Болезни наши. Оправдание нам. (Глава 5)

— Это очень интересно, конечно, но ты, мне кажется, не поняла вопрос. Я хотел спросить, с чего ты вдруг начала ему помогать? Такие у вас сложные отношения, и ты неожиданно столько времени начинаешь тратить на то, чем ему заниматься было просто недосуг.
— Нормальные отношения, — ответила она сквозь улыбку, — всего-навсего отец и дочь. Да и дело, собственно, не в «недосуге». Просто он человек очень азартный. Легко увлекающийся. Видит вдалеке слабый свет и бросается к нему сломя голову. И забывает про то, что уже сделал вчера. Точнее, что не доделал. Сам себе объяснил и рвётся дальше, а до других, поймут ли они, ему дела нет. Разжёвывать никому ничего не будет. Не в его характере тратить жизнь на оформление, украшение, на придание лоска, потом на защиту. Пока мама с нами жила, она его как-то умудрялась направлять. И докторская диссертация, и единственная злосчастная книжка, это скорее её заслуги были, чем папины.
Гена стоял к ней спиной, и Лиля не могла видеть, как он ощерился. И в голосе не услышала.
— Знаешь, интеллигентные люди склонны своим плохим привычкам, своим недостаткам и даже порокам придумывать красивые оправдания, а не вытравливать их из себя. Может, у него это просто лень?
— Я думала об этом. Но ведь это не он, а я выдумала красивое оправдание. Я так увидела. А папа, сколько я помню, никогда и не пытался оправдываться. Ни словом. Его всенощные бдения за письменным столом, заваленным книгами, атласами, таблицами, — вот лучшее оправдание в лени. Он куда-то спешит.
— До сих пор просиживает?
Лиля несколько грустно и несколько иронично кивнула.
— А как у него со здоровьем?
— Я слышала от мамы, что у него с ранней молодости какой-то неврологический синдром, но сама за всю жизнь ничего такого не замечала. Не богатырь, не чемпион, но я не помню, чтобы он хоть раз на больничном был. Вообще не болеет. Разве что зубами иногда мается.
— А когда ты с мамой последний раз виделась?
— Три с половиной года назад. Перед кремацией.
И как раскаянье в любопытстве, продолжительное неловкое молчание.
— Извини, ради Бога.
Прощающий жест.
— Не могу с полной уверенностью сказать почему, но папа тогда со мной не пошёл. То ли счёты с ней сводил, то ли родственников её не хотел видеть.
— Счёты?
— Они развелись некрасиво за несколько лет до этого. Он её, можно сказать, выгнал.
Выразив на своём лице недоумение, Рыжов слукавил. Ещё позавчера, собираясь на встречу с Лилей и её отцом, он расспрашивал о них Поповича, и тот, как бы нехотя, но довольно объёмно передал ему то, что слышал от хранительниц сплетен этого маленького городка. О последовавшей через несколько лет за семейной драмой скоропостижной смерти матери Лили или специально, или не придав этому большого значения, умолчал.
— Провожая меня в Москву поступать в МГУКИ, мама сама мне многое рассказала. Учила жизни. Винила в том, что мне пришлось взрослеть в неполной семье, только себя и наставляла всегда быть сдержанной, думать, что говоришь, не влюбляться и тому подобное. Однажды под Пасху, когда мы ещё все вместе жили, отец, как положено доброму христианину, попросил у неё прощения.
— Прощёное воскресение. Это не под Пасху, а за день до Великого поста.
— Ну да. Наверное. – Лиля не сочла уточнение важным. — Мама стояла у плиты, готовила ленивые голубцы и через плечо бросила ему в ответ вместо «Бог простит», как водится, — «Это ты меня прости», легкомысленно и как-то чересчур весело. Через минуту, обернувшись, она увидела совершенно незнакомые глаза, равнодушно глядящие сквозь неё.
— Замковый пазл.
Плечи Лили свела едва заметная судорога:
— Не понимаю.
— Ты похожа на маму? – спросил Гена, чтобы не объяснять про пазл.
— Все, кроме папы, говорят, что очень. Только я повыше.
Рыжов отзеркалил в сознании последнее предложение.
— Тогда многое понятно.
И улыбнулся, не вслух, конечно. Но Лиля услышала.
И целое мгновение она колебалась, как воспринимать эту улыбку — как комплимент обеим или как усмешку над ними? Правая ладонь уже была готова к пощёчине и сокрушалась своей неспособностью быть кулаком. Однако Лиля вовремя задержала дыхание, взяла себя в руки и сделала сознательный выбор. Это был комплимент. Что же ещё?
— Она тяжело умирала?
Гена так сочувственно спросил это, что Лиле даже стыдно стало за промелькнувшие в душе сомнения.
— Саркома, — ответила она, — ничего не помогало; ни обезболивающие, ни наркотики. В сознание приходила редко. Хваталась за меня холодными руками. Плакала. Смотрела в потолок. Говорила мало. Папа два раза приходил и по часу стоял в коридоре. И только один раз вошёл в палату на несколько секунд. И то, мне кажется, она его не видела. Перед выпиской я чётко услышала от неё: «А чего ещё ждать?» И несколько раз: «Наказание, наказание»…
— Отец Андрей говорит: «Наши болезни не наказание наше, а оправдание нам».
— Не люблю я эти двусмысленные премудрости.

* * *
— О, как мучительно скучно мне было заниматься оцифровкой университетских архивов. Представь себе курсовые и дипломные работы студентов семидесятых годов. Благо, более ранние не хранили. А протокол торжественного заседания учёного совета, посвящённого столетию Ленина? И эта мука продолжалась год, пока я не наткнулась на работы деда. Вообще, меня привлекли, чтобы не сокращать третью ставку библиотекаря. И, наверное, благодаря фамилии поручили разгребать материалы биофака и агрофака… Что улыбаешься?
— Смешная рифма напрашивается.
— На «разгребать»?
Ох. Ну, точно вся в маму, Рыжов вспомнил разговор с Поповичем.
— На «агрофака» всего лишь.
Лиля не замедлила изобразить на лице крепкую обиду. Метнула возмущённый взгляд. Гена не сразу понял, что задел болезненные струны её дочерних чувств, и продолжал улыбаться.
— Хам! – перешла она от мыслей к словам.
И вот теперь недоумение Рыжова было искренним. Лиля слишком отчётливо выговорила это древнее имя. Вложила душу. Гена хлопал ресницами, слов не находил. Кто мог подумать, что эта уже вошедшая в обиход и ставшая привычной негритянская рифма так её заденет, так взбесит. «Ах да, «мазе» – мать, а мы совсем недавно говорили о её маме. Как неловко, но я же не её имел в виду, что за чёртов детский сад».
— Лиля, я даже не знаю с чего начать оправдываться. Мне так стыдно, но ты же понимаешь, что у меня и в мыслях не было того, о чём ты подумала. Мы по десять раз на день слышим это «мазефака» из телика и в интернете, прости, больше не буду. Лиля. Лиля?
Лиля плакала.
«Хорошо поговорили, — подумал Рыжов и добавил: — о, женщины! Каким только химерам нет места в ваших головах. Это же надо такое выдумать, такое услышать». И Гена поспешил оправдаться, поспешил унять её дрожь. Вкрадчиво, без агрессии, но настойчиво он приводил ей довод за доводом, аргумент за аргументом, убеждая, что нет его вины в том, что ей прислышалось. Он заклинал её простить его неуместную улыбку, забыть неудачные шутки, он никогда их не повторит. Он оградит своё сознание от двусмысленных рифм, и она никогда больше не услышит ничего подобного. Извинения Гены были логичными и убедительными, и Лиля с жадностью внимала ему и верила каждому слову. Она всхлипывала по инерции и, вероятно, только затем, чтобы он не останавливался, а продолжал и продолжал извиняться.
С последними лучами солнца они примирились окончательно. Пережёвывая баранину и находя ей достойное сочетание с молдавским ширазом, смеялись, рискуя подавиться, но продолжали говорить, говорить, говорить. Запевал Рыжов. Темы были самые разные. Путешествия Гены, его приятели, друзья и партнёры в разных проектах, его онлайн знакомство с Путиным в эфире. Рассказать ему было что. И всё так весело, так смешно, остроты буквально отскакивали от зубов.
Постепенно вернулись к разговору об отце Лили.
— Я не удивлена его отказом. Он одиночка. Он вне общества. Я давно поняла, что ему до лампочки не только общественные заботы, страхи, проблемы, но и его устремления, его надежды на улучшения, на преобразования, на справедливость. Его всё устраивает. Мне думается, это не врождённое качество. Спорил же он раньше с дядей Толей, с дядей Федей и о политике, и об экономике, и об истории. Потом меньше, меньше, меньше. Религия, наверное, так на него повлияла. Одно время он был истым христианином. Мама говорила, чёрт их с дядей Федей затащил тогда в церковь.
— Когда?
— Зимой… Я ещё в школе училась. Дядя Федя Библию хотел купить, просветиться. Ну и разговорились они там со старым попом, заштатным по болезни. Дядя Федя быстро соскочил, а папа стал частенько вечера с тем попом проводить. Мама злилась. А он постепенно всё больше и больше стал отстраняться от всего мира. Деталей его эволюции не знаю, но общее впечатление было такое. Потом, когда я в университете уже училась, я и смеялась над ним, и радовалась за него. Ну как не смеяться над верующим доктором естественных наук, правда? И как не радоваться за того, кто благодаря своим убеждениям, не теряя достоинства, переносит удар за ударом. Они же с мамой на Красную горку венчаться были должны. Он её убедил, упросил, уговорил, но… Не всякий ангел выдержит правду.
— Ангел?
Лиля будто и не заметила.
— Ты бы видел, какой Красный угол он смастерил дома! И как горячо, как проникновенно он молился перед ним и в те дни, когда мама умирала, и после этого. И потом вдруг раз, и всё. Молитв не слышно. По воскресениям из дома ни ногой. Не знаю, почему?
Рыжов знал, но вида не подал. Только спросил, не поднимая глаз:
— Красный угол разобрал?
— Нет. Все иконы на месте. Только теперь лампады перед ними не горят, и никто не молится.
И Лиля с упоением продолжила говорить. Рыжов изредка вставлял уточняющие вопросы. Она рассказала, что в процессе оцифровки архивов нашла записи деда об оптимальном соотношении хвойных и широколиственных пород в городах лесостепной полосы. Соотношение он высчитал сам. Хвойных должно быть больше. Кроме этого, нашла подробный журнал наблюдений за состоянием зелёных насаждений Злакограда в шестидесятых годах. Внимание привлекла запись об очень редкой кустарниковой форме дуба, привезённой из горных уездов Китая. На это растение у деда были особенные планы. Он высадил с полсотни таких саженцев на площади Победы. В ещё одной записи дед упоминал о каком-то губительном поветрии, длившемся не менее трёх лет и вызывавшем у широколиственных деревьев ранний листопад, сворачиваемость листьев и снижение плодовитости. Пострадало каждое десятое дерево. Половина из инфицированных растений на следующий год не зазеленела. Дед высказал предположение о вирусной природе этой заразы и о необходимости дальнейших наблюдений.
Лиля привела эти работы деда в относительный порядок и познакомила с ними отца. Акаций Акациевич так заинтересовался, что перешагнул через себя и первый раз в жизни читал не бумажную книгу или рукопись, а её электронное отражение с экрана компьютера. Сравнивал себя с Персеем. Потом Лиля стала замечать, что отец увлёкся пешими прогулками по городу и окрест по несколько часов каждый погожий день. Попович несколько раз озабоченно интересовался, что Акаций Акациевич делал вчера или позавчера в пригородной лесополосе?
— Подонок. Если бы он не помогал доставать маме наркотики, когда она умирала, я за такие подозрения разорвала бы с ним знакомство.
— А Попович откуда узнавал?
— Ты ещё не понял? У него здесь везде свои глаза и уши.
Гена насторожился.
— Так, значит, он и о том, что я поменял билет, может знать?
— Не сомневаюсь.

* * *

— Городом Злакоградом наше местечко стало только с началом целинной кампании. Академик Лысенко был крёстным отцом. Хвалил здешние почвы и обещал Хрущёву засеять их пятиколосной пшеницей. А до этого к маленькому полустанку на транссибирской магистрали жалось село Злокачево. Колхоз в три сотни дворов, маленькая школа, сельсовет, клуб, маленькая заброшенная церквушка и маленькая, при железной дороге, пивнушка. Отец успел застать эту пастораль. А я вырос уже пусть в небольшом, но городе. От Злокачева одна церквушка и осталась.
— Это та, что недалеко от вокзала? Я про себя ещё отметил, откуда посреди города, в котором нет построек старше семидесяти лет, такая старина с шатровой колокольней. Подумал ещё: может, это новодел от новых русских из девяностых?
Рыжов вспоминал свой разговор с Акацием Акациевичем, который так ничем и не закончился. И пытался понять, почему, в чём была его ошибка, где он дал промах? Ведь сначала старик был даже заинтересован и словоохотлив. После чего он сник? Неужели после объяснения того, как количество просмотров переходит в качество рекламных выплат. Похоже, именно так. Рыжов тёр лоб. И что здесь безнравственного? Что здесь аморального? Что могло оттолкнуть Пулиопулоса?
Лиля, расчёсывавшая перед зеркалом свои роскошные волосы, неожиданно сказала:
— Мне очень к лицу будет твоя фамилия.
Гена приподнялся на локте. Их взгляды встретились в зазеркалье, и, если бы стекло треснуло от столкновения одного о другой, ни он, ни она не удивились бы этому.