Барвинок

Хотите, я расскажу вам одну очевидную, но очень печальную вещь?
Я прихожу за всеми.
Только не думайте, что я этому рад.
Вы даже представить не можете, как чертовски больно видеть людей, которые цепляются за полы твоего плаща, и кричат, умоляют дать им остаться в этом мире еще хоть одну минуту. Я бы с удовольствием дал им этот шанс, но, к сожалению, у меня слишком мало полномочий.
Очень, очень давно, когда мир был сплошной тьмой, и Вселенная лежала в своей колыбели, один седовласый старик встал передо мной и сказал: «Вот тебе работа, выполняй-её-до-конца-своей-бренной-жизни». Как иронично, не так ли?
Потом старик похлопал меня по плечу, и промолвил с некой долей жалости: «Держись, дружок».
Ну, хоть на этом ему спасибо. Это первый и последний раз, когда мне хоть кто-то сочувствовал.
Вам стало интересно, кто я такой? Думаю, когда-нибудь вы сами узнаете об этом. Просто очень уж я не люблю то, как меня называют. Слишком пафосно и вычурно. Не подходит такому клочку темноты, как я.
Я вообще не люблю имена. Потому, что не вижу в них смысла. Я слишком хорошо знаю каждого из живущих на земле, и совсем не нуждаюсь в словах, которыми они себя окрестили. Это так глупо, ведь люди считают, что там пригодятся их клички.
Человечество – вещь на редкость неразумная. Да и странная, к тому же, если человечков скрупулёзно рассматривать каждого по-отдельности. Я бы много мог рассказать о красоте и уродстве, но боюсь, что все мои слова будут бессмысленны.
Я слишком долго изучал людей на протяжении многих тысяч лет, и тешился наивными надеждами, что вот-вот настанет миг – и я пойму их. К сожалению, человечки – существа чересчур уж находчивые, и из года в год не перестают удивлять меня. В не самую лучшую сторону. Можно сказать, что я разочаровался в людях.
Почему?
Из-за войн. И звериной людской жестокости.
Это самые отвратительные вещи, придуманные извращенным человеческим разумом.
Скорее всего, до этого момента вы пребывали в плену стереотипов. Я могу помочь вам, хотите? Подам руку, и выведу из этих терний вперед, к свету.
Только не думайте, что мы с Войной лучшие друзья. Наши отношения похожи на типичную семейную картину; младшая сестра разбрасывается своими солдатиками, обильно нашпигованными свинцом, а мне приходится за ней убирать. Живые, хрупкие, бессмертные души людей.
Да, я понимаю, может быть, есть что-то страшнее войны. Каннибализм, к примеру. Канаизм. И много других страшных вещей на букву «К». Однако сами посудите, этим человечество не страдает массово. А неуёмная жажда к насилию и войне – как тяжелая инфекция, болезнь, вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Заразится им очень просто, но после жестокость растворяется в крови, и перегоняется через весь организм к сердцу, делая его черствым и черным, будто вымазанным в смоле. Оно медленно гниет, как легкие курильщика, а потом рассыпается прахом.
Но людям жить без сердца как-то даже легче.
Я уже забыл, какая по счету была это война. Первая, вторая, да хоть десятая – кто их разберет? Я пытался каждый раз загибать палец, чтобы помнить это несчастное число, но никак не получается. Цифр и так в голове слишком много, и они кружатся, словно тучи насекомых, и от них крайне мало пользы. Они только нагоняют на меня тоску.
Военное небо было ярко-алое, словно обагрённое чьей-то кровью. Иногда на нём появлялись продолговатые темно-серые полоски дыма, оставленные самолетами, которые больше похожи на следы когтей большого хищника. Воздух стоял плотный, хоть ножом режь. Дышать тяжело было; вдохи-выдохи давались с трудом, казалось, что легкие слиплись.
Поле, на котором я стоял было пустое и выжженное: кирпичного цвета сухая земля, небольшие холмики, покрытые редкой грязно-желтой колкой травой, вырытые неглубокие окопы. Я забыл, зачем я пришел в это безлюдное место, и просто вдыхал раскалённый воздух, закрыв глаза. Во рту, уже который день ощущался горький вкус пепла. Наверно, я сам уже давно сгорел изнутри.
Рядом со мной, прислонившись к невысокому пригорку, сидела хрупкая девчонка, одетая в потрепанную военную форму. Хорошенькая. Только напуганная; она постоянно то ли молилась, то ли крестилась, и со страхом поглядывала на меня, а потом закрывала глаза руками и тихо-тихо всхлипывала. Через пару минут девочка успокоилась и долго пристально смотрела на меня таким пронизывающим любопытным взглядом. Интересно, чему она удивлена? Тому, что видит меня, или тому, что видит меня таким? Жалким, сгорбленным, пытающимся спрятаться, завернуться в собственные худые острые плечи. Потерянным и убитым.
А эта девочка похожа на цветок. Маленький такой дикорастущий барвинок.
Я люблю цветы. Они так красивы, нежны, хрупки, но крайне недолговечны. Но за своё короткое существование, они дарят земле в разы больше красоты, чем многие люди.
Девочка молчала. Я тоже молчал, другого-то выхода нет. А так я люблю разговаривать, но людям это не особо нравится. Не развлечешь их хорошей беседой.
— Так ты за мной пришел? – я вздрогнул от неожиданности и прямого спокойного тона девочки.
Я постарался по-доброму улыбнуться, но получилось больше похоже на оскал.
— Нет, – коротко ответил я.
— А зачем же тогда вы тут стоите?
Я пожал плечами.
— Просто так.
— Сейчас ничего не может быть просто так, — девочка нахмурилась, – и стоять без дела нельзя, а то убить ненароком могут. Хотя, кому я это говорю. Тебя же это не касается.
Какой храбрый цветочек. Люблю таких людей, которые при встрече со мной так спокойно и смело держаться. Это даёт мне веру, что я не так страшен и отвратителен.
Я молча вдыхал отравленный дымом воздух. Где-то вдали грохотали взрывы, один за другим, словно фейерверки. От этих звуков сильно болела голова. Хотелось зажмуриться и закрыть уши, дабы совсем ничего не слышать.
— Почему ты всегда забираешь самых хороших, а? – в надломленном голоске девочки слышалось отчаяние.
— В смысле? – я прекрасно знал, о чем она говорит, и невесть знает, зачем спросил это.
У нее задрожал подбородок, и я подумал, что она сейчас расплачется, но девочка лишь утерла нос и выше подняла голову. Какая стойкая. Я лишний раз поразился её самоконтролю.
— Дедушка говорил, что нельзя рыдать при врагах, не дождешься ты ничего, — девочка выпрямилась, — просто ты и брата с собой забрал, и дядю, и командира Степанова, и Ваську… — тут по её щеке скатилась крохотная слезинка, но она быстро смахнула её. Боялась, что я замечу, — и папу заберешь, наверное. А зачем? Они же хорошие. А этих фашистов поганых видимо-невидимо, хоть и мрут, их меньше не становится. А они же плохие. Так почему же хорошие умирают, а плохие живут долго-долго, а?
— Для меня нет ни хороших, ни плохих, – сухо бросил я, — все, рано или поздно, предстанут передо мной, такими, какие они есть. А все остальное – условности.
— Всё, чему нас учат с детства – всего лишь условности? — ошарашенно повторила девочка.
— Нет, — я глубоко вздохнул, — ты не так меня поняла. Да, я соглашусь, что бывают люди хорошие и плохие, но и на это можно смотреть с разных сторон. Для тебя и твоих соотечественников эти — как ты их там назвала? – фашисты, являются олицетворением вселенского зла, а для кого-то эти фашисты – ангелы милосердия, а вы – жестокие, бесчеловечные варвары.
— Но это не значит, что они добрые, – девочка фыркнула.
— Не все, но кто-то же должен. Не может вся страна состоять из бессердечных тварей.
— Может. Ты просто людей не знаешь.
Вот какая, прямо по сердцу режет. Я хотел бы прочитать ей длинный монолог о человечестве, нравах и воспитании, рассказать о моих долгих наблюдениях, сообщить, что я знаю их больше, чем они сами себя. Но врать мне не хотелось. Я действительно практически ничего не знаю о людях.
— Возможно, ты права, — я отвернулся.
Вновь наступила тяжелая гробовая тишина. Хотелось крикнуть во всё горло, что бы хоть как-нибудь её разорвать, но потом она снова подступит со всех сторон. Снова вдали взрывались бомбы, а я вздрагивал каждый раз, стоило мне это услышать.
Я вспомнил, как немцы душили евреев в концлагерях. Мужчин, женщин, маленьких невинных детей – их души цепочкой семенили за мной по пути в вечное блаженство.
Я вспомнил массовый расстрел где-то на границе Польши. Люди умирали семьями: отцы пытались прикрыть собой жен и детей, но все было тщетно – свинцовые пули настигали всех.
Я вспомнил Ленинград. Настолько храбрых и самоотверженных людей, я, наверное, больше никогда не увижу.
Фашисты. Интересно, что значит это слово? Они вкладывают в него столько злобы, презрения и ненависти, что действительно кажется, они – самые настоящие чудовища.
Самое ужасное, что люди сами не дают себе отчета в том, что делают. Они разрушают не только сами себя, но и планету, на которой живут. Старушка Земля не сможет так долго терпеть, и рано или поздно, в мучениях погибнет. А вместе с ней и всё человечество. И я трагично выпью вино на останках когда-то великой цивилизации, и закрою за собой двери Вселенной.
Звучит чересчур пафосно, не находите?
На самом деле я просто устал. От назойливых мыслей и тяжелого бремени на моих плечах. Хочется оставить этих несчастных людей вместе с исключительно их проблемами, и забыться. Уйти далеко-далеко, хоть на холодные скалы Луны.
Но я не могу.
Я чертовски сильно к ним привязался.
Я собрался уходить, и окинул взглядом эту выжженную пустыню, которая когда-то была целой поляной барвинков.
Я, наверное, в последний раз посмотрел на девочку. Боже, насколько одновременно может быть и хрупко и сильно это юное создание! Такие, как она, вселяют в меня надежду, что может быть, когда-нибудь Земля и на самом деле станет Раем, и воцарится вечный мир.
Я невольно вспомнил раннюю весну. Теплое, только начавшее греть солнце скупо ласкает землю своими живительными лучами. Всё зеленеет, цветы робко пробиваются. В воздухе витают немыслимые чудесные ароматы, от которых мгновенно голова идет кругом. И нет ни огня, ни выстрелов, ни бомб, ни войны, ни меня. А только вечно прекрасная в своем рождении Жизнь.