Птичья песнь

Коралловой расподией мерцал закат на хрустальном снегу, искрил рубиново в тоске уходящего дня. Приземистые всклокоченные дома скрипели под натиском снежной участи. Напевами едва уловимыми трескался город, округлыми мотивами узоров соскальзывал холод с волос покато, вился пургой невесомой меж пальцев, ласкался к тощим ладоням.

Гармония томная закатная сковывала прикосновением прекрасным, поэзия щемящая вечеров северных колдовала свою магию. Брел юнец меж луж окоченелых, сквозь тени, топорщащиеся в оконцах. И слышался ему голос скрипучий старческий, зачинами старомодными подбирающийся к истории недосказанной.

О Безвременье полузабытом ведал старик, о людях, вышитых предками из предков — словно были они вычурными, иноземными узорами украшенными одеяниями. О проклятии страшном, тяготившем людей этих: от эпохи к эпохе совершать ошибки, предками уже совершенные.

Юнец слушал загадочный голос, слышал сквозь взвесь городских огней и перемигивающихся светофоров, и видел воинов доблестных в промозглых подворотнях, колчаны их, до отказа набитые стрелами эльфийскими, волосы серебристые, затейливо заплетенные, заблудшими сквозняками подхваченные.

И шел юнец навстречу весенней оттепели, разлитому лужами небу звездному. Деревья могучие воздавали почести солнцу ослепительному, восставали, скрюченные, из спячки зимней, расправляли могучие плечи. Цветы хрустальные несли они на своих ветвях, шорохи пробуждения и песни далеких ветров. И высвобождали они корни свои из стылой мерзлоты повседневности, и шагали, величественные, оставляя позади изумленного мальчика.

Обронило тогда деревце юное, неокрепшее, гнездо с птенцами едва вылупившимися – запнулось рассеянно об уродливый скелет недостройки. И поднял юнец дар волшебный, и прижал выводок солнышек к щуплой груди своей. И усмехнулся тогда старческий голос скрипучий. И поведал сию историю.

***

Ранние утра встречали мальчика отчужденно и угрюмо, женской головой растрепанной заглядывали они в его небольшую комнату и звали к черствому молчаливому завтраку. За семейным столом обитала громада мужчины, лоснящаяся утренними новостями, курсами валют и никчемностью супруги. Большие глаза мальчишечьи вглядывались в глыбу презрения отвратительного, стараясь угадать черты лица знакомые, свешивающиеся над его колыбелью некогда, в густых усах улыбку прячущие. С повседневной грустью проваливался в его тело тщедушное недосоленный омлет, сдобренный изобильно родительскими наставлениями строгими.

И спокойствие чудодейственное опускалось теплыми ладонями на плечи его, стоило юнцу выйти из стен и подставить лицо дождю благодатному, ясности солнцеликой послерассветной. И слушал мальчик птенцов пушистых щебетание, ибо носил он с собой с тех самых пор комочки маленьких солнышек. И полнилась его драгоценная кольчуга благодати и умиротворения звеньями, лелеял он благословенно капюшон свой волшебный, в котором птицы сказочные гнездились.

Улыбался он кротко внутреннему своему сиянию, полнились тогда сиянием и уголки глаз его, и перерождались они в теплые солнечные лучики, и грели стылые души случайных прохожих. Пили птенцы сей нектар бескорыстной искренней радости, и даровали мальчику магию потаенных видений в благодарность.

С безотчетной радостью бежал он тогда в угрюмый покосившийся дом свой, что кренился под тяготами семейных раздоров. Запирал накрепко юнец комнату сырую, кислыми запахами наполненную. По обыкновению в шкаф, грубо сколоченный в прошлом столетии, вешал он кофту свою изношенную, и свет золотистый заполнял жуткое нутро шкафа, и видения хлестали комнату звонким пением птичьим, изгоняя всю нечисть ужасную.

Полнилась комната искрящимся ослепительным снегом, кустами ягодными, гнувшими к земле свои тяжелые гроздья. Ступали сапоги лаечные, высеребренные нитями узоров, по снегу тому и мяли его шагами благословенными. Златокожий эльфийский маг смотрел глазами внимательными изумрудными в даль бесконечную. И тянулись ладони его узкие к рубинам заходящего солнца, и северных ветров дикие порывы рвали волосы его жемчужные. Сверкали тяжелые перстни на пальцах его, губы шептали заклятия утонченные – и возрождался город ослепительный из снегов бесконечных, восставал замками и бойницами, сторожевыми башнями и яркими ярмарочными флажками. Полнился кличами торговцев, всхрапами стройных жеребцов, напевами изысканными…

Глядел юнец на могущественного чародея восхищенно и верил, что одним лишь взглядом способен эльф рассеять печали всего человечества и отыскать рдеющий уголек понимания в злых глазах материнских, взять его в свои ладони изнеженные и словом кротким раздуть пламя любви живительное. И соберутся тогда возле костра первородного все люди, из предков сшитые, и будут греться подле него все те, кто в любви нуждаются.

И солдаты тогда станут воинами, за доблесть и честь сражающимися, и сгинут в праведном пламени все помыслы корыстные, все курсы валют и утренние газеты, громады отцов, неумолимой угрозой грохочущие.

Грохочущие кулачищами в дверь, в реальность грубо выдергивающие. Сотрясаются стены покосившиеся ужасом, пропадают видения волшебные. Мальчик поднимается с кровати понуро, бредет к ужину полуобреченно – словно бы на плаху поднимаясь, скрепя сердце, словно бы палач уже точит топор буднично. Не ведает юноша, что в грохоте безобразном птенцы его бьются в панике, что толпятся и толкаются они в изношенном его капюшоне. Что один комочек солнечный падает в вязкую темноту шкафа для того, чтобы остаться в ней навеки забытым.

***

С той поры разлетаются птенцы пушистые, стоит мальчишке подойти к дому. Ибо ведают они, что в шкафу злосчастном непроглядная тьма растет и кормится руганью, презрением, в стены въевшимся, взглядами неодобрительными и презрительными усмешками. Растет чудовище в сыром зловонном зашкафье, и косятся ужасом охваченные куцые оконца.

Диким плясом сотрясалось крохотное сердечко птичье, сапогами грубыми и засаленными топтало бесчеловечье людское хрупкое трепещущее тельце. Встала тьма на защиту сокровенного, и сокровенное внимало своему защитнику. Завлекало оно бессердечных обитателей дома в комнату серебряным мерцанием. И иссушало оно, изнуряло кошмарами и звуками потусторонними, скрипами и шорохами ночными, шагами в темноте непролазной. И не смел более отец поднять руку на сына, ибо рука его не поднималась более.

Мальчишка спал тепло и спокойно, облаченный в кольчугу света своего бескорыстного. Злые сердца же слышали шуршание гигантской птицы в темноте за шкафом, видели сморщенные лапы ее кожистые, изрезанный тьмой клюв окровавленный. И глаза, непрерывно бдящие. Не существовало для них магии эльфийской, и спасения для них не существовало.

Проглоченные гигантской птицей по сей день ходят по улицам, по сей день носят тел своих мантии поверх густой своей тьмы непроглядной.

Щебечут птенцы крохотные во все времена и Безвременья, печалью лежат их зыбкие песни в уголках глаз лучистых. По сей день улыбается мальчишка с грустью невесомой, и провожают его взгляды, сожалением иссушенные. Льют сшитые люди тьму зловонную ему в уши – поизносилась порядком кольчуга златотканая.

Изо дня в день возвращается юноша к шкафу. Кормит новый выводок несчастными своими горькими исповедями. Ложится, сгорбленный, позвонками щетинясь. И всматривается в его фигуру тощую тьма непроглядная. И щурит пронзительные глаза птичьи.