и сам синтезированный и своим существованием обязан тому, что с кем-то такие трюки срабатывают. Отчасти я этому благодарен.
Второй способ «применения» мне ближе, но он более изощрен, если сопоставлять с первым, — заключается он в переносе, проецировании собственных переживаний на свою «подделку», в подставлении ее, как неуязвимого щита, под все удары; иным из нас приходится быть громоотводами. Догадываетесь, что в конце концов происходит с такими героями? – замечаю в ваших лицах оживление, ухмылку и ловлю ваш заговорщический взгляд: тут-то мне должно было удаться вас растормошить. Будем откровенны: нередко авторы и их персонажи становятся друг другу врагами; первые часто стремятся избавиться от вторых. Дабы снять все вопросы: я дитя второго способа зачатия, неспланированное, нежеланное, но не отвергнутое и не изгнанное, а приятое и взращенное. Мой «родитель» был глубоко несчастен до тех пор, пока у него не появился я. Строго говоря, он появился у меня раньше, чем я у него; я осознал его существование раньше, чем он постиг мое. В сущности, дивясь его спокойствию и равнодушию, я дивился своим спокойствию и равнодушию: они принадлежали не ему, а мне, их выказывал не он, а я. Я не сумел отследить тот момент, когда вскочил и воспалился прыщом на Его сознании, — никто не помнит своего рождения, и я не являю собой в этом смысле исключения. Я вылез, как придаток, как фурункул… чего уж там! – как паразитический сиамский близнец на свернутой в струну материи сознания. Вам не видно этой материи, мне не видно, но она точно есть, торчит где-то в каком-то пространственном измерении, как трубочка из наполненного амброзией стакана, опущенная в другой – невидимый стакан с невидимой жидкостью. Хоть своего начала я и не помню, все же, признаться, мне сложно понять, как Он допустил мое появление, я сам не до конца верю в свое существование; поначалу я ощущал себя тогда только, когда мой хозяин пальпировал меня в своем сознании, словно некоторое уплотнение, нарост, пытался его вдавить или выдавить – подчас ему это удавалось: я проникал в область бессознательного или выходил наружу. Как бы то ни было, мой мир – вымышленный, и в нем возможно все. Возможно, что меня все-таки нет, а то, что я воспринимаю собой, — всего-то и есть, что нагромождение кучки символов, излучающее мягкое сияние, а объяснение всему – пара-тройка законов физики.
Так же, как и вам, никто не взял на себя труда объяснить мне механизм моего образования, замеса и вылепки в такой, а не в иной форме, никто не растолковал мне моего предназначения, не отсыпал волшебного порошка и не осветил мой путь хотя бы керосиновой лампой. Сам себя я не выбирал. Но мой чудак-хозяин решил, что меня выдумал. Не вижу оснований сие оспаривать, так и положим, дабы сдвинуться-таки с точки отсчета.
Но какой же он проходимец, этот мой Создатель, Творец или просто – Хозяин, удостоившийся моего на Нем паразитирования! Долгое молчание послужит оправданием сего и подобного этому восклицаний, воплей («Вопли Водоплясова» не пришли вам на ум?) и прочих пассажей моей слабости. Вообразите себе: моя несчастливая звезда или слабохарактерность моего хозяина обусловили то, что впервые я себя почувствовал собой не где-нибудь в прекрасных кущах или в оживленном, пышущим великолепием месте (простите мне мой сарказм), а на рабочем месте моего повелителя! Согласитесь, что уж это было слишком – уродливее впечатление от вхождения в жизнь трудно себе и представить. Ситуацию спасло лишь то, что меня не обременили материальным воплощением, так что все, что от меня требовалось, — исполнять роль зрителя, рассеянного в пространстве, так и не сконденсировавшегося в наблюдаемое явление. Так что собственный мой приход в мир ошеломил меня больше, чем кого бы то ни было, и я поначалу совершенно не умел собою распоряжаться. Я чувствовал, что вот он я есть, а где, почему и как, — совершенно еще не разобрался. Мой властелин не спешил мне на помощь, и долгое время я думал, что виной тому его малодушие, пока позже не пришел к выводу, что я для него в тот момент существовал еще меньше, чем для самого себя, — он просто еще не учуял меня и не придал мне образа. Замешательство мое по поводу самого себя длилось недолго и с провалами памяти – так любой новорожденный, которому обрезают пуповину, совершенно не памятует о той боли и чужеродности миру, в который его вышвырнули. Нашлось множество любопытных вещей, приковывающих к себе внимание и возбуждающих интерес и любознательность, позволивших выскользнуть из-под гнета первого безобразного воздействия, произведенного соприкосновением с незнакомой средой. Безусловно, что-то, что составляло меня, чувствовало неподъемную тяжесть, словно кто-то выудил меня из состояния невесомости и подвесил грузило, не дающее упорхнуть. А я бы, пожалуй, с удовольствием вернулся в свое небытие. Но вместо этого мне предстояло в скором времени начать по-настоящему жить.