Страшный суд.

Сытый, не знавший страданий юноша, удобно расположившийся в тени цветущей липы, может с наивной лёгкостью, размышляя о смерти, смеяться над нею и шутить. Но не тот, чья кожа до костей поражена её язвами. Ибо больной человек, могущий умереть ввиду течения болезни, над смертью не потешается.
Алхид.

Глава 1

Ввечеру тёплые лучи апрельского солнца проникли сквозь оконные стёкла и весенним ковром расстелились по полу квартиры, в которой господствовала безнадёжность. Раздались глухие стуки каблуков. Худощавый мужчина в очках и белом халате торопливо вышел из комнаты в неприбранную гостиную, где, глубоко утонув в кресле, его дожидался муж больной. Никита Петрович так сильно боялся умереть до срока от какой-нибудь болезни, что теперешнее предсмертное состояние жены повергало его в ужас.
– Доктор, ну что там? Как она, – спросил Никита Петрович шёпотом, поднявшись с кресла и подойдя поближе.
С тех пор, как его жена Ксения Андреевна слегла, он приучился не тревожить её покой звуками своей жизнедеятельности, потому как считал, что тишина благотворно влияет на здоровье больного человека.
– Пневмония, – ответил врач тоже шёпотом. – Двусторонняя пневмония.
– Но как же пневмония. Позвольте, ведь у моей жены видна опухоль, у неё рак, – возразил Никита Петрович.
– Рак, друг мой, никуда от вашей жены не делся, а вот пневмония, напротив, добавилась, – сказал доктор буднично, легко и многозначительно посмотрел поверх лысины низкорослого мужчины на стену, от которой уголок обоев отклеился и угрожающе повисал над креслом хозяина.
– Отчего же пневмония-то могла добавиться? – спросил ошарашенный новым диагнозом муж после минутной паузы.
– От долгого лежания на спине, – ответил врач, положив на край стола выписанный им тут же рецепт, – Больной требуется постоянная забота. Её нужно обтирать, умывать, массировать. Да что я вам рассказываю. Небось, и сами знаете!
Доктор постоял ещё немного, смотря на повисающие обои. Затем, точно опомнившись, выскочил из квартиры.
Тем временем в комнате Ксения Андреевна воззвала к Богу: «Отец: почему же ты разлучаешь душу мою с телом моим? Почему так рано призываешь её в царствие своё? Почему не дозволяешь мне пожить ещё?»
Скрип входной двери привлёк её внимание. Женщина насторожилась. Послышался чёрный ход. Лёжа ногами к окну, она не могла видеть вошедшего и потому, запрокинув назад голову, закатила ко лбу глаза и, широко раскрыв рот, тяжело хрипела в ожидании.
– А-а-а, это вы, – произнесла она металлическим голосом, огорчённо, точно рассчитывая увидеть кого-то другого.
Глубокий старик с длинной бородой и в поношенной рясе устало опустился на деревянный табурет, оставленный у постели больной доктором. Его лёгкие, нуждающиеся в объёмах чистого кислорода, после длительной и скорой ходьбы, теперь болезненно съёживались под действием спёртого воздуха, заполнившего комнату.
Старик, закашлявшись в поднесённый ко рту кулак, посмотрел на окно, приметив за белым тюлем форточку. Она была не заперта на шпингалет, а будто бы случайно придавлена тяжестью занавески. «Вот бы её, спасительницу, немножко приоткрыть. Чуточку!» – подумал он и хотел было уже подняться с табурета, подойти к окну, распахнуть форточку, надышаться свежим воздухом, но голос, возникший за его спиной, заставил остановиться.
– Батюшка, у вас всего достаёт или нужно что? – спросил Никита Петрович, просунув кучерявую, но поседевшую голову в чуть приоткрытую им дверь комнаты.
– Спасибо, милок, всего хватает, – ответил старик, не оборачиваясь, и через секунду, словно пересилив себя, добавил: дышать совсем нечем. Воздуху бы припустить!
Никита Петрович не услышал последних слов священника, потому как поспешил покинуть комнату. Ведь стоило только ему хоть краем глаза увидать постель умирающей жены и часть её лысого черепа, торчащего над подушками, как страх, поселившийся в нём, ещё туже начинал сдавливать его израненное сердце холодными объятиями. «Ах. Как ужасна её жизнь, как ужасна! – застонал он, крепко притянув за собою дверь и ощутив головокружение. – если она может умереть, так следом и я могу!»
