Про моё двойное знакомство с Виктором Конецким

I. Предисловие.
Есть такой известный писатель Виктор Конецкий. Наверняка большинство знакомо с его творчеством – морской прозой. А уже в совершенно зрелом возрасте он стал писать картины – замечательные работы. Ну, а если вдруг кто-то посчитает, что талант Конецкого Вас обошёл, то это вовсе не так: все смотрели кинокомедию «Полосатый рейс» – Конецкий написал сценарий этого фильма по-своему же рассказу. А в морских (и не только) кругах очень популярна присказка про матроса Курву, который полностью оправдал свою фамилию: она, как раз, из рассказа Виктора Викторовича – «Административное расследование».
К сожалению, Виктор Викторович скончался в 2002 году – уже больше 20 лет назад. В следующем году ему исполнилось бы 95 лет.

II. Однажды…
Однажды, совсем не так давно, толи в полночь, толи в полдень, я ощутил неодержимое желание делиться, то есть достать то, что иногда черкал для нижних ящиков стола и верхних книжных полок, то, что, накапливаясь годами и десятилетиями, помогало по жизни и одновременно тяготило, и опубликовать. То, что отыскалось – осветил. Читал-разбирал, перекладывал-сортировал – в памяти взблёскивали ситуации и события, приведшие к написанию тех опусов. Через несколько дней я понял, что в таком виде весь этот склепный ворох, нужно убрать обратно или сжечь. Но прошлое взвихрившись, укоризненно сказало: «Нет уж! Давай, – не мусоля, не теребя, – дописывай-дорабатывай, переделывай-выводи.» Я покладисто согласился. Тем паче, что зуд желанья явить и проявиться не успокаивался.
Параллельно я стал всё больше и больше ловить и заключать в бумагу то, что всю жизнь из моих мозгов и души бесконтрольно и беспечно то выливалось и уходило, как живая, но невостребованная вода в песок, то выпархивало, как дух из покойника и растворялось в бытии. И всё по большей части невозвратно и неповторимо. Все те и новые неповторимости всегда возникали и возникают теперь импульсами, фонтанируют, будто кровь из хирургического разреза у больного на операционном столе – под сердечный перезвон или набат.
И я задался вопросом – «а как же делается это самое – ПИСАТЬ?» Ответ для меня был очевиден. Писать нужно так, как пишется, а как пишется, так и правильно: любо хоть кому-нибудь моё сочинительство – здóрово, а если никому – значит это очередное бумагомарательство. А с графоманами – либо душить, как делал Шариков в очистке, либо ставить на службу. Ну, «на службу» это, если «связи» есть. Или «бабки», лучше чужие.
Но это – «как ПИСАТЬ?» – свербело в моей голове твёрдосплавом с упорством обезумевшего от безвыходности соседа, занятого где-то с утра до позднего вечера без выходных, нечаянно затеявшего самделишный капитальный ремонт с перепланировкой в собственной квартире в многожильцовом доме. Покопавшись в слоях памяти недораздавленных более свежими нагромождениями, я нашёл несколько забытых пластов: вроде бы когда-то мы с Конецким пересекались.
Моя родня подтвердила: «Конечно, он у нас ночевал несколько дней. По вечерам – бутылочка, разговоры, преферанс… И так до утра. Целую неделю.» Разгладив складки памяти, я вспомнил те, как казалось тогда, непримечательности. И тут же, прямо таки кожно, я ощутил и чуть ли не телесно погрузился в тогдашнюю густую застольную смесь из сизо-аспидо-серого слоистого дымного марева от нефильтрованной «Примы» и элитарного «Космоса», благоухания нехитрых, но по-деловому достаточных напитков и слюновыделюящих домашних закусок, с исходящими от всех и всего флюидов лёгкой сосредоточенности на не опустошающих карманы карточных раздачах, так как играли не на деньги, а за настроение, укрывшую всех негой непринуждённого неторопливого дружеского общения. Это тот самый счастливый случай, который напрочь перечёркивает все законы физики – когда из «ничего» «что-то» да появляется. Блаженство – физическое и духовное!
Да-да! Что-то похожее было! Но на тех посиделках мы ничего не читали – пили-ели-играли-болтали… Не-е! Может и по литературе межу раздачами проходились, типа того, мол, кто-что и как пишет, кто-что новенького накропал. Но в этом-том-таком разговоре я мог быть даже не слушателем, нет, это стало бы для меня наивысшей честью. Я мог быть лишь молчаливым статистом – это когда вокруг тебя говорят вроде бы понятные тебе слова, но ты сам по общему смыслу ничего не понимаешь, при этом стараешься всячески это закамуфлировать многозначительными мимикой и междометиями, несуразность которых понимают все кроме тебя, но не подают разоблачающего тебя или же назидательного вида. Хотя стихи я тогда уже немного пописывал и даже вёл личный дневник.
У Конецкого же были общие профессиональные интересы с моим дядей Вецкусом Эдмундасом Казьевичем – дядей Эдиком – журналистом, писателем, поэтом, который когда-то ходил в море, а тогда был главным редактором газеты «Моряк Литвы» и организовал вначале 80-х клуб прозаиков и поэтов Литовской ССР «Среда», пишущих на русском языке. А я тогда всего лишь и/или уже собирался на мою вторую морскую практику на СТМ (средний траулер морозильный) «Ольгино» и жил у своей родной тёти Риты – младшей сестры моей мамы.
На самом деле меня тогда представили Виктору Викторовичу, а было это в первую половину лета 1985 года и мне в скорости исполнялось 19 лет, как его будущего коллегу. Виктор Викторович тоже ходил в море и помощником капитана, и капитаном, а я в тот год ещё учился в мореходке. До того знакомства я о Конецком вряд ли что-нибудь слышал, ну уж точно ничего не читал. Но после тех посиделок я стал искать его рассказы и повести, находя некоторые из них в различных литературных журналах. Только в 89-ом году, когда вышел восьмитомник В.В. Конецкого «За доброй надеждой», я, купив его с оказией, проштудировав, как правила борьбы за живучесть судна, загрузился и зарядился под завязку ожившими картинами прочитанного и зажигающей творческой энергией. Было ощущение, что всё написанное – обо мне, про мою жизнь каким-то образом, подсмотренную автором, увиденную и пересказанную моими глазами и даже моими словами. К моменту всего этого приобретения, я уже не один год ходил в море штурманом – помощником капитана на рыбопромысловых судах и поработал и в Канаде, и в Англии, и в Западной Сахаре, и в Анголе, и в Гвинее-Биссау, и в Сенегале, и в Мавритании, и в Германии, и в Дании. Вот тогда, протралив и проштормив всю Атлантику от Мексиканского залива на западе до Западной Сахары на востоке и от Анголы на юге до Шпицбергена на севере, помёрзнув в тропиках и позагорав за полярным кругом, я уже стал готов сказать Виктору: «Приветствую Вас, коллега! Читал Ваши рассказы. Здóрово!.. У нас был случай. Зашли мы как-то в Киль...»

