Вступление (Глава 1)

Pulcher hymnus Dei homo immortalis*

Случилось так … Я смотрю на рукопись, думаю о том, что пишу и понимаю, что лучше будет начать близким по значению словом «однажды». Нет, все-таки первый оборот речи нравится мне больше.
Мне вдруг пришла в голову мысль, что в последнем есть что-то значительное, отсылающее нас к непринужденной манере классической традиции, а также могущество красоты, перед непостижимой силой которой, скажу я вам, отступают многие трудности любого языка.
1. Начал я историю обыкновенным и мало чем оправданным «случилось так» не потому, что моему стилистическому чувству формы недостает поэтичности, и здесь «случилось» — не украшение, не потому что я хочу вознестись на литературные высоты посредством пышной фразы, и не потому, что своей тональностью это слово родственно моим чувствам, а потому, что в нем заключено не только дыхание жизни, но и дух ее. Читатель, наверное, думает, откуда ему ждать правдивости и описаний душевного состояния, если автор вместо того, чтобы живописать громыхание грома, обнаруживает склонность к рассуждениям об устоявшихся идиоматических выражениях в одном случае и тщится определить значение отдельно взятого слова в другом, но мне безразлично, каким я представляюсь ему. Прошу только одного – думайте обо мне, как о немыслимой личности.
Но от этого мои слова не перестанут быть простой чистой правдой. Не говоря уже о том, что едва ли в какой-нибудь еще истории может сильнее выразиться блеск Чуда, чарующего ум и чисто мятежный дух, как в личности автора, который со всеми подробностями эту экстраординарную историю расскажет по-своему. Мы все знаем, что чудо – явление очень редкое и исключительное, стало быть, разобраться в его природе так же трудно, как в причинах безумия. Думаю, что гораздо более приятное занятие – читать о нем.
Кто-то, скажет: «Ну, хорошо он начал». Дайте мне время, я изложу свою историю так, что вы поставите ее на самое высокое место в ряду других историй и вам придется признать, что моя история настолько неправдоподобна и так ошеломила вас, что вы почувствовали в себе силу убить меня. А к этому вас побуждают не личные переживания, а обида. Теперь, когда я все-таки дал понять, о чем моя мысль, продолжу.

* Прекрасный гимн богу – человек бессмертный (лат.). Лактаций.
2. Случилось так, что я не знал куда идти, я шел то туда, то сюда, потом, не зная какой выбрать путь, просто пошел вперед, разве что ради надежды вообще куда-нибудь прийти. И вот обходя горный склон я натолкнулся на одно препятствие, которое чуть было не разрушило эту надежду. Я оказался в непреодолимом глухом ущелье, имевшем такой исключительно прекрасный вид, что не сразу я огорчился тому, что попал в лабиринт, который, по всей видимости, отдалял меня от того места, куда, собственно, я направлялся. Стоит ли этот живописный вид в своих многообразных очертаниях, включающих в себя бесчисленные оттенки серого и зеленого того, чтобы прийти сюда и увидеть? Разумеется, да. Даже при том, что здесь царило сонное оцепенение и спокойная отрешенность от мира, безумию которого я пытался противостоять, тем не менее верно и то, что пейзаж восхищал своей величественностью. Вы только подумайте. Во всем что меня окружало была заключена могучая сила. Здесь я был предоставлен самому себе и, любуясь красивыми видами, подумал о том, что отдых на природе делает человека более спокойным и снисходительным. Но что мне делать? Вернуться назад? Но куда там! Это значило бы потерять время и не каких-нибудь десять минут, а целый час, именно столько заняла у меня дорога сюда. На протяжении двух миль дорога непрерывно поднималась в горы, но только оказавшись здесь, и увидев преграду в виде глухого ущелья, я осознал, что дорога эта не может привести меня в долину, лежавшую где-то внизу. Перед тем как повернуть назад, я посмотрел на скалы, вздымавшиеся отвесной стеной, и сообразил, что, поднявшись высоко в горы, я отклонился от главной дороги. Получается, что, бесцельно одолев подъем, я удалился от деревни и все ради того, чтобы оказаться в месте, которое порождало сомнения в его целесообразности, при том, что этот подъем едва ли можно назвать легким. Посему могу только сказать, что где-то через полчаса мне все же удалось выйти на открытую всем ветрам большую дорогу. Мне нравилось смотреть на нее, но идти по ней мне не пришлось, так как дорога эта поднималась в гору, тогда как мне представлялось, что долина, которую я оставил утром, находиться внизу. Тут я невольно подумал, что жизнь – это последовательность событий, которые незаметно переходят друг в друга, некоторые из их числа, мы выделяем, а поскольку мы все имеем склонность к индивидуализированным образам, мы их потом драматизируем, но, разумеется, лишь в тех случаях, когда они заставляют нас испытывать сильные переживания.
3. Каждый отдельно взятый вид и каждое существо в Природе имеет свое очарование, все вместе взятое является суммой земной красоты. Тут невольно подумаешь: неужели все, что вмещает в себя этот грандиозный мир, создано единственно для человека. И вот, глядя на все великолепие этого мира, невольно проникаешься мыслью о мощи и красоте его Создателя. Но человек убил его сына. Почему? Не потому, что жалкая душа его желала убийства! Почему в плохом нет никакой привлекательности? Почему в вере мы находим смысл, а любви спасение? Почему мы не терпим того, кто возвышается над нами? Почему торжествуют грубость и ложь, а чистая душа страдает? Почему молодость это полная сил жизнь, а старость не обладает никакими достоинствами и лишена привлекательности? Почему мы все живем в страхе перед смертью? Почему человек бывает злым без всякой цели? Почему молодость соблазняет, а старость отталкивает? Почему порок тем приятен, что он запрещен, а человек убивает без причины? Почему безумие жестоко, а наивность слаба? Почему душа тянется к тому, что соблазняет ее падением? Почему желание покоя – это всегда лень? Почему мы отдаем предпочтение мнимой привлекательности, а наивность ругаем? Почему мы боимся внезапности? Почему мы ищем духовную истину, а найдя ею пренебрегаем? Почему один человек ведет, а другие ведомы? Почему прощаясь с умершим, мы остаемся с горечью вечного несчастья? Почему мы судим душу живую, а покойнику все прощаем? Почему духовное выше материального, но человек предпочитает последнее первому? Почему умеренность делает человека сильным, а удовольствия пресыщают его? Почему он не может быть довольным, тем, что у него есть? Почему мы не ценим то, что легко получаем? Почему душа обращается к красивому, а разум ищет смысл? Почему слезы приносят облегчение? Почему горе поглощает душу, а добро порождает зло? Почему ценя умеренность, мы пренебрегаем постом? Почему уставшие от труда мы набираемся сил в одиночестве? Почему волнение души возносит нас к небу, а наслаждение истощает силы? Почему пресыщенные ложью мы жадно ждем откровений? Почему все возникает лишь для того, чтобы исчезнуть? Почему не зная себя, мы ищем свое подобие? Почему впадая в отчаяние мы обращаемся к Богу? Почему все, что совершается во времени ускользает от нас? Почему трудно быть искренним и только в молитве мы раскрываем свои чувства? Почему человек обречен быть несчастным в себе? Почему алчущий правды он часто лжет? Почему он не думает, как дорого стоит каждая минута жизни? Почему мы горим желанием и мучаемся виной? Почему только унижение может сокрушить нашу гордость? Почему все в этом мире однажды начавшись, перестает быть? Почему человек ненасытен в своем желании исследовать и знать? Почему человек пренебрегает Библейскими Истинами, если в них, как утверждает Церковь, путь к спасению? Почему тот, кто служит Богу и в молитве говорит: «Ты, Господи истинная радость моя» терпит, страдает и нуждается? И, наконец, почему человек грешен, ведя происхождение свое от Бога?
Я полагаю, что человек не может воспринять умом и чувствами все многообразие жизни, а потому, говоря словами Августина, Бог дает каждому его меру разумения. И есть ли правда в том, что Бог любит не человека, а его подобие? Эти бесконечные почему! Они были и будут, ибо Господь не позаботился в самом человеке уничтожить его любопытство. И в самом деле, вопросов много. Мне кажется, почти все они отпадут, когда человек признает, что своей надменностью он отделил себя от Бога.
4. Перед образами Вечности, которые прежде всего олицетворяют собой горы, нельзя было не подумать о местных жителях этих отдаленных поселений, разбросанных тут и там в долине: много людей прожили жизни крестьян, фермеров, приходских священников, плотников, кузнецов, мелких землевладельцев, рабочих, торговцев, следует так же подумать о набожных женщинах, которые мотали шерсть, о грубых мужчинах, одинаково способных и к добрым, и к плохим поступкам, которые пахали землю и пасли свои стада: память о них ушла в прошлое. В церковной книге остались записи о смерти, читая имена, нельзя представить себе ни историю каждого, ни степень его восприимчивости, но за каждым отдельным именем, внесенным в сей скорбный список, угадывался человек, хорошо понимавший, что в этом мире ничего нельзя достичь без труда. В книге, содержание которой соответствует ее назначению и никак не выражающей себя сколько-нибудь художественным оформлением, имена настолько полно заполняют страницы, что заголовку, отмечающему год, отводится только две строки. Написанный чернилами с наклоном год, являет собой список, который изобилует довольно странными именами людей, читая которые обязательно подумаешь о том, что все они царили когда-то в сердцах тех, кто их любил, а те, в свою очередь, были в большой дружбе с теми, кто их пережил. Их читая, невольно приходишь к одному вопросу. И он такой: Кто сейчас назовет своего сына Зигфридом или Игнацем или там Дедли, а дочь Бландиной или Гертрудой? Но тогда эти имена равно соответствовали своему времени и старинным обычаям, а те отражали пуританский дух людей, непоколебимых в делах веры. Их жизнь была строгой и унылой одновременно, они полагались на волю божью и мало верили в самих себя. Не важно какая причина побуждает меня романтизировать прошлое, у меня нет простого объяснения, почему так случается, но как бы там ни было я восхищаюсь его художественными образами, даже при том, что не имею о прошлом полного представления, важнее другое – здесь, в этом уединенном месте, чарующим своей патриархальной обособленностью, я нашел его дух.
Все это я говорю, не потому что хочу придать моей истории предварительный интерес мистического свойства и конечно же, нельзя сказать, что эти импровизации я считаю существенными для обоснования своего превосходства в силе ума над теми, кто, изображая из себя тонкого мыслителя, старается так рассказать свою собственную историю, так драматизировать ее, что читателю остается только дивиться этой его способности. Просто я пишу то, что приходит мне в голову, я мало способен к анализу, пишу, как могу, не без того, чтобы найти в работе утешение, я совсем не стараюсь мысли свои выражать изящно и меня мало заботит, что в тексте одна неопределенность не соответствует другой.
5. И все-таки каким счастливым был покой этих мест! В замкнутой цепью живописных гор долине, проявляясь в разных видах, царила в высшей степени спокойная отрешенность. Что же до красоты для нее предназначенной, то здесь она была в избытке. Вот отчего представляется необходимым сказать, что ускользающая красота природы, к которой мы тянемся инстинктивно и которая всегда удовлетворяет нас своими видами, существует сама по себе и к застывшему на картине пейзажу, — пусть даже он являет собой образец изящного мастерства, все-таки не причастна уже потому, что, по крайней мере, не нуждается в рынке сбыта. Мне кажется, что живую красоту природы и материальную красоту можно разделить так, как делит их человек: природа – недолговечна, она — результат первого впечатления, стало быть, ее нельзя обогатить с помощью кисти и красок, вторая хотя и кажется законченной все же может быть усовершенствована. Но тут надо принять во внимание, что обе сущности отражают дух их создателя. Позволю себе заключить отсюда, что в истинной красоте, приближающей нас к Богу, тем больше совершенства, чем меньше уподобления ему художника. В великом произведении искусства всегда есть боль творца, ибо, сознавая свое несовершенство и избегая страданий он обречен на то, чтобы умножать их.
6. Есть два взгляда на искусство: одни ценители красоты говорят, что искусство вообще обладает внутренней положительной жизнеспособностью, другие утверждают, что спасение великого произведения – в смерти его творца. Как бы там ни было смерть не может обесценить преданность, она лишь усиливает это чувство, полагаю, при случае ничто не помешает мне развить эту тему, а пока я лишен такой возможности просто потому, что, взяв на себя труд говорить об умерших людях, я ограничиваю его лишь упоминанием отдельных имен. Чтобы отдать должное их своеобразию, не без того, чтобы оправдать жестокость, которая всегда ослепляла и воспламеняла умы, нахожу уместным отметить, что в те времена каждому слою общества была присуща не только своя манера поведения, но свод привычных правил. В наше время сословные границы размыты, иссякли источники вдохновения, поколение ныне живущих потомков, забывших опыт своих предшественников, переживает духовный кризис, изящные искусства находятся в упадке, который делает дальнейшее их развитие невозможным, а стремление к улучшению жизни, вольность нравов и тяга к богатству привели к тому, что обман вошел у людей в привычку. Я не говорю уже о том, что толерантность избавила нас от необходимости презирать тех, кто пожирает ресурсы Земли и угрожает ее гармонии своим количеством. Нам кажется, что достаточно того, что мы наблюдаем их паразитирующее влияние: мы не хотим думать, что те, кто удручают нас своим противным наружным видом, постепенно укрепляются благодаря нашему бездействию. Мы прекрасно знаем, с чем должны бороться, у нас есть силы, но мы ничего не делаем даже при том, что со всей очевидностью для себя не желаем иметь ничего общего с ними хотя бы потому, что знаем их способность к паразитическим проявлениям их существа. Такие понятия как «мой двор», «моя земля», «наследство», «происхождение», «воспитание», потеряли свое значение, в наше время пренебрежение к трудовой жизни идет рука об руку с формальностями и развлечениями. Разве не это стало общей причиной упадка? Так или иначе, под влиянием искусства мы продолжаем восхищаться совершенной архитектурой старинных зданий и церквей, пышной обрядностью и декором, собранием прекрасных картин и разного рода антикварными вещами, но в атмосфере безумной жизни, кто вспоминает о том, что своим великолепием этот мир обязан тем, кто уже давно лежит на два метра ниже земли.
6. А между тем внизу простиралась живописная долина, ласкающие взгляд красивые виды оставляли впечатление чего-то романтического и пасторального. Настроенный соответственно, я вдруг подумал, как было бы замечательно оказаться в одном из таких изолированных христианских приходов в субботний день, допустим, в мае 1875 года. Мне, любопытному к такому роду вещам, было бы приятно увидеть каким был тот день. Очень вероятно, что из моих наблюдений можно будет извлечь весьма интересные примеры того, как молитва делала людей того времени скромными и благочестивыми, следовательно, я могу сказать, как их вера воплощалась в делах. Даже если этот день не был отмечен каким-то важным событием, я просто хочу увидеть людей такими, какими они были тогда. С той мыслью я осмотрелся и стал спускаться вниз по склону, больше уже не размышляя. По дороге я потревожил какую-то птицу, отдыхавшую в траве, со свистом она легко поднялась в воздух. Любопытствуя узнать, действительно ли я выбрал правильное направление, я медленно продвигался по каменистой поверхности густо покрытой высокой травой пока не выбрался на сравнительно ровную и гладкую тропинку со следами животных, и пошел дальше, пытаясь понять, куда тропинка эта меня ведет и в то же время радуясь, что скоро я буду иметь удовольствие сидеть за столом в санатории и есть свой ужин. Я должен был бы еще раньше упомянуть о том, что вечером в пятницу приехал в горный санаторий, находившийся в одной европейской стране имея целью забыть все, что тому предшествовало. Я говорю здесь о том, что заблудился, стало быть, я был неприятно озабочен тем, что дорога, которой я шел, никуда меня не привела: я впал в уныние, одновременно с этим я испытывал сомнение по поводу того, что мне вообще удастся найти дорогу назад и окончательно проникся мыслью, что с моей стороны было глупостью отправиться в горы совсем одному. Однако среди прочих мыслей, не связанных с направлением, была беспокойной мысль, что тропинка, которой я держался, еще более отдаляет меня от деревни, которая, как мне представлялось, лежала где-то за высокими горами, меня окружавшими. Между тем, одна довольно неприятная вещь, омрачала мое настроение — надо мной собирались тучи, и вообще они нависали дымчато-серой массой и погружали всю местность по эту сторону гор в мрачную тень, которая, впрочем, не была сплошной, так как сквозь разрывы гонимых ветром туч проливался свет и высвечивал рельеф горных склонов. Относительно приближавшейся грозы не было никаких сомнений; до меня уже доносились громовые раскаты. Становится темно, и я предвижу все неприятности, которые из этого воспоследуют, так что не удивительно, что, не видя деревни и теряя терпение, я, будучи утомленный долгим блужданием, снова пришел в волнение. Очень боюсь, как бы мне не пришлось ночевать в горах; опасение это казалось тем более обоснованным, что я слабел с каждым шагом; цепляясь взглядом за каждую подробность пейзажа, обреченно и устало я продолжал идти, пока со всей очевидностью не обнаружил, что дорога, по которой я шел, уводит меня от перекрестка, с которого я начал свой путь. Здесь не будет лишним заметить, что ориентиром была довольно высокая гора монолит с вершиной на западном склоне. Но гора, приметная своим видом и которую я наблюдал справа от перекрестка, через который я прошел утром, как теперь мне думается, остается недосягаемой. Легко видеть, что мое путешествие к водопаду, каковое я полагал не более чем развлекательной прогулкой, было неудачным. Нужно ли говорить, что мы все любим путешествия – не только потому, что окружающий нас мир вмещает так много, но и потому, что все мы хотим найти что-то новое, вот почему с большой радостью и воодушевлением занимаемся всякого рода приготовлениями к нему, но вся их прелесть – в молодости. Более того: путешествие приносит удовольствие и много впечатлений, а самые яркие из них всегда получаются неожиданными. Я знаю о себе почти все, могу рассказать, как и чем жил, и даже при том, что останутся вопросы, кажется, знаю, какой я сегодня. Каждый человек в какой-то степени наблюдатель и как таковой, наблюдая за другими людьми и забывая наблюдать за собой, он, будучи интерпретатором, создает свою собственную реальность, которая рождается из глубин подсознательного, имеет тенденцию к расширению и при этом бывает несовместима с объективной реальностью, ведь остаются неизменными два противоположных действия — событие и его толкование. Но кто может видеть полный контрастов мир во всех его проявлениях? А потому, только отправившись в большое путешествие, человек, сознающий, что он обретается в созданном им привычном мире, начинает видеть, что ничего путного он не создал.
