И имя ей - Война

Не счесть, какое огромное количество раз я видел её за работой. Это немудрено, ведь мы практически сотрудничаем (по крайней мере, многие так думают).
Она приступает к своему делу почти с фанатизмом: оно полностью поглощает её и без того затуманенный разум, и моя дражайшая подруга становится настоящей фурией. Видели бы вы её в гневе! Никто на этом свете не способен её остановить: она будет рвать и метать, пока не достигнет своей цели, а мне только и остается, что наблюдать, как развеваются на ветру её огненно-рыжие косы.
Странно, но люди и ей придумали имя. Удивительно, как они подбирают нужное количество букв и звуков, чтобы выразить в таком маленьком слове все эмоции, которые накопились в их душе.
Они её ненавидят. Так люто и буквально всем сердцем, что я действительно иногда пугаюсь. Люди боятся её, и буквально ропщут перед именем этой довольно хрупкой девушки. Даже я, по их мнению, менее страшен, чем она. Хотя бы потому, что после меня не остается ничего, только память, спокойствие и вечная тишина. А она уничтожает все человеческие качества, присущие людям, и это превращает их в некоторое подобие животного. Только ещё подлее. И жёстче. И бессердечнее.
Она соткана из жестких заржавевших кусков металла, копоти и едкого дыма с примесью догорающих углей и тлеющих огоньков пламени. Иногда мне кажется, что её сварили в чугунном огне и долго-долго готовили к выходу в свет, создавая детали для механизмов её организма. Её выковывали из ещё горячего металла, и она прошла тысячи тысяч наковален, прежде чем отпраздновать своё грандиозное рождение. И, воистину, Создатель должен был непременно гордиться своим адским детищем.
А люди назвали её Войной.
Я точно запомню этот день. Пятнадцатое февраля тысяча девятьсот сорок пятого года. Тогда мы, благодаря чудесному стечению обстоятельств, встретились на развалинах Дрездена.
Было холодно. Сизоватый иней блестел на обломках зданий и домов. Под ногами хрустели куски штукатурки и осколки стекла. Я всеми силами старался согреться, дул на окоченевшие пальцы, но не помогало. Мороз, казалось, пропитал всю кожу и дошёл до костей.
— Хорошо я поработала, да? – раздался весёлый девичий голос за моей спиной.
Я вздрогнул и обернулся. Напротив меня стояла она, причесывая свои длинные огненно-рыжие волосы.
— Безусловно, — прошептал я, закрывая глаза.
Она красива. Но слишком, слишком красива, и кажется куклой, безмолвной пустышкой. Она улыбается и тихонько смеется.
— Не ожидала, что ты так хорошо отнесешься к моим поступкам, — говорит она наигранно-доброжелательным тоном.
Я уже давно привык, что каждое её слово – просто фальшь, и стараюсь не обращать на это внимания. Я просто смирился с тем, что её идеальное прекрасное лицо – всего лишь маска. Хрупкая фарфоровая маска. И иногда я не могу совладать с желанием сорвать её и разбить, но я хорошо знаю, что за этой маской нет ничего. Пустота.
Тьма.
А я боюсь темноты. Особенно, когда она сгущается вокруг, полностью обволакивая, и словно сжимая меня за горло. Чувствую себя таким испуганным, одиноким и никому не нужным. Тьма, как свинцовое одеяло, давит на меня, и я ничего не могу с этим поделать.
Война подошла ко мне поближе и стряхнула пару пылинок с моего костюма.
— Извини, если доставила тебе слишком много работы, — это звучит даже как-то искренне, и почти с нежностью, — но ты же уже привык, верно? – она грустно улыбается, отходит в сторону и виновато смотрит на носки своих туфелек, а потом долго смотрит на землю и поднимает с пыльных обломков маленькую блестящую безделушку. Она же женщина, как-никак. А их в любой ситуации можно соблазнить всякими милыми вещицами.
— Верно, привык, — я кашлянул, утер нос и захотел ещё что-то сказать, но передумал.
Она вздохнула и зажала побрякушку в ладони.
— А красивый город был, — вздохнула она, — как он назывался?
— Дрезден.
— Ага, именно Дрезден. Но, я думаю, что его ещё можно отстроить заново. Былого величия, может быть, он не достигнет… но это уже не мое дело, — она поморщилась, — чую, война кончится скоро. А мне это не очень нравится. Хотела бы я ещё как следует отыграться…
— Зачем, — коротко спрашиваю я охрипшим голосом.
— Что зачем?
— Зачем тебе всё это?
— Мне? – она смеётся, — мне это не нужно. Просто взрослым мужчинам тоже иногда хочется поиграть в солдатиков. Живых солдатиков, ведь так гораздо интереснее. А мне ничего не остаётся, как помочь им в этом.
Я осёкся и не знал, как ей ответить.
— Бывают такие вещи, которые поощрять не стоит.
Она нахмурилась.
— Ты ведешь себя, как наивный маленький мальчик, Смерть, — строго проговорила Война, — и это меня немного пугает, если честно.
Я сипло рассмеялся, закрывая лицо руками. Мне уже в который раз хотелось начать рассказывать о мире и устройстве жизни, но я знал, даже слишком хорошо знал, что она ничего не поймёт. Война только и может, что сеять вокруг хаос и отчаяние.
Мне её просто жаль. Война не знает ничего, кроме дыма, крови и привкуса свинца. Она не видела ни солнца, ни растущих весенних цветов, ни простого счастья. Война родилась в кузнице ада, и способна сеять только боль.
— Знаешь, я просто устал, — начал я, — чертовски так устал.
За эти четыре года я успел обойти очень много стран. Я видел человеческие страдания, и то, как люди умирают в концлагерях, корчась от боли. Я забирал целые посёлки убитых людей.
Я просто ненавижу себя за то, что я всегда прихожу вовремя. Мне не дано отсрочить хоть на миг момент моей встречи с человеком. Даже если он будет кричать и умолять – я не дам ему пожить ни одной минуты.
— Я тоже очень устала, — Война вздохнула,- но это не отговорка.
— А я от чего-то отговаривался?
— Может быть.
Я вспоминал горе матерей, осознавших, что навсегда потеряли своих сыновей. Слёзы невест, узнавших, что их возлюбленный погиб. Тихие-тихие всхлипы детей, которым сказали, что папа больше никогда не вернётся.
У меня каждый раз что-то в душе с громким треском рвётся, когда я забираю детей. Сначала они стараются держаться как можно уверенней, но потом не выдерживают, и плачут так, чтобы я не заметил. А у меня не получается их успокоить. Мне так хочется просто покрепче их обнять и прошептать на ухо, что всё будет хорошо.
Или не будет.
Я стараюсь не думать о крошечных хрупких душах маленьких мёртвых детей. Они невесомые, как самое лёгкое перышко, и такие светлые, чистые, словно крохотные ангелочки. Я всегда выношу их на руках, почти укачивая, чтобы не беспокоить.
Сейчас я просто не выдержал.
И заплакал.
Это со стороны выглядит очень жалко и даже смешно. Мрачный Жнец, холодный и непроницаемый, словно камень – а тут взял, и дал волю эмоциям! Мне должно было быть стыдно за этот опрометчивый поступок. Но я действительно совсем отчаялся. Я опустошен, и морально убит.
Война посмотрела на меня, как на безумного. На её лице читалось недоумение, и какая-то скрытая… жалость?
— Ч-чего это ты, а? – тихо спросила она.
— Зачем это все происходит именно так? Действительно, почему из-за кучки людей должно страдать всё человечество? – я невольно вспомнил хрупкую девочку-цветок, — я давно понял, что грань между добром и злом – всего лишь иллюзия, но… зачем убивать тех, в ком зла ещё нет?
— Либо всех, либо никого, — она пожала плечами, — ты сам говорил, что люди – отвратительные и алчные твари, и что…
— Но не все же такие.
— Их больше всего.
— Каждый имеет право жить. Ты же совсем людей не знаешь. Как я уже говорил, добро и зло – слишком относительные вещи. И меняются в зависимости от того, под каким углом на них смотреть.
— Ты прав. Но пойми, что так надо, потому что, — она многозначно показала на железные облака, — ты сам понял, почему. И мы этому противиться не можем.
— Не можем, — тихо повторил я.
Война выронила побрякушку из рук, и та покатилась по кускам арматуры.
А я явно недооценивал мою дражайшую подругу. Она оказалось гораздо человечнее. Или она снова только притворяется?
Или делает это только потому, что так надо?
Занимался рассвет. Солнце, словно алая жемчужина, лениво поднялось из-под железных облаков, пуская первые лучики на землю.
— Мне пора, — сказал я, пытаясь свернуться в свои же плечи.
— Прощай.
— Встретимся же ещё.
— Но не скоро. Не очень скоро.
Я хорошо знал, что она лукавит. Люди порой слишком жестоки, и я не верил, что может пройти хоть одно десятилетие без их кровавых распрей.
Я снова погрузился в мрачные рассуждения. Человеческая природа в последнее время слишком сильно волнует меня, и я даже начал немного увлекаться их культурой. Но, мне кажется, они навсегда останутся для меня чем-то непонятным и чересчур уж странным. Но притягивающим, и даже в чём-то прекрасным.
Война не рассматривает людей так глубоко. Они для неё – всего лишь игрушки. Судьба кротко и молча прядёт их будущее, не задумываясь об именах и лицах. А я всё своё существование тесно контактировал с ними.
— Ты и сам не жаждешь желанием меня видеть, — Война фыркнула, — даже с Мором или Голодом тебе гораздо приятней общаться, чем со мной.
— Скользкие типы. Мне они тоже неприятны.
— Но гораздо меньше, чем я.
— Потому, что вам всем не хватает милосердия.
Война усмехнулась.
— Это качество люди придумали сами себя, — она пихнула ногой камушек и осмотрелась, — а я-то действительно хорошо поработала. Меня запомнят надолго.
Верно.
Вторую Мировую будут помнить ещё очень долго.