III. Начало.
Я пробежался взглядом по своей домашней библиотечной стене, пытаясь высмотреть «Конецкого». Отыскать что-либо сразу затруднительно – мой личный библиотечный фонд составляет около тысячи томов. К тому же из-за нехватки места книги на полках стоят в два ряда – задние в четверть оборота. Нашёл – «Конецкий» – в первых рядах. Не выбирая, тем более что тридцать с лишним лет назад все это я уже прочитал, открыл одну из его книг на оглавлении. Остановился на рассказе «Корабли начинаются с имени» – просто потому, что он был первым в этом томе и самым коротким.
Я проглотил этот рассказ сходу, стоя, не двигаясь с того момента, как прочитал первое предложение. Стрелка уровня эмоций, сделав не предусмотренные регламентом и здравым смыслом дополнительные обороты, в восторге замерла. Я словно с разбега влетел в объятья старого доброго знакомого на всю глубину вытянутых на встречу друг другу рук, с которым давным-давно разошлись по жизни, а теперь спустя три десятилетия встретились нежданно-негаданно: он и светел воспоминаниями, и интересен произошедшими в нем и во мне переменами. Тут же вагонами и вагончиками… Хотя, нет! Нет! Трюмами и твиндеками под погрузку-выгрузку – пошли под чтиво и другие забористые истории Конецкого – один за одним, один за одним, лишь с небольшими минутными безъякорными остановками ГД (главный двигатель) и палубных лебёдок. И почти сразу же «Титаниками», только не на дно, а на всплытие, потянулись памятности уже из и о моей морской жизни. Казалось бы, безвозвратно утерянное и навсегда забытое прошлое, взвихренное сознанием, начало рефлексировать, расположив, увидеть былое, как бы со стороны: иначе толкуя и оценивая его; помогая разглядеть несправедливо пропущенные оттенки далеко далёкого, меняя акценты с, как тогда казалось, главного, на то, случившееся когда-то, что Главным определилось лишь теперь – с вершины прожитого и пережитого. Перед глазами клокотали сюжеты не из читаемых мною в этот же самый момент рассказов Конецкого, а из тех, которые ещё не написаны. Из рассказов ещё ненаписанных – мной.
Вы видели когда-нибудь проявляющиеся в сознании, как наяву позабыто-неизвестные легенды, всплывающие, словно загоризонтные миражи?! Да?! Во-о! Нам с Вами повезло!
И вот что интересно. Читая, я беспрестанно реагировал и на то, что рисовал автор, и одновременно на то, что я сам додумывал и проживал. При этом одно другому не мешало, а как бы дополняло читаемое моими красками и уточнениями. Я как будто бы вёл тот, состоявшийся тридцать пять лет назад, разговор с Виктором Викторовичем, только теперь уже по существу и со знанием дела, на темы нашего с ним общного, один на один и один за двоих. Диалог двух коллег-мореманов, понимающих друг друга не то, что с полуслова, а с полувзгляда на хронометр и компасную картушку, когда оба знают и без толмачей понимают разницу между огоном и гашей, между «плавать» и «ходить». Диалог наставника и ученика про то, как было и как есть, как можно, а как надобно. И в тоже время я начал писать в своей голове свои рассказы про мои походы, встречи, ощущения, впечатления и про те, что были в море, и про те, которые случались на сухопутном берегу.

Так-таки пишу и теперь. Вот только теперь – всё больше на бумагу.

Такая вот штуковина получается! Посильнее, чем «Фауст» Гёте. А?! Хотя… Кто-то подобное уже говорил.