Пересказки, часть 21-ая, о Моем Лейтенанте

из сборника: «Записная книжка»
Часть №21: «Прошлое дарит нам удивление, а не утешение».

…Читаю Гранина… у моря,
читаю – глаз не оторвать!
О, Боже мой, как много горя!
Как трудно это просто знать…
Но, и не знать нельзя, поверьте,
нельзя, нельзя не дочитать,
где б не был, хоть на Эвересте…
Нельзя всё это забывать!
Люблю, невыносимо люблю читать современников, их мысли, соглашаться с ними, спорить, пересказывать… но роман «Мой лейтенант» Даниила Александровича Гранина не пересказать! И хотя мы, ныне мыслящие, безусловно, ещё пока современники с ним, но то, что открылось его пониманию… недоступно нашему, моему, а значит и пересказу. Вот и не стану этого делать, лишь, как в четвертой Пересказке «О Горе Вечности» по следам книги академика Дмитрия Сергеевича Лихачева «Мои мысли, воспоминания», выпишу для себя наиболее сразившие строки его:
… «Римма не преувеличивала, врать она не умела начисто, она прямо-таки угнетала своей честностью. Меня зачислили в Первую дивизию Народного ополчения, «1 ДНО». Я был счастлив. Чем?.. Любовь должна была бы удерживать меня, роман только разгорался… на третий месяц войны я перестал понимать свое решение, свою настойчивость, хлопоты»…
«Небо предало меня… я остался один на один с этой летящей ко мне со всех сторон смертью. Запекшиеся губы мои шептали: Господи, помилуй! …Мне вдруг открылся смысл этих двух слов. …Проходили минуты, меня не убивали, меня превращали в дрожащую слизь, я был уже не человек, я стал ничтожной, наполненной ужасом тварью».
«К полудню через позиции полка потекли отступающие части какой-то кадровой бригады… Ополченцы обзавелись гранатами, выменяли пулемет Дегтярева…».
«Густой утробный шум надвигался медленно и неуклонно. Земля вздрагивала, как будто что-то катилось со всех мест… Кто первый побежал – неизвестно, я вдруг понял, что бегу вместе со всеми. …Отступать Красную Армию не учили. …Но в истории того мучительно стыдного лета… движение немецких колонн натыкалось на непредвиденное. Не имеющие танков, авиации, тяжелой артиллерии солдаты… вдруг поднимались из земли…».
«Почти две недели августа нам удалось продержаться на Лужском рубеже. Мы вцепились в землю на правом берегу Луги. …Немцы торопились покончить с нами до наступления зимы. В России им было труднее, чем в Европе».
«В какой-то момент ко мне пришло… наше преимущество – справедливость, мы защищаем свою землю, и эта справедливость всегда будет преимуществом».
«Через несколько часов после начала Великой Отечественной войны, Черчилль выступил по радио и заявил, что Англия будет бороться с гитлеровской Германией до конца».
«Война обучала ускоренно, кроваво, без повторений. …Учились тому, что ни в каких академиях не учили — отступать с боями. Скорость жизни возросла как никогда».
«То, что происходило дальше, происходило не со мной, от меня отделился лейтенант Д. не подозревал, что во мне существует такая личность. …Под его началом был полк, остатки, всего ничего, но настоящий полк, который он бросит в контрнаступление. …Все дело в том, что лейтенант – человек другого поколения. Нас разделяет целая эпоха. Он верил в Победу, цена не играла для него роли, никакие неудачи, ошибки не могли затенить того факела, что светил ему вдалеке».
«Смерть перестала быть случайностью. Случайностью было уцелеть».
«В окопах атеисты не водятся».
«В те дни расстреливали дезертиров, но Д. понял, что застрелить не сможет».
«Когда что-то случается, память сохраняет не только сам случай, но и то, что было до него. Зачем-то задняя память срабатывает».
«Окончательно он пришел в себя в трибунале. Там, за дверью, должна была решиться его участь. Приговор, может, уже готовился. В те дни все решалось запросто, пиф-паф и концы».
«Судьба предпочитает решать по-своему, неведомо, из каких соображений».
«Он спустился в погреб, холодный дымный, представился пожилому капитану… Тот обрадовался, сразу определил командиром в ДОТ такой-то. Ни документов, ни анкет, ничего им не надо было, только фамилия да имя. Счастливое время, опасность сплотила всех, и вдруг все всем поверили».
«У дверей в зал (Екатерининского дворца) происходил какой-то скандал. Там перегородил вход бойцам и саперам старичок в синем халате. …Осадчий доложил, что надо через залы подтаскивать мины, а старик не дает, полы бережет, немцев ждет».
«Уходили из Пушкина в пять утра 17 сентября. …Ленинград, казалось, остался открытым настежь перед немцами. Всего на один день… Ни в книгах, ни в мемуарах – нигде ничего не упоминалось про этот день. Его уничтожили, вымарали из истории.… День 17 сентября у немецких историков тоже отсутствовал. …Почему немцы, которые так рвались к Ленинграду, на полном ходу застопорили и не вошли в открытые ворота? …Гитлер меняет одно указание на другое…».
…«Главная тайна для меня состояла в том, почему она предпочла меня. …Извечное стремление объяснить загадку любви… То, что она девушка, было доказательством ее любви. …Девственность и у мужчин вызывает ни с чем не сравнимое чувство чистоты, во всяком случае, запомнилась та ночь. …Мы отправились в ЗАГС. Предложил я. …Чисто деловое предложение сделал. …Будет у Риммы хоть память о юной ее первой любви к молодому солдатику…
В землянке на нарах у меня было местечко, где снился дом, моя комната, и те первые ночи с Риммой. …Опыта любви нам не хватало, мы имели высшее образование и полную безграмотность в том, что нужно для счастья. …Интересно было изучить тех, кто выжил на войне – были они любимы или нет?»…
«Наша война была другой – корявой, бестолковой… Мой лейтенант ненавидел немцев и терпеть не мог свою шушеру в штабах. …За что ни возьмись, мы оказывались неоснащенными».
«Ночью было видно, как горел Ленинград… Прошел месяц октябрь, затем еще, еще… Город все еще горел, и мы старались не оглядываться».
«Никогда я не слыхал, чтобы снег так громко скрипел. Он вопил под ногами. …На фронте было шумно, а в городе совсем тихо, и чем дальше, тем тише».
«Массовость смерти, блокадная обыденность её, рождали чувство ничтожества жизни, разрушали смысл любого желания. Человек открывался в своём несовершенстве, он был унижен физически, он нравственно оказывался уязвим».
«Легенда о внезапности – чистая демагогия… пытались оправдать самонадеянность великого корифея. Он, Сталин, не представлял себе, что Гитлер мог перехитрить его, переиграть, оказаться умнее его. …Только нарком флота адмирал Кузнецов, рискуя жизнью, ибо действовал вопреки приказу, объявил боевую готовность».
«Не знаю, кто придумал лозунг «Смерть немецким оккупантам!», но он стал нашим идейным знаменем. Не изгнать оккупантов, а убить».
«Блокада – это Невский, залитый солнцем, и тишина. Полная. Стук метронома усиливает ее. Были дни, когда я понимал людоедство. Оправдывал. Я весь превращался в пустой желудок, он корчился, вопил от безумного желания жевать что угодно. Мусор, просто грязь, горсть земли, опилки. Исчезла брезгливость».
«Из полковой санчасти рекомендовали зубы, которые выпадали, обратно всовывать, они иногда приживались».
«Есть стадия дистрофии, когда голод отходит, уступая место вялому безразличию».
«Немцы стали звать к себе: «Русский, ходи к нам булка кушать». Переходили. По двое, по трое. Немцы с самолетов разбрасывали пропуска. На нейтралке был овраг, там появился невесть как черный рынок. …Батальон таял. То есть состав убывал. По разным причинам. Обстрел. Дистрофия плюс цинга плюс фурункулез. …Иногда мне хотелось плакать. Что-то накапливалось… Вместо будущего был тупик».
«Даже научившись воевать к концу войны, мы продолжали бессчетно транжирить своих. Хорошо воюет тот, кто воюет малой кровью. …Когда-нибудь найдется историк, который перепишет историю Великой Отечественной, прославив тех, кто берег солдатские жизни…».
«Чтобы сказать много, надо мало говорить».
«Жизнь постигается, когда она проходит, оглянешься назад и понимаешь, что там было».
«У каждого время отсчитывается по собственным часам. У одного они спешат, у другого отстают, какое правильное – неизвестно, не с чем сверить, хотя циферблат общий.
«У каждого из нас есть черта, которую перейти трудно»…
«Мы не только выиграли эту войну, мы вытерпели ее. В результате нас осталось немного».
…«Демобилизованные гуляли. …Фронтовики. Те, что стреляли. Других мы не признавали своими… только связистов и медиков. Ордена тоже не шли в счет. Орденов штабисты нахватали больше всех.
Честно говоря, не так я себе представлял возвращение. Салюты, победные сводки радовали, а жратвы не хватало. С этим кое-как справились, хуже было с жильем – холодно.
Здесь не передовая с вашим дурацким правилом, чуть что: «Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут». Здесь у нас и дальше пошлют, и такого дадут – пули попросишь. Как-то вдруг она стала старше меня, смотрела на меня как на недоумка. …Она знала тыловую жизнь лучше меня.
Почему я терпела твою гульбу, как ты думаешь? Я знала, что это не ты, это остатки фронта. …На фронте у тебя были просветы, а у меня от страха за тебя просветов не было.… Ты дорвался не до меня, а до безнаказанности.
У меня правда вчерашняя, у нее – сегодняшняя.
Она верила в любовь, как верят в Бога. Она не ходила в церковь, не клала поклоны. Она все надежды вкладывала в мольбу.
Любовь – самый доступный, короткий путь к Всевышнему.
Не могу видеть ее плачущей.
Обедал я где попало, ночевал тоже по-разному. Считал, что ребенок не дает мне выспаться. А то не хотел являться домой пьяным, такую приводил причину. Она мирилась с этим. …Я вдруг увидел, какая она еще молодая. И какой я старый. Истрепанный. Провонял смертью. Пропитан ненавистью. …Если б она знала, как война въелась, налипла, никакой баней не отмоешь. …Да, судьба сохранила меня, но спрашивается, для чего?
Любовь не бывает сплошной, она, как цепь островов…
Временами на него накатывало, он взрывался признаниями в любви. Влюбленный во что бы то ни стало хочет сообщать о том, что переполняет его. Любовь жаждет все новых подтверждений.
Никогда она не расспрашивала про то, как я воевал. Не спрашивала, убивал ли я, скольких убил, как это было. …Тот Д. не прочь был бы рассказать о своих подвигах. Правда, почему-то не было случая, чтобы он нацепил на себя все свои железяки. Надевал медаль за оборону Ленинграда. Еще любил гвардейский значок…
Восьмого марта на собрании женщин ее попросили выступить. …Она сказала, что солдат не лучшее звание для мужчины. Куда выше, нужнее быть мужем, сыном, отцом…
Несколько раз она решала уйти. …Но вот прижала его голову к себе, он обхватил ее руками, сам прижался, и все кончилось. Зачем ей было все остальное, когда есть это»…
«Директора заводов, институтов исчезали один за другим. …Обвинений никому не предъявляли. …Сменяли всю ленинградскую «группу». …В Доме офицеров устроили суд над руководителями города. …В тот же день все было покончено, их сразу отвезли рядом, в Большой дом, там расстреляли».
…«Чего переживаешь, — сказала Римма. – Все они из одной стаи. …Твой Кузнецов, когда его в Москву перевели, стал расстрельные списки подписывать»…
«Когда Сталин умер, плакал не я – мой лейтенант. …Сталин был жесток, неоправданно жесток в войну, совершал ошибку за ошибкой, перекладывал свою вину на других и этих, других, казнил. Но мы победили. …Мой лейтенант чтил Сталина, я – нет; он восхищался Жуковым, мне была не по душе жестокость Жукова и то, как он тратил без счета солдат…».