7. Читатель, полагая, что речь идет о молодом человеке, который отправился в это путешествие, будет удивлен при мысли о том, что автор, посвятивший его в свои скитания, считает необходимым сразу сказать, что он находится в таком возрасте, что его изможденный и очень дряхлый вид настолько бросается в глаза, что он вынужден признать, что уже никогда не будет предметом сердечной привязанности какой-нибудь женщины, ведь все они, смею думать, питают слабость к тем, кто их заметно моложе и привлекательнее. Отнеся такое беспощадное суждение на свой счет и по возможности успокоив читателя, я, теперь уже говоря о себе, как о несчастном, продолжу так: вечером того же дня ветер заметно усилился; с яростными порывами, которые легко представить, но трудно описать, он трепал траву и шумел в деревьях. Самые тонкие из них клонились к обломкам скал и камням, на гладкую поверхность которых все чаще падали холодные отсветы далеких, беззвучно сиявших молний. Будет гроза. Но, не говоря уже о второстепенных признаках, было в воздухе нечто такое, что заставляло меня трепетать. Исчезли бабочки, умолкли птицы. Какая со всех сторон тишина!
Оттого что сгустились сумерки общий вид, все очарование которого теперь тонуло в сером свете, — за исключением разве того, что была одна горная вершина с сияющим снегом, на которую не упала тень, едва ли можно было назвать живописным – не позволяли обстоятельства. Судите сами: со всех сторон почти непрерывной стеной вздымались мрачные, достигавшие заоблачной высоты утесы и скалы, их склоны, то усеянные обломками камней, то поросшие лесом тонули внизу в густом тумане. Прямо передо мной из бездны поднимались потемневшие от влаги скалы, они были образованы многочисленными обвалами и отвесно громоздились над рекой. Во всяком случае, временами до меня доносился глухой шум переливающейся воды, из чего можно было заключить, что где-то внизу протекает река. Я до времени удовлетворился этим видом и продолжил свой путь. Телом здесь, душой — дома, с тревогой, которая не проходила, я смотрел на высокий утес, меня он трогал своей мрачной принадлежностью к вечности, и видя, что он возвышается над всеми остальными, сохраняя за собой мощь и равновесие, вдруг вспомнил черно-белую мелодраму Уильяма Уайлера «Грозовой перевал». Я не о сюжете, конечно, не о сельских видах, столь полно характеризующих викторианское время, — своим произведением автор воздала ему должное, я, собственно, о готическом духе, который в фильме великого режиссера как-то оказался в тени мрачной прелести позднего романтизма. В этом давно уже ставшим классическим, но не очень правдоподобном романе Эмили Бронте мрачные вересковые пустоши северного Йоркшира служили фоном для самых страстных и жестоких проявлений человеческой природы. Вы потом поймете, почему я вспомнил именно этот фильм. Он, разумеется, не улучшил оригинал, ведь выразительность литературного языка нельзя заменить целым рядом ярких кинематографических образов, просто Уайлер создал собственное произведение. Вот и все.
8. Итак, суровый и безотрадный пейзаж угнетал и потрясал. Все мое внимание было обращено на небо. Каким темным стало оно вдруг! Все-таки скажу: с тех пор, как я прочел этот роман, а я большой любитель чтения, меня не оставляло желание, пусть всего лишь однажды очутиться в тех местах и испытать сильные чувства во всей их полноте. Тут надо отметить, что в преддверии грозы природа утратила свое великолепие, но не совершенства формы. Померкли виды. И это при том, что дождь нес природе обновление, ибо капля воды – начало всего сущего. Вот бы развить эту мысль! В душе моей трепет, а вместе с тем и растерянность… Ничего в голову не приходит, кроме понятия, что природа свободна от всего лишнего. Когда не можешь сказать ничего вразумительного, остается только одно — молчать, но я не буду хотя бы потому, что такой случай мне не раз представится. Все мои мысли были направлены на то, чтоб найти дорогу в деревню. В особенности тревожили меня равно наступление ночи и приближение грозы; совсем не хотелось дрожать от холода под каким-нибудь кустом. Эта возможность, а еще больше уверенность в том, что я проведу ночь один в горах, омрачила меня. Кто сказал, что погода настроения не испортит? В минуту, когда я весь был поглощен собой, мне пришло в голову, что в целом мире нет ни одного человека, который безопасностью моей дорожил бы больше, нежели своей собственной, раз это так, стоит ли рассчитывать, что один из них сподобиться мне помочь. Но другая мысль потрясла меня куда больше, вдруг я осознал какими бессмысленными были мои попытки спасти себя, ведь у меня нет будущего в этом бесконечно дорогом мире. Трудность в том, что старый человек живет под гнетом самого беспощадного деспотизма, ему страшно за себя. Больше всего меня приводит в уныние мысль о том, что я бесцельно растрачиваю оставшиеся у меня силы, как часто я с головой погружался в страх, который терзал меня невыносимым вопросом: «Много ли осталось у меня времени на жизнь?» Сколько раз я вопрошал: «Господи, ты слышишь меня»? Однако на эти вопросы не было никакого ответа. Неужели Бог к моей судьбе совершенно непричастен? Неужели не имеет ни малейшего расположения к моей душе? Раньше у меня было множество интересов, я направлял свою энергию на дела, которые требовали моего участия и внушали мне ощущение собственной значительности: словом, тогда я горел, сейчас – тлею искрой. Я потерял убитую старостью веру в себя. Есть лишь один способ избавиться от этих душевных мук – бегство. Если бы я не решился, меня бы не было здесь, как не было бы и истории, которую я рассказываю.
9. Я начал с того, что заблудился в горах, о чем не преминул написать обстоятельно. Затем я сообщил о долине, поразившей меня своим красивым видом, разъяснил читателю, что держало меня в страхе и не лишил его удовольствия узнать в моем несчастье самого себя.
Из Массены туристы довольно часто углублялись в ближние и отдаленные окрестности, где изумленным людям доводилось созерцать первозданную красоту природы. Еще в 1826 году один немецкий писатель и памфлетист из Мангейма, по имени Вольфганг, в высокой степени восприимчивый к поэзии путешествия, писал: «Вот я добрался до Массены. Среди всей этой поразительной, грандиозной и вместе с тем безграничной красоты, которая отличается большим разнообразием и которую создают непрерывная цепь гор со снежными вершинами и сами по себе живописные склоны, густо покрытые хвойным лесом, я понял одно – мне больше нечего искать в этом мире».
10. Решение мое приехать сюда было порождено рядом причин, которые разнятся между собой, как оперы Моцарта и Глюка. Я даю такое сравнение лишь потому, что считаю себя «человеком театра», но не в том смысле, что я больше всего думаю о требованиях сцены и художественном воплощении произведения пригодного для сцены, а исключительно по той причине, что люблю оперную музыку. Словом, здесь красота на каждом шагу, куда ни глянь и мне не раз приходилось восклицать: Господи, что за дивный вид!
Кстати сказать, если бы я жил во времена Вольфганга, я бы принадлежал к странствующим поэтам, которые насмешку вкладывали в свои эпиграммы, воспевали образы всего сущего и в изысканных риторических оборотах превозносили своих меценатов в хвалебных поэмах. Но я живу в 21 веке. В современных людях нет восторженности. Они злоупотребляют своими правами, вожделеют к материальным благам и всегда готовы отказаться от совести ради своих доходов. Природа для них – источник обогащения. Влияние города изменило их, они слишком подчинены законам безумных общественных систем. Как бы там ни было сейчас мало кто ценит физический труд и может жить вне политики. Никто, однако, не хочет знать какие опустошения производит жадность: все заняты обогащением и разоблачениями. Бог вдохнул жизнь и красоту в сотворенный им мир, поразительное разнообразии природы не укладывается в голове: невозможно увидеть всю Землю в целом, только незаурядный ум имеет некоторое представление о ее грандиозности. Я это к тому говорю, что мы не видим, что страдаем от очень беспокойного образа жизни. Конечно, какая-то неопределенная часть людей еще сохранила способность восхищаться. Именно они обеспокоены экологическими проблемами. Но факт, что другая, более многочисленная толпа, ведет рассеянную жизнь; эти люди настолько одержимы собой, что просто перестали думать о том, что в каждой вещи можно обнаружить величие ее создателя.
Я не поэт, однако, само-собой сложилось у меня в голове такое далеко не афористичное лаконичное двустишие:
Ну, а пока бреду я, не зная куда
Вопрос вдруг возник: чего от меня хочет судьба?
Как-то так получилось, что в незаданный стихотворный размер я вложил и свое настроение и озабоченность обстоятельствами, частью до меня касавшихся. Соответственно в этом двустишии нельзя не увидеть непосредственную связь содержания с чувствами, которые меня угнетали прежде всего под вопросом: «Зачем все это?» Сейчас, когда я пришел к тому, что вынужден оглядываться на прошлое и вспоминать события, далеко отстоящие друг от друга во времени, могу ли я, ощущая себя ничтожнейшей частицей большого мира, сказать, что познал и обрел самого себя? Впрочем, сейчас это не имеет значения. Но я глубоко сознаю свою связь с миром. Вряд ли благодаря своей отстраненности от него, мне теперь только понятнее, что в себе я не нашел ничего и сам стою в стороне, ленивый и вялый. И при всем том, как я ни цепляюсь за жизнь, как ни сомневаясь в выборе, я очень страдаю оттого, что при любых обстоятельствах очень ограничен в возможностях. В определяющей мере это обусловлено тем, что старость обезличила мою индивидуальность. Это суждено каждому. Впрочем, в интересах дела, воздержусь от дальнейших рассуждений на эту тему.
11. Долго и безуспешно искал я дорогу в деревню: двигаясь с весьма уставшим видом, не без грусти думая о своей горькой участи, наконец я обогнул скалу, которая закрывала вид на просторную поляну, поросшую сплошь шиповником, и увидел то, что неожиданно удивило меня и вместе с тем ободрило, а именно — черепичную крышу дома в гуще деревьев. Но воодушевление мое продолжалось недолго. И вот почему. Было что-то странное в этом необыкновенном доме, овеянном романтикой ушедшего столетия. Обращенный фасадом к запущенному саду он представлял собой уютный старый дом, влюбиться в который можно с первого взгляда и навсегда. При этом своим очарованием и привлекательностью в немалой степени он был обязан месту, которое я находил чрезвычайно живописным и уединенным, но к любопытству, меня охватившему, уже скоро добавилась досада; ибо стоило мне спустится, как я увидел разваленную ограду. Собственно, и не ограду, как таковую, а лишь фундамент и камни, из которых та была сложена, они валялись в высокой траве по обе стороны. При частых вспышках молний дом представлял собой скромное двухэтажное здание с междуэтажным карнизом из терракотовой плитки, которая гармонично сочеталась с серым камнем. Над крышей возвышались кирпичные дымовые трубы с закопченным завершением в виде средневековых башен и чердачные окна, но это, между прочим. Стены дома были выложены из камня, со стороны фасада дом был густо увит плющом, поэтому окна обозначались лишь при вспышках молний отражавшихся в темных, блестящих стеклах. Мне подумалось, что в этом сером, на вид так заброшенном доме, где жизнь, казалось, остановилась в неподвижности и застое, обязательно должна обитать какая-нибудь старая вдова. Во всяком случае, сей вид пробуждал какие-то смутные представления, и всей силой своего воображения я представил вдову в изношенном платье, чье унылое существование, надо думать, ничто не тревожит. И более того посторонние люди. В подобных глухих местах, их присутствие просто не предполагается. Так и есть, я увидел достаточно. Тут я вновь почувствовал, что я один, один, совершенно один, вдали от всего, что составляет привычную жизнь. Какие слова найти для выражения моих чувств – искать не буду – потому что выразить их я все равно не могу. Вместе с тем, в этом месте было свое очарование, и жизнь здесь, наверное, пришлась бы мне по душе, по крайней мере, в дни летнего отдыха. Я оказался в этом глухом месте случайно, просто произвольно пошел на север, полагая, что двигаюсь в правильном направлении. Это было моей ошибкой, которую я не хотел бы исправить.
Осмотрев невысокие двустворчатые ворота, еще сохранившие кое-где слои зеленой краски и в отличие от поверженной в прах ограды, успешно противостоящие упадку, я попытался открыть их. Но где там! Они были заперты изнутри.
Последующие минуты я колотил по ним кулаком, кричал, озабоченно озирался по сторонам и по вполне понятной причине был готов к бегству, на случай если дом этот, вместо бывших владельцев, населяют их призраки. Я пристально вглядывался в темные окна, был охвачен волнующей неизвестностью и при этом надеялся обнаружить внутри, хоть какой-нибудь знак человеческого присутствия. Но тщетно.
12. Спрашивается; если я притащился в это забытое богом место движимый желанием спастись от дождя и обнаружил пустующий дом, могу ли я проникнуть внутрь, не ставя злоумышленную цель выступить против закона и прав владельца, если таковой имеется. Придется все же попытаться; с приближением ночи потребность обрести крышу над головой становилась просто необходимой. И вот, собираясь перешагнуть через фундамент, я выбрал подходящее место и поднял ногу, но передумал. Вторая часть меня, не была сильна духом и многое готова подвергнуть сомнению — теперь для этого представился случай. Я столько колебался за и против, что спустя каких-нибудь пять минут, вообще стал безразличен и к тому, и к другому. Вот не думал, что я так малодушен, что медлю из страха проникнуть в заброшенный дом. Нигде ни проблеска жизни! И там, и тут холодные безжизненные виды. Впрочем, ни сам замечательно ветхий дом, ни волшебное запустение, его окружавшее, не оспаривали законность магии. Под магией здесь я не имею в виду ведьм, колдовство и сделки в духе Фауста, я лишь угадываю невидимое присутствие воображаемой силы. Я не верю людям, которые говорят, что видят то, чего на самом деле нет, но я верю, что существуют способы управлять магией, даже при том, что не могу представить доказательств. Боюсь, что рассуждения на эту тему уведут меня далеко от предмета, посему скажу, что искушение проникнуть в дом манило и отталкивало меня поочередно. Итак, на правом столбе, который привлек мое внимание своим живописным видом, — представьте себе высокий столб с гладкими сторонами, лишенными наружной отделки и плоский тяжелый верх, который был, пожалуй, единственной деталью украшения, словом, этот столб в романском по форме стиле, как бы господствовал над местностью, а служил он одной цели, — определял границу владения. Когда-то земля Редклиффа была ограничена посредством каменного забора, однако, со временем дом пришел в упадок, а от забора остался только фундамент и несколько фрагментов стены, которой дарили густую тень бук и ольха, а с другой стороны, мощные ели. Я был не склонен много наблюдать и много думать, однако вдруг увидел, что, наступая с гор и не имея определенного направления постепенно ель вытеснила ольху, тем самым давая возможность расти и процветать под собой только кислице, ее мясистые зеленые листья и белые цветы покрывали землю красивым ковром. Так естественно и удачно это растение связало свою судьбу с деревом. Эта способность к взаимополезному сосуществованию менее всего понятна тем людям, которые строят отношения на личном расчете и не способны испытывать интерес к делам, их не касающихся, они претенциозны и самодовольны, а потому часто бывают разочарованными в силу этого положения.
Хотя меня мало заботило все, что я видел, я созерцал это растение не вследствие выбора интереса, а по необходимости, ведь в горном санатории «Четыре розы» мне и еще двум немолодым пациентам дважды в день давали настойку из листьев кислицы: ее применяли при заболеваниях печени, почек и сердца, а также давали тем, кто страдал гастритом. Итак, на той стороне столба, которая была обращена к долине, местами слои штукатурки обвалились и обнажали кладку красного кирпича, фундамент терялся в траве, зато карниз его, вознесенный над землей почти на два метра, был виден еще в начале дороги, где движение наверх будет спуском вниз. Но местоположение столба не предполагало превосходства. Как бы там ни было, прочесть выбитые на камне буквы можно было лишь приблизившись к нему, поскольку с трех сторон столб был увит плющом, его густо переплетенные ветви поднимались на самый верх, а карниз был так высоко, что я не мог до него дотянуться: там они образовывали ярко зеленую массу, свисавшую на фронтальную часть и покрывавшую ее прозрачной тенью. У этого столба было свое очарование, я приписал бы его расположению гор и собственно дому, такому старинному, викторианскому, уединенному. Со временем, что было очевидным, само существование его обратилось в безжизненную неподвижность. Чем больше я всматривался в него, тем труднее было поверить, что он обитаем. Вот бы заглянуть в его окна. Мне так нужны были свет, тепло и человеческое участие. Но вместо того, чтобы обрести новые силы, я мокрый стою под дождем и уныло смотрю на пустой дом: отсюда, казалось, ушли даже населявшие его духи. С того места, где я стоял мне была видна надпись. Я не мог удержаться от любопытства и подошел ближе: углубления на отшлифованной плите были темнее самой поверхности, и без труда я прочел: «Редклифф». Что за человек этот Редклифф? Была в этом выразительном имени какая-то основательность, волшебная музыка слова и даже пышный готический дух: невольно подумал я о благородном человеке, когда-то жившем в этом доме, который теперь пришел в упадок, о людях, которые, имея виды на его милость, тостами славословили в его честь. Наконец, подумал и о соседях, которые старались как следует угождать ему и живя в полном согласии, держались о нем высокого мнения. Но все, кто знал хозяина дома и были свидетелями его судьбы уже умерли и лежат в своих могилах. Да и сам Редклифф, надо полагать, тоже давно там. И кто знает, сколько лет ветер сдувает пыль с его могильной плиты?
Досадую на себя за то, что я, несмотря на весь мой интерес к этому имени, ничего так и не узнал о его носителе, а ведь какое удовольствие я вам доставил бы рассказом о том, что с ним случилось! Получается, я ничего не знаю о Редклиффе, не могу раскрыть перед вами его характер, я хотел бы даже сообщить его личности большую значительность, но для меня это только имя, и тому, кто выбил его на камне я уступаю в осведомленности. Не знаю почему, но я о нем хорошего мнения. Мне отчего то кажется, что имя Редклифф находится в согласии с одной-единственной идеей, пусть даже идеей значительности человека, который, надо думать, был таким по праву рождения. Вот с почтением высказал одностороннее суждение о нем.
13. Два года спустя, уже в Америке, когда я рассказывал свою историю, я обратил внимание на красивого юношу, нежного во всех отношениях, — все ему улыбались: кто-то привел его с собой, он сидел в углу и слушал меня с большим возбуждением. Я старался как мог делать вид, будто не замечаю его, но на деле только о нем и мог думать. Слышал я, что он художник. Спустя какое-то время у меня был разговор с Тиной Тернер, которая разделяла симпатию к нему со мной. Тина знала мою историю, я доверял ей, а потому и рассказал все обстоятельства моего чудесного перевоплощения, но она никак не могла понять как молодость ко мне вернулась. Конечно, она была вынуждена признать, что чудо перерождения возможно, только это никак не изменило ее представление о реальности. Сложилось у меня мнение, что она не столько верит в чудеса, сколько восхищается миром, когда тот творит чудесное. Мой вид никого не вводил в заблуждение, все видели во мне молодого человека и, стало быть, относились ко мне соответственно. Она представила меня этому юноше, он, между прочим, танцевал в гениальном клипе “Private dancer». Итак, уже после общего разговора она посоветовала ему иногда навещать меня. Юноша тот принял это к руководству и стал часто бывать у меня дома. Однажды мы снова говорили о моем удивительном путешествии, естественно, я не мог обойти молчанием дом Редклиффа, ведь я многим был ему обязан, тогда Мартин, так звали юношу, сказал, что я должен изложить его историю, ведь именно он привел меня к самым необычайным последствиям. Дом Редклиффа, вдова его сына, собственно, сам столб, уединенное место, удивительная история. Все это вместе создавало впечатление загадочной личности, которая после смерти принимает участие в моей судьбе. Почитая за удовольствие способствовать мне в важном деле и, видимо, зная, что я далеко пойду, Редклифф – как бы дико это не звучало — из могилы послал мне знак своего расположения в виде ворона, который сидел на столбе, которому резчик по камню дал его имя. В самом деле, когда я уходил из этого дома на следующий день, я обратил внимание на черного ворона, который сидел на том самом столбе, на краю карниза. Я не могу сказать с большой определенностью с каким чувством эта птица смотрела на меня, однако я долго медлил с необходимостью идти дальше, стоял и смотрел на ворона, и чтобы сразу сказать все как есть – у меня возникло чувство, что ворон доволен мной. Думайте, что хотите, но и по сей день не могу я освободиться от предположения, что в моем деле Редклифф выступил в роли посредника, но какое дело он поручил ворону сказать не могу, как не могу выразить те немногие антропоморфные образы, которые вызывает у меня поэтизированная природа этой птицы. Говорят, и, наверное, не без оснований, что ворон, очень ценимый мистиками, алхимиками и экзистенциалистами, у которых было свое понимание времени, за проницательность и долголетие, имеет репутацию отличного помощника в путешествии, еще широко распространено мнение, что черный ворон символизирует связь между небом и землей. Прибавьте к этому, что Мартин так упорствовал в своем мнении, говоря, что ум у меня настолько живой и проницательный, что я способен написать великий роман, что я все-таки перестал бороться со своими сомнениями и глядя на него с добродушным видом, склонился последовать совету и когда он пришел ко мне еще раз, то я, побуждаемый более Мартином, нежели собственным намерением, решил отправиться в Европу следующим летом. Мартин сказал, что я в долгу у Редклиффа и простое упоминание его имени в рассказе, который стоит золота, не избавляет меня от обязанности быть ему благодарным.
14. Итак, не удивляйтесь тому, что я позволил это небольшое отступление, равно как и выразил свое удовлетворение по поводу того, как я познакомился с Мартином, дружба с которым представляется мне нерушимой и чьи интересы мне чрезвычайно дороги до сего дня. Мы быстро привязались друг к другу, его непосредственность и бодрость слилась с моим романтическим мироощущением и потребностью найти родственную душу в творческом человеке, так что любовь, которую я питаю к нему, служит мне защитой от всех упреков.
Вернусь, однако, к тому отчего ушел. А для чего? Видимо для того, чтобы продолжить историю. Что касается Редклиффа, о котором я вообще имею смутное представление, то у меня есть разумные основания для уважения и это прежде всего следует принять во внимание: еще это имя человека, которое осталось в памяти людей, переживших его. Но здесь нет людей, то есть других домов вообще нет, а значит никто не посодействует мне составить свое представление о нем. Черт побери! Что и говорить!
Таким образом старый дом, в котором не было обычных признаков жизни, внушал уныние. Стало быть, те, кто жили в нем умерли, а смерть – выражаясь словами одного поэта — несет небытие и пустоту (по мне пустота не что иное, как одна из ее разновидностей), словом, дом пришел в соответствие с запустением, полновластно царившим в этой глуши. А я несчастный пришел сюда в надежде хоть немного отдохнуть. Невольно подумалось: когда же я тяготился сам собою более, чем теперь? Вероятность того, что поблизости имеются еще дома, была очевидной, так почему бы мне не пойти дальше, вместо того чтобы терзаться сомнениями: а там – как знать? В отчаянии я застонал – хватило сил на гортанные звуки. Обычно, впадая в отчаяние или гнев я ругаюсь. Но какой же человек не ругается? Впервые, я ощутил потребность в обществе любого человека, кем бы он ни был. С этой мыслью я шагнул назад, взобрался на камень и, проникнувшись известным побуждением и целью, стал осматривать окрестности. С высоты, на которой я стоял, открывался вид на внутренний двор, впрочем, он лишь угадывался из-за сплошных зарослей сирени и разросшихся деревьев, покрывавших его тенью, входа так вообще не было видно. В течение некоторого времени я старался найти какой-нибудь слабый, исходящий из дома свет в густой зелени, как вдруг, на белую поверхность колоны, увитой плющом, упал широкий луч. Но что это? Откуда вдруг пролился свет? Тем временем на порог вышла женщина, она подняла подол юбки из грубого материала, спустилась по двум ступеням и весьма неторопливо – наша встреча не могла так быстро состояться — двинулась по песочной дорожке, при этом она старательно обходила лужи и хваталась обеими руками за зонт, который вырывал из ее слабых рук налетавший ветер.
Перед воротами она остановилась, выпрямилась во весь рост и откинула назад черный зонт внушительного размера. Я увидел бледное и не слишком приветливое лицо старой женщины, в глазах которой светился ум. Едва заключил я это мнение, как ветер отбросил на ее глаза спутавшиеся мокрые волосы.
— Что. Что вам надо? — вопросила она, стараясь разглядеть меня через ворота.
Путая слова, я сбивчиво ответил ей в сильном волнении:
— Я пришел… Послушайте, я не стал бы вас беспокоить, если бы… Будь у меня карта, я не был бы сейчас здесь.
-А где бы вы были?
— В Массене. Это.… Ну, вы знаете, где.
Она ответила мне взглядом и коротким жестом, которые остались непонятными, потянула край шали, чтобы закрыть шею, положила руку на грудь и устремила взгляд мимо меня.
— Я сбился с пути, — добавил я не громко, но решительно.
Тут у меня возникло подозрение, что случай привел меня в дом сумасшедшей: было что-то странное и противоестественное в облике старой женщины, но последовавший скоро вопрос, – быстро прогнал эту мысль.
— А скажите на милость, зачем вам понадобилось ходить в горы?
Прежде чем ответить я успел подумать, что знакомство с ней не предполагает легких отношений. Даже этот простой разговор требовал от меня напряжения умственных способностей. Есть особенные люди: своим духовным неистовством, телесным возбуждением, движением мысли, идеями, не соответствующими времени и обстоятельствам, редкой способностью упиваться созерцанием красоты и презрением к морали, они дают нам много поводов преследовать их злобой или невежеством, но только таких людей и можно уподобить морю, глядя на которое мы видим только его поверхность.
-Я гулял, ходил к водопаду, — сказал я, с видом покорным.
— Почему же вы не пошли обратной дорогой?
Я пожал плечами и отвел глаза в сторону. Давно искал я случая воздать должное природе, способной создавать такие индивидуальности. Знаю только, что они редко бывают счастливыми. Тут я вспомнил Эмилию Дикенсон, Вирджинию Вульф и еще несколько неординарных талантливых женщин. Вместе с тем душа таких людей сильно терпит от грубой реальности, а силы, питающие их вдохновение, имеют неземное происхождение.
— Я заблудился, сам не зная как. Вот и все.
— Вы хотите убедить меня, что нуждаетесь в ночлеге? — спросила старуха и вздохнула.
Я присоединил ее вздох к своему и без колебаний ответил крайне взволнованным голосом:
— Слишком сильно чувствуя свою обездоленность, я прошу вас об этом.
Наверное, было нечто замечательное в этих словах, — она устремила на меня третий, прямой, любопытный, еще более проницательный взгляд.
— Что с вами случилось?
— Ничего, кроме того, что я заблудился.
— Не велика беда — проговорила старуха и, помолчав, продолжила. — Пусть будет, по-вашему, я так и быть предоставлю вам ночлег и еду. Я не могу пренебречь своими обязанностями хозяйки по отношению к гостю и приму вас, как должно. Если не смогу угодить, не взыщите.
— О, я удовольствуюсь и тем немногим, что получу.
— У вас странный акцент.
— Я американец.
— Вот как. Не знала я, что в Массену водворились американцы. Сама пришла бы. Совсем недавно у меня останавливалась милая молодая пара, я так старалась для них. Мне по душе американцы. Все в них мне нравится.
— Спасибо. Мне лестно такое услышать, — сказал я, а про себя подумал: «долго еще я буду обмениваться с ней любезностями через ворота».
— В молодости у меня были мечты, как у всякой молодой девушки. Я хотела уехать в Америку, а сейчас ни к чему мне это. Стало быть, в Массену приехали американцы.
— Я там один, — начал было я.
— Откуда вы? – оборвав меня, спросила старуха.
— Я продюсер, приехал из Голливуда, — сказал я и, озабоченный тем, что мне приходится защищаться, как-то вдруг склонился к мысли, что вести беседу с такой женщиной все равно что блуждать по лабиринту.
Что касается ее ума, способного создавать невероятные понятия, то мне очевидно, что, обладая способностью убеждения, она легко может морочить голову, доказывая, как ложно наше определение и так же легко может обманывать наши чувства. В самом деле, в споре с ней вы признаете, что права она, а вы нет. В легком потрясении оттого, что была обнаружена ограниченность вашего ума, вы очень хорошо поймете, конечно, уже в спокойном состоянии, что она выше вас, а вы, ни дать ни взять, обречены несчастной участи быть ее прозелитом.
— Подумать только, приехали из Голливуда! Хотела бы я знать, почему?
— Я путешествую, — ответил я.
Тут мне в голову пришло, что она похожа на женщин из готического романа. Вот для того то, чтобы польстить ее утонченному вкусу и добиться ее благосклонности, не без того, чтобы расположить к себе, я устремил взгляд вперед и воскликнул:
— Какая поразительная гармония этого великолепного дома и места!
Стрела попала в цель. Взглядом предуведомляя меня в том, что я вполне могу притязать на хороший прием уже потому, что есть у меня бесспорное преимущество над всеми гостями, здесь бывшими до меня, она тем же взглядом выразила полное удовлетворение.