Эта простая мысль так глубоко потрясла его, что тут же участилось дыхание, вспотели ладони и появилась слабость в ногах. Ему захотелось кричать, звать на помощь. Но потяжелевший язык не слушался, не шевелился. Следом усилилось головокружение и стала быстро подниматься к горлу тошнота. За секунду до падения на пол он успел ухватиться рукой за спинку кресла и, повалившись в него обмякшим телом, замер, свесив на бок тяжёлую голову. «Если она может умереть, так следом и я могу!» – завертелась единственная мысль в его сознании.
Старику ничего не оставалось, как смиренно подчиниться новым, выпавшим на его долю испытаниям. «Перетерплю», – сказал он самому себе. Смахнул носовым платком капли пота со лба и внимательно оглядел комнату.
В ней хозяйничала заражённая смертью жизнь. Та, для которой будущего более не существовало. Вместе с толстым слоем накопившейся за год пыли повсюду лежали разбросанные вещи. Крышка прикроватного столика полнилась медикаментами, разнообразными пузырьками, ампулами, таблетками, тарелками с остатками еды, чашками с прокисшим чаем и засохшими корками хлеба. Но меж тем в уютной обстановке комнаты ещё можно было отличить хороший вкус её владелицы.
Каштановая мебель очень гармонично перекликалась с обоями молочного цвета и удачно заполнила собой небольшое пространство комнаты. Там, у дальней от окна стены, блестели за стеклянными дверцами серванта керамические тарелки и чашки. У другой стены, на открытых полках стеллажа ровным рядом стояли книги, в большинстве своём книги по рукоделию и кулинарии. Из приоткрытой дверцы шкафа торчало новое платье в белый горошек и голубая туника.
Настенные часы с кукушкой, стрелкой в стрелку поспевали за теми, что шли на тумбочке рядом с вазой, вокруг которой умирали упавшие лепестки красных роз. Многочисленные портреты Ксении Андреевны, её мужа и двух их сыновей оценивающе смотрели на гостей со всех стен и полок. Электрический свет, спадающий с бронзовой люстры, разбрасывал необычайно тёплые тени. Холодом веяло лишь от кровати, на которой тихо стонала Ксения Андреевна. И куда старик, оттягивая момент, не решался посмотреть.
«Нет больше сил моих, Отец, в одиночку бороться с болезнью. Помоги, прошу! Сжалься надо мной. Излечи! Ведь за окном весна – время всякой жизни», – обратилась женщина к Богу, посмотрев в окно на догорающий за ним в пыли тяжёлых туч оранжевый закат.
Невзирая на призвание всей своей жизни – быть помощником нуждающихся людей и их проводником к Богу, старик не сумел привыкнуть к страданиям несчастных. Его сердце всякий раз так сильно кровоточило при виде боли, отражённой на их искривлённых лицах, что силу исполнять свой долг он черпать мог только в вере. Легче ему было соборовать умирающих стариков, ведь их смерть легко оправдывалась возрастом. С надеждой он всё же решился посмотреть на больную женщину. И она в ту же самую секунду, оторвавшись от окна, посмотрела на него.
«Боже! – воскликнул священник. – Да ведь она ещё не так стара и так красива».
– Я приболела, – неожиданно для него произнесла женщина, растянув всё тем же металлическим голосом буквы.
Старик застыл, как не живой и, не решаясь пошевелиться, смотрел на умирающую женщину. Он словно впервые увидел истинное обличье смерти и отпечаток, оставленный ею на теле ещё не умершего человека.
Перед ним в неуклюжей позе, на несвежей простыне, в тонкой сорочке, облокотившись спиною на подушки, полулёжа сидела женщина, опустив кажущиеся длинными из-за худобы руки промеж чуть подогнутых тонких ног. Её отощалое тело, обезображенное в области груди болезнью, испугало его. Но лицо её, по неведомой ему причине пылающее остатками природной привлекательности, поразило священника. Именно эта не изношенная женщиной привлекательность расположила старика к себе и вызвала в нём чувство жалости к умирающей.

Глава 2

За окном быстро темнело. Ведомые порывистым ветром тучи накрывали собою город. Собирался ливень. Электричество, во избежание короткого замыкания, отключили во всем районе. Ксения Андреевна, будучи безучастной к происходящему вокруг, тихо стонала, лёжа в своей постели.
Она знала, что продолжает оставаться частью того мира, в котором прожила полные пятьдесят два года своей жизни. Что лежит больная в своей постели в квартире, что к ней пришёл священник из городской церкви, что начался апрель и расцветает весна. Она знала это, но более не узнавала ни квартиры, ни священника, ни весны. Всё вокруг отчего-то сделалось бессмысленным. Ни в чём теперь не было объёма, ничто не имело цвета, никто не вызывал в ней эмоций.
