Один

Он знал.
Что зловещее ощущение пустоты внутри его уже не покинет. Сколько войн он уже прошел, и итог всегда был один.
Он знал.
Войну нельзя выиграть. Никто не покидает поле боя здоровым человеком. Кто-то становится калекой физически, а кто-то калекой психологически. Когда-то он думал, что все это нытье, что это все это нытье либералов.
Он презирал слова о человеколюбии, а фраза – «ценнее всего человеческая жизнь», казалась ему банальным пафосом.
Никто не верил в эту ценность, даже те, кто об этом говорили.
А раз не верили они, зачем тогда верить в эту чушь ему.
Он знал.
Что это безысходность. Безысходность, все что ему остается. Может еще вариант просто не думать, просто принять как есть, обмануть себя еще раз, сделать вид, что ты и правда веришь в то, что делаешь. Так делали многие. Так делали те, с кем он служил.
Впереди уже все выжгли. Позади остались руины.
Выходит, вся это жизнь, это вот такая вот черная полоса между уже выжжено и еще не выжжено.
Обмануть себя?
Сказать – «ты же присягал».
Но, кто присягает искренне? Все это формальность, все это традиция, красивый праздник, после которого всех ждет увольнительная в город.
А здесь все выжжено.
Как быть верным присяге, если ты не видишь, чему именно ты присягаешь.
Флагу?
Родине?
Командиру?
Президенту?
Но нет здесь никого из тех, кто посылает таких как он на войну.
Грязные траки. Грязные броня на БМП. Грязные лица солдат, грязная форма. Пыль, грязь, запах солярки и пороха.
Антисанитария, усталость. Солдаты не хотят быть верными присяге, они хотят есть и спать.
У некоторых завелись вши в одежде. Под ногтями грязь, у механиков форма стала черной от солярки и масла.
Он не верил.
Он не верил в свою присягу.
Он не верил в то, что говорил солдатам.
Он не верил в смысл войны.
Когда юность уходит, остается прожитая жизнь. Он не стал заливать эти годы выпивкой, не ударился головой в фанатизм, хотя, справедливости ради, никаких фанатиков в армии не было. Там были все уставшие, даже офицеры, всем лишь бы добыть до конца дня, лишь сдать отчетность, договорится о сдачи нормативов. Никто не нес службу, никогда ее не несли, ее только тащат. Тащат волоком, как пыльный мешок, тянут, думая только об одном, когда же уже его выбросят, когда дотащат до конца.
Потом пенсия.
Но на пенсии тоже служат. А куда деваться.
Он уже не слышал голоса. Он видел только лица. Серые, безликие, уставшее. У солдат лица превращают в гримасу усталости, они запуганы и безразличны. Он не верил офицерам, он не верил солдатам.
Он был одинок.
«Один! – крикнул он – один!»
Взъерошенные комья земли. Взорванная земля. Он все понимал, и все признавал, поэтому и был один.
«Один!»
Может наступит момент, когда под ногой окажется мина и все. Всему придет конец, все обретет какой смысл, хотя бы в момент его гибели.
Страшно.
Страшно все понимать.
Страшно называть вещи своими именами.
Когда понимаешь, ты одинок. Он давно вывел для себя эту формулу. Чем больше они понимал и принимал, тем тяжелей становилось.
Под ногами прогрызала земля. Никого не было.
Никого. Только эти лица. Солдаты и их усталые лица, безразличные глаза. Потухшие глаза офицеров и прапорщиков.
Все они одиноки, только признаться себе в этом боятся.
Чем больше он служил, тем сильнее накрывало его одиночество.
Один!
Скрипнули колеса.
Один!
Лязгнули траки.
Один!
Все здесь было одиночество, каждый здесь был одиноким. Когда закончится война и, если он выживет, придя домой, он поймет, что даже среди семьи он одинок.
Может все люди одиноки, независимо, на войне они или нет?
Служба сделала его одиноким. А может вся жизнь нас делает одинокими и дело не в самой службе…