…«Эта журналистка была уже другая, новенькая.… Она спросила, почему Ленинград не объявили открытым городом, как Париж? Объяснять было скучно. …Она попросила меня давать интервью в пиджаке с орденами и медалями. Пиджака у меня такого не было. Она не поверила. У других фронтовиков она видела такие пиджаки. Меня покоробила ее усмешка. Что осталось у фронтовиков, кроме этих пиджаков? …Тогда она спросила то, над чем я и сам раздумывал – что есть смелость на войне и что есть смелость на гражданке. Это разные состояние души. …Я вспомнил историю с Риммой. …Она решила выйти из партии. …Это оказалось не так-то просто. Она выдержала немало неприятностей, однако решения своего не изменила»…
«Д. любил показывать Питер, он давно убедился, что нигде нет подобного сочетания просмотров воды, гранитных набережных, семейства каналов, речек, мостов...».
«Его интересовало другое – почему Европу можно было захватить, а Россию – нет. …Он не понимал многое – почему надо каждый год праздновать Победу, неужели ничего другого не появилось? …Д. вспомнился дождливый денек, когда хоронили Витю Ломоносова, какой он был легкий, высохший дистрофик, Д. нес под мышкой его высохший труп, как доску».
«Бог наказал вас всепрощением, а нас победой, — сказал Д., — Вас заклеймил позором, а нас – гибелью миллионов лучших людей».
«Убивали ли вы людей на войне? …Его спрашивали, сколько он убил на той войне, убил людей. Он убивал фашистов… вот в чем дело. Такая произошла пересортица».
«Что-то я понял, разглядывая рисунок Добужинского к «Белым ночам» Достоевского. …Графика. Черное и белое. Ничего другого у художника не было. Но это был не день, это была ночь, белая ночь. Откуда это следовало, что именно белая ночь? …Секрет долго не давал мне покоя. Однажды сработало: на рисунке не было теней»!
«Сказочный город… — Густав помолчал и добавил: — хорошо, что он уцелел. Что мы не вошли сюда. Хорошо, что мы не сдались, — сказал я. …Многое мы сохранили, да вот людей не сохранили …я вдруг увидел моего лейтенанта. Он тоже уходил… Совсем молодой, тоненький, перетянутый ремнем… Он мне нравился. Хотя, честно говоря, порядком надоел. …Конечно, жаль, что мы расстаемся, но пора жить без него, без его мечтаний и упреков».
…«Как жить – этому нельзя учить, этому можно только учиться. Единственная обитель богов, какая сохранилась у него, то была его любовь. Только теперь он убедился, как мало и плохо он любил, с перерывами. Зачем? …Прошлое дарит нам удивление, а не утешение»…
Да, как не пытался ужать свои впечатления от мыслей Даниила Александровича и… его лейтенанта Д., не получилось! Всё, буквально всё в книге видится важным, существенным. Читай, обязательно читай этот роман сам. Эта история его – живая! А ещё, она светлая Ода ЛЮБВИ, Гимн!.. Кто знает, может быть, ответ на вопрос — Зачем Судьба хранила его, лейтенанта Д., а значит и автора? — кроется именно в этой книге, где правда войны лейтенанта примеряется в нём с правдой жизни, мира, любви его ангела-хранителя, постоянного спутника, спутницы. Автор отрицает автобиографичность романа, но откровенность и сила суждений в нём утверждает обратное. Мне… незачем гадать по этому поводу, мне лишь осталось:
Склониться низко, обречено
пред мыслью творческой певца
и улыбнуться облегченно,
дойдя до самого конца
его пугающих безмолвством
уставших чувств и пустоты,
в прекрасном ГИМНЕ превосходства
её к нему святой любви!..
17.09.2017г. (ровно семьдесят шесть лет с того самого загадочного первого дня блокады)

Автор благодарит своего критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь.