Болезни наши. Тихоокеанский бриз. (Глава 11)

Чем больше времени Гена проводил в компании Карачагова, тем больше он сочувствовал Еве Дмитриевне. В быту Фёдор Павлович и правда был совершенно беспомощен. Рыжов слышал как-то его ответ на вопрос «Как здоровье?» «Иногда ничего, — ответил он интервьюеру, — а иногда ничего хорошего». В поезде Руфулос понял, что значат эти слова. «Ничего» — это когда старого хипстера просто смешно штормило при ходьбе и когда он двумя трясущимися руками держал стакан чая. А «ничего хорошего» — это когда он вилку проносил мимо рта, рискуя ткнуть ей себе в глаз, и когда Ева Дмитриевна, не успев вцепиться в него, поднимала возлюбленного то с колен, а то и с четверенек. Ему просто не хватало времени адекватно отреагировать на вызовы ходившего вокруг него в пляске святого Витта пространства. Во время смен настроения он был просто невыносим. Рыжова это не коснулось, к счастью, а всем прочим в такие моменты приходилось услышать о себе много интересного.
На наводящие вопросы Руфулоса.ры о здоровье и обо всём, что с ним граничит, старик тяжело вздыхал, но отвечал оптимистично:
— Главное, что у меня ничего не болит. Слава Богу!
Внимая стуку колёс, Карачагов умолк. Рыжов понял, что он собирается с мыслями. И действительно, последняя фраза была только вступлением. Далее Фёдор Павлович со свойственным ему юмором пересказал Гене почти всю историю своей болезни, историю её последствий и на этом фоне историю второй, неизбежно заключительной половины своей жизни.
После десяти, а то и пятнадцати лет относительно безбедного существования, когда за ним буквально охотились врачи и фармацевты половины мира и обещали баснословные гонорары за тесты их свежих выдумок, интерес к нему стал постепенно убывать. Денег на его счета переводили всё меньше и всё реже. Что такое добывать свой хлеб в поте лица, Фёдор Павлович узнал, когда уже вся страна к этому привыкла, смирилась и стала думать об этом как о естественном ходе событий, то есть в середине нулевых. Рыжов был приятно удивлён тем фактом, что и у Карачагова был личный опыт применения своих интеллектуальных сил в сфере общественного питания. Притереться к этому миру, кроме как в ресторане «Яръ» Карачагов не смог нигде. И однажды, беседуя сам с собой, он откровенно признал это удачей, поскольку давно уже растерял полезные навыки, имевшиеся в его багаже.
Привёл его на место будущей работы капитан милиции, который тот ресторан крышевал. Надо бы улыбнуться. «Крышевал» громко сказано. Конечно же, капитан выполнял простую техническую функцию: туда-сюда передавал взаимные пожелания сторон. И заодно обедал в ресторане на халяву. Карачагов несколькими днями ранее еле признал в нём своего одноклассника. А ведь без того самоуверенного капитана его бы и в ресторан не взяли. Так остро стоял вопрос трудоустройства. А с капитаном взяли, причём, минуя ступени официанта и бармена, сразу на должность менеджера. Капитан умел договариваться.
— Наверно, это он теперь замминистра по вашей области?
В соответствии со своими представлениями о кабацком укладе, почерпнутыми из классической литературы, Фёдор Павлович стал называть себя «метрдотель», а от подчинённых требовал называть себя «метр». Офсянки хихикали, повара и бармены злились.
Первые неприятные симптомы последствий давно перенесённой операции он почувствовал именно в «Яру». Казалось бы, обычное дело для труженика общепита, но по сравнению с коллегами его можно было бы назвать в те дни непьющим вовсе, а пальцы между тем стали заметно дрожать. Сначала только после продолжительного недосыпания, когда неделями удавалось спать не более пяти часов в сутки, у него менялась походка, и ему всё время была нужна дополнительная опора. А через пару лет только титанические усилия позволяли ему скрывать от окружающих непрекращающееся начало шторма. По сравнению с уже упомянутыми, следующая неприятность была сущим пустяком, тем более что женщины её не успевали осмыслить. И даже радовались непродолжительной близости, ведь в обеденном зале оставались подружки, коллеги, знакомые и среди них уже близкие или потенциально близкие мужчины. Вдруг длительное отсутствие натолкнёт их Бог знает на какие мысли!
«Это им времени на тебя не хватает, — рычал сам себе Карачагов, — а то быстро бы раскусили. До полуночи ждать бы не стали». Сам-то он давно догадывался, что причина столь скорого постижения истины не в восторге от сегодняшней избранницы и не в предыдущем продолжительном воздержании. Это последствия жёсткого гамма-облучения.
Когда же ему, плюс ко всему, пришлось всё чаще и чаще переспрашивать гостей «Простите, что? Простите, что?», он понял, что с ресторанным бизнесом пора завязывать. Ухудшение слуха его особенно напугало. Отоларинголог по своему профилю патологии не нашёл и, узнав про былые заболевания, посоветовал обратиться к неврологу. Не доверяя казённым поликлиникам, Фёдор Павлович позвонил Михаилу Германовичу. Тот сам был нездоров, но обещал помочь и обещание сдержал. Больного Карачагова Ф.П. ждали в Москве, в центре имени Бурденко. В палату, как в былые времена, конечно же, не положили. Сделали томографию и с её результатами отвели к профессору Перворангову, доброму знакомому Михаила Германовича.
Какое-то время профессор терялся в определении причин частичной потери слуха. Результаты томографии крупного разрешения — дай Бог каждому. Выспрашивал, выпытывал, листал привезённые справки, заключения, анамнезы. Наконец, нашёл выписку из лучевого отделения онкодиспансера. Пробежав её глазами, печально и твёрдо сказал вслух: «Вот в чём причина». А про себя усмехнулся: «Вот где собака порылась». Проговорили ещё четверть часа, после чего профессор сделал неутешительное заключение, в котором почти слово в слово повторил предположение самого Фёдора Павловича. Жалобы пациента на дискомфортное состояние в общем, и на ухудшение слуха в частности, вызваны запоздалой реакцией организма на жёсткое гамма-излучение. Систематического лечения такого состояния не существует. Иными словами, возвращайтесь домой, покупайте слуховой аппарат, наблюдайтесь у невролога, у сурдолога и мужайтесь; это только начало.
— Подождите, подождите, — задержал профессор уже поднявшегося Карачагова, — девятнадцать лет назад, получается?
— Получается.
— Это очень редкий случай. Большинство больных, победивших патологию, подобную вашей, люди, как правило, возрастные. Даже если оперативное вмешательство прошло без осложнений, и лучевая терапия дала хорошие результаты, мы не можем спрогнозировать, что будет дальше. Потому что нет статистики. Наши пациенты с похожими историями болезни покидают нас достаточно быстро в силу своего преклонного возраста. Пересчитать случаи, подобные вашему, хватит пальцев одной руки.
— Я сразу понял, — скрипел Карачагов, — к чему он клонит.
Делая прощальную запись в книге отзывов и предложений ресторана «Яръ», Фёдор Павлович сокрушался: «Что стало с моим почерком?» А через месяц он получил новый контракт и подробную инструкцию, по каким правилам теперь жить. И хорошо знакомая карусель закрутилась с новой силой. В Москве ещё один доктор, теперь уже радиолог, используя материалы обследований уникального пациента, можно сказать, долгожителя, защитил свою новую степень. Фёдору Павловичу показалось забавным, что это был почти его однофамилец – Карачазов.
— А вот сейчас сколько прошло времени со дня операции? – спросил Гена, чувствуя, как поезд сбрасывает перед изгибом линии скорость.
— Через четыре года, если доживу, будет сорок.
С некоторым пиететом Фёдор Павлович рассказывал о своей поездке в Хиросиму. Вот где, казалось бы, не должно быть недостатка в материале для изучения, но нет. В послевоенной скорбной суете больные с такой степенью облучения головного мозга погибали за год-другой. Архивы Хиросимы хранили только их имена. Соответственно, благодарность японских докторов была значительно ощутимей, чем отечественных и даже европейских. Потом японские врачи стали первыми, с кем Фёдор Павлович обязан был по условиям длительного контракта периодически общаться по скайпу. Во время второго посещения страны восходящего солнца он так проникся её культурой, что, гуляя по живописной территории загородной клиники, часто читал весеннему ветру неожиданно всплывавшие глубокомысленные троестишия. Такие, как это:

На закате умолкну,
Любуясь усталым светилом.
Мысль изречённая – ложь.

Рыжов, отставив стакан, зааплодировал, хотя знал, кому принадлежит последняя строчка.
— Мне кажется, — сказал Карачагов, — в этом хокку я смог подчеркнуть глубинную близость русского и японского мировосприятия.
— На сто процентов! Браво! – откликнулся Гена, искренне восхищаясь скрытыми талантами Фёдора Павловича и немного стыдясь своего первого впечатления.
Японские выплаты были ежемесячными, большими и пунктуальными, и в значительной мере избаловали Карачагова. Но настоящее озеленение ожидало его впереди.
Однажды с ним свяжется злой волшебник изумрудного города на холме, гражданин США русского происхождения, потомок беглецов времён застоя.
— Роберт Робертович Смит, в смысле — Кузнецов, — весело и добродушно представился Карачагову при встрече холёный американец, годами чуть моложе самого Фёдора Павловича.
Невиданным чудом для Закограда стал его ну просто голливудский кар. Детали гардероба тоже шокировали, но на фоне автомобиля они смотрелись так гармонично, так естественно, что не сразу бросались в глаза.
— От самой Казани своим ходом?
— Что вы, Фёдор Павлович. Из Москвы, грузовым рейсом аэрофлота.
Ещё один шок. Зачем столько алмазной пыли? На что он будет меня уговаривать?
Более-менее всё стало понятно только вечером в ресторане «Яръ», за столиком, который сам Фёдор Павлович ещё совсем недавно называл «козырным» или «авторским». Блатная публика, столь характерная для злачных мест, так вольно и без всякого пардона обходится с правилами русского языка, что самые престижные столы в ресторанах получают эпитет «авторских», то есть заседать за ними могут только авторитеты.
Услышав сумму предполагаемого гонорара даже за вычетом страховки, Карачагов развалился в удобном кресле не хуже самого владельца этого заведения.
Суть же предложения была такой понятной, такой простой, такой вульгарной. Недаром Роберт Робертович в течение дня несколько раз отпускал двусмысленные шуточки на тему интимной близости мужчин и женщин, и наблюдал за реакцией собеседника. Американец оказался представителем транснациональной фармацевтической корпорации, немалую долю доходов которой составляли медикаменты для усиления потенции. Известно же, что человек, подвергшийся облучению, испытывает с ней значительные затруднения.
— В тот же вечер я взял у него образец контракта, чтобы показать давно знакомому юристу. Я ничего не обещал, но внутренне уже согласился. Такая сумма!
— Не боялись?
— Первый раз, что ли? – с грустной усмешкой ответил Фёдор Павлович. — Хотя, боялся, скрывать не буду. Но как-то притуплённо, какой-то странной боязнью. Да и Роберт Робертович, сознавая это, сыпал обещаниями самого дотошного контроля за состоянием здоровья на всех этапах эксперимента. И ещё говорил: «Нам нужен чистый результат. Сопутствующие заболевания по условиям контракта мы должны вылечить максимально. И даже, — он поднял палец вверх, — даже зубы!»
— Зубы у меня по маминой линии от природы крепкие, — отвечал я ему, — я страшусь последствий.
Американец был готов и к такому повороту. Уговаривал красноречиво и убедительно. Вспомнил про обязательную полную детоксикацию организма по окончании каждого этапа. Вспомнил про обязательные проверки полученных результатов. И, закатив глаза, вспомнил, что практически, то есть на ощупь, проверять полученные результаты будут самые лучшие специалистки, мастера своего дела. А как иначе?
— Через день контракт был заключён. И уже через час после подписания на мой счёт был перечислен аванс. А через месяц я дышал тихоокеанским бризом, пил «Опус Ван», который в «Яру» мечтал хотя бы понюхать, и чернокожая эксперт делала на консилиуме неутешительный доклад о моих интимных способностях.
Сейчас трудно сказать, что стало решающей причиной сегодняшнего состояния Фёдора Павловича: естественные дегенеративные процессы, усиленные последствиями жёсткого облучения головного мозга, или его многолетнее сотрудничество с американским фармацевтическим гигантом. Проблемы со слухом, с координацией движений, с вестибулярным аппаратом стали невыносимы последние лет шесть. Повлиять на их скоропостижное проявление могла как одна причина, так и другая. Карачагов презирал жалеющих его земляков и старался, чтобы не обижать их, не смотреть им в глаза. Поэтому первым никогда ни с кем не здоровался. В упор не хотел кого-либо видеть. А если проявлял внимание и поворачивал голову, то только к фигурам, увиденным боковым зрением и напомнившим ему старого доброго друга, переродившегося в злого недруга, Акация Пулиопулоса.
Углубившись в мысли об Акации и его жене, Фёдор Павлович пропустил вопрос блогера. И только когда Гена переспросил ещё раз, тряхнул головой и сфокусировал взгляд.
— Так вы и теперь направляетесь к американцам?
— Да. В их центр в Москве. Зарплату они платят исправно, пожаловаться не могу. Надо и мне им на глаза временами показываться. Мы давно о встрече сговаривались. Пусть эксперт проверит, не пора ли курс менять?
Вполне объяснимая ехидная усмешка потянула губы Рыжова и вправо, и влево.
Во второй половине следующего дня Рыжов просматривал в ноутбуке свои материалы и размышлял, не отдавая себе отчёта — почему, о стиле работы отечественных правоохранительных органов. В какой-то момент он вдруг оторвал глаза от экрана и вперил их в Карачагова, сидящего напротив в наушниках, слушающего нетленку. Веки полуопущены, в руках смартфон, страница в социальной сети.
— Фёдор Павлович, — сказал Гена так громко, что Карачагов его услышал и вытащил из ушей чёрные клипсы, — а разве вы не давали подписку о невыезде?
Тот насупился, но уже через пару мгновений с глупым, но весёлым, как у умственно отсталых детей, выражением лица ответил:
— Как-то я не подумал.