Непрерывная боль, вызванная раковой опухолью, с которой приходилось жить в последние дни, начала всё чаще усиливаться всплесками жгучей рези, что окончательно приковало тело её к постели. Придавленная, обессиленная, сломленная физически, она, продолжив бороться за жизнь, мыслями отправлялась в прошлое и там с надеждой на исцеление блуждала в поисках причины своей болезни.
«Да я грешна, Отец, – каялась женщина. – я знаю это! Но не в делах своих, а в помыслах своих я имела неосторожность оскорбить людей, тех, кто, заблудившись по жизни, не заметил, как ожесточился, как озверел. Ведь я не понимала тогда, что лишённый разума человек – считай обворованный, считай, несчастный, считай, сирота. Я не умела полюбить таких людей, не могла понять их нужд, познать их лишений».
Долгий и сухой кашель прервал её, заставив сжаться в комок.
Священник же, несмотря на непогоду за окном, продолжал приготовляться к таинству соборования: он зажёг свечу и установил её на прикроватном столике в стакане, предварительно бросив в него горсть пшеницы. Взял в руки вторую, как вдруг пламя зажжённой свечи дрогнуло под давлением неведомого потока воздуха, затем легло и затухло. Раздался удушливый кашель. Обернувшись, старик увидел в сумерках беспомощный силуэт женского тела, корчившегося от боли.
– Потерпи, милая, – сказал он Ксении Андреевне и заботливо положил свою сухую ладонь на её костлявое плечо. – Потерпи!
«Как же мог я раньше не замечать деяний подлой смерти – спросил он самого себя. – Как мог не видеть её корявых рук, в свинцовых объятиях которых сгорали человеческие тела? Как мог я верить в исцеление?»
Вскоре женщина притихла. Её помутневший взор устремился куда-то вверх и замер. Возобновились стоны. Старик прикрыл измученное тело упавшим на пол одеялом, повернулся к столу, перекрестился и вновь зажёг свечу. Затем вторую, третью. Седьмую. «Нет! – сказал он твёрдо. – Нет! Не при чём смерть! Нет у неё такой нужды, как над умирающими людьми издеваться. Не упивается она их жизненными соками. Не сосёт жизнь. Ибо смерть довольствуется плотью мёртвой, но не живой. Это не смерть убивает женщину. Это женщина спасает себя от смерти, упорствует, ей не поддаётся».
Восстановив ровный ход мысли, Ксения Андреевна вернулась к покаянию: «Отец я мимо рук просящих проходила быстро не потому, что была холодна сердцем к нуждам обездоленных. Нет! Я верила в силу пренебрежения, в ту, которая только одна способна заставить несчастных калек подняться с сырой земли и высоко вскинуть голову. Мне казалось, что подаяние лишь усугубит их положение, приучит к непрерывному попрошайничеству, к мольбе, к ничтожной жизни. Разве я понимала тогда, как сильно человек может нуждаться в помощи человека. Как важна ему каждая пожертвованная добрыми людьми копеечка. Как горяча любовь прохожего, того, кто не спрятал стыдливо взгляда, а, напротив, поласкал им, обогрел душу. Понял. Я не знала этого и знать не могла. Ведь была здорова, была сыта, была счастлива. А сейчас я одинока, несчастна и больна. Теперь каждая монетка, сокрытая тогда в карманах, обжигает мне душу, каждый отведённый взгляд ранит сердце, а любовь неизжитая разрывает моё тело. Отец, я молю тебя, прости мне слепоту мою, моё неведение, мои грехи».
Она тихо заплакала.
Набрав полную грудь чистого воздуха, источаемого горящими свечами, священник, словно очутившись посреди зелёных лугов, опоясанных стройными берёзками и усеянных полевыми цветками, наконец, избавился от страданий. Его лёгкие очистились. Следом тонкий звон латунной чаши, соприкоснувшейся с крышкой стола, и падение в неё тяжёлых капель масла прояснили ему сознание. Он зажмурил глаза и там, на суде совести, упрекнул себя в страхе перед тяжестью сопереживания умирающей женщине, в том, что поколебался в вере и что долго не начинал таинства соборования и не зажигал свечей.
В гостиной же, где с мыслью о смерти остался сидеть Никита Петрович, было тихо и темно. Точно там не стояло у стены никакого кресла под нависшим над ним куском обоев, и в нём не сидел хозяин квартиры. Будто то бы не было никакой жизни. Но она была. И вскоре выдала себя вначале скрипом, другим, а затем хриплым вдохом и звуком шаркающих по полу медлительных ног, обутых в домашние тапочки.
Никита Петрович не хотел свыкаться с мыслью, что однажды и ему придётся лежать в постели, как его жене, и ждать неминуемой смерти. Он, надеясь искоренить в себе матрицу этой, уже прописанной в сознании программы на уничтожение, не шевелился, сидя в кресле, и почти не дышал. Когда же находиться долго в одном положении ему не представлялось более возможным из-за ноющей в спине боли, он посчитал, что выдержал достаточную паузу, после которой мысль, посетившая его, могла вполне успеть бесследно развеяться.
Уверовав в это, он без страха поднялся с кресла и, тихонечко подкравшись к двери комнаты своей жены, прислонился к ней и прислушался. Никита Петрович ожидал услышать знакомое дыхание и жизнь ту, которая существованием своим отодвигала очередь его на смерть. Чуть слышные стоны Ксении Андреевны очень обрадовали его, но сменивший их кашель с лёгкостью разбудил утихшие воды его заражённого сознания, чем указал на необратимость поселившейся в нём мысли о смерти. В душе мужчины возникла бездонная пустота, в которой молитва, вырастающая из уст чтеца, зазвенела так громко, что свела его с ума.
– Отче Святый, Врачу душ и телес пославый Единороднаго Твоего Сына Господа нашего Иисуса Христа, всякий недуг исцеляющаго и от смерти избавляющаго исцели и рабу Твою Ксению, – начал читать молитву священник.
Разобрав среди обрывков непонятных слов имя своей жены, Никита Петрович непроизвольно вскрикнул и осел.
– Что случилось? – спросил его старик, когда, открыв дверь и освятив гостиную огнём свечи, он увидел на полу поникшую фигуру мужа Ксении Андреевной.
– Умерла моя жена, – произнёс мужчина металлическим голосом, растянув наполовину слова почти так, как это делала женщина.
– Нет! Что ты! Что ты! Жива она! Жива! – поспешил облегчить страдания Никиты Петровича священник, горячо призывая его опомниться.
Но сам же, с трудом владея собой, вынужден был бороться с холодом, возникшем на спине. Препятствуя перерасти ему в ужас.
Старик оглянулся на постель умирающей и, услышав стоны, облегчённо выдохнул. «Жива! Она жива! Но что со мной? Отчего в сердце моём проросло столь много зёрен страха? Откуда появились сомнения и боль? Почему так много боли разрывает душу мою огненными стрелами? Ведь сотни раз, если не тысячи, мне приходилось соборовать умирающих, молодых и старых. Сотни лиц в минуты таинства корчились от боли и молили Господа о спасении. Почему же теперь, сегодня, сейчас я так уязвим, так нерешителен, так напуган».
– А следом и я умру, – прошептал металлом в голосе Никита Петрович, смотря в одну точку и покачиваясь.
Священник, бросив сочувствующий взгляд на несчастного мужа, прикрыл тихонько дверь и тяжело, словно обременённый пудовыми оковами, направился к столу. К своим обязанностям. «Я должен собраться, –внушал он себе, – должен закончить таинство, отпустить грехи и очистить душу».

Глава 3

Жирные тени, нехотя разбежавшись по тёмным углам комнаты, освещённой семью огнями, беззвучно дрожали под грузом голоса священника, который всё больше рос, бугрился и взлетел.
Старик сумел отбросить в сторону гнетущие размышления и отгородиться стеной от душевных переживаний. Он, словно разобравшись на атомы, целиком растворился в таинстве соборования, перестав замечать реальность. Но глухие звуки металла, проникнув неразборчивым скрежетанием в глубину его черепной коробки, помешали хрупкому сосредоточению. А в следующий миг, прозвучав чуть ближе и громче, заставили и вовсе остановиться. Старик, замедлив дыхание, прислушался.
– Нет во мне веры в Бога и не было, – сказала громко женщина, пронзив стеклянным взором священника до самой глубины души его и рукой тонкой, немощной рукой своей обтёрла лоб от елея.
Будто кто-то сверху с силой швырнул плотное и пыльное покрывало на седую голову старика. Он побледнел: затруднилось дыхание, потемнело в глазах и начала расти температура. Беспорядочные мысли, овладевшие сознанием, вскружили ему голову.
Одна из них призывала остаться и продолжить таинство, сославшись на предсмертное ухудшение психического состояния умирающей. Другая же подталкивала поговорить с Ксенией Андреевной о Боге и тем самым попытаться направить её на путь истинный. Но ярче всех и разумнее была та, что согласовалась с желанием его поскорее покинуть комнату ввиду такого грубого нежелания умирающей собороваться. Старик уже бросил прощальный взгляд на измученное болезнью тело, но отчего-то замешкался. Не ушёл.
– Я поняла только сейчас, перед смертью, что смысл жизни каждого верующего человека заключается в любви к Богу. Моя вера, как считала я, не отличалась от веры другого христианина и потому казалась мне праведной. Но теперь же, в серебре зеркал у врат небытия, обрамлённых чёрными выпуклыми рамами, я не вижу в отражении своём любви.
Она, с трудом приподнявшись на локти, вытянула вверх шею, точно старалась приблизиться к чему-то, видимому только ей одной. Затем выпустила изо рта воздух и рухнула на подушку.
– Нет, не вижу я в себе любви, а без неё не чувствую в себе и веры. Ибо любовь есть мера веры!
Чем глубже старик вникал в растянутые умирающей женщиной размышления, тем сильнее его отталкивало от Ксении Андреевной.
– Если в человеке есть вера, – сказал он твёрдо, – то есть в нем и любовь к Богу. А нет в человеке веры, так и любви неоткуда взяться. И не о чем тут рассуждать больше.
Ксения Андреевна не могла не обратить внимания на ставшее каменным лицо священника, на его похолодевший взгляд, на сомкнутые плотно губы. Он всем видом своим будто приказывал ей сейчас же остановиться, замолчать. Но она, желая умереть понятой, решила развернуть пред ним всю подноготную души своей.
– Ещё будучи маленькой девочкой, не более двух лет отроду, – начала она, – я, к удивлению своему, в деталях запомнила тот зимний день, что познакомил меня с бабушкой. Морозы тогда, не в сравнение сегодняшним, стояли крепкие, ветра гуляли весёлые, а улицы глазели пустынные. Мне очень хорошо и тепло было сидеть на коврике и играть со своей любимой куклой Варей. Как вдруг кто-то незнакомый преодолел кажущуюся непреодолимой метель, оказавшись на пороге нашей квартиры. Сперва он громко хлопнул входной дверью и долго топал по полу ногами, обутыми в валенки, сбрасывая с них начавший таять снег. Затем, пустив перед собой жгучую свежесть морозного воздуха, вошёл в комнату. Я обернулась посмотреть, кто же это и, подняв глаза, увидела раскрасневшееся на ветру лицо, так знакомо расчерченное извилистыми полосками морщинок. Бабушка, наклонившись немного вперёд, развела руки, и мне тут же захотелось протянуть к ней свои.
Одна из свечей, начав сильно трещать, погасла. Ксения Андреевна посмотрела на огарок, затем на священника. Но старик, будто не заметив погасшей свечи и не взглянув на умирающую женщину, отыскал глазами табурет, медленно опустившись на него.
– Через много лет после я узнала, – продолжила женщина, – что бабушка пешком прошла всю войну, и путь этот шаг за шагом делал её всё более и более человечной. Несмотря на отсутствие образования, бабушка понимала жизнь лучше, чем понимают её теперь. Закалившийся в ключевой воде и огнём выжигающих землю битвах, характер её стал опорой души её, пронизанной насквозь идеей всемирного мира, любовью к Богу. Через неё то я и приобщилась к христианству, как единственно верному способу сохранения в себе той любви, что угодна Богу. Перед смертью с губ её, высохших и почерневших, сорвались слова, значение которых мне открылось лишь теперь, перед моей собственной смертью. Она сказала мне: «Как день сменяет ночь, ровно также сытый сменит голодного, а живой – мёртвого».
Старик молчал, поддавшись влиянию внутреннего страха, сковавшему сознание. Ему стало казаться, что тени, притаившиеся в углах комнаты, сделались внезапно враждебными, что темнота, основа теней, безжалостно поглотит его. Он потянулся к свету, к свечам с надеждой на спасение, но, посмотрев на них, отпрянул. «Погасла свеча! – завопил он взволновано. – Но почему? Почему я не увидел этого и не зажёг её вновь». Зажигая свечу вновь, он прошептал: «Больше огня! Больше света!»
– Нет во мне веры в Бога и быть не может, – еле слышно прохрипела металлом Ксения Андреевна. Ибо я, ступая по жизни, не замечала на своём пути любви в людях, а сторонившись их, сторонилась и Бога.
Обернувшись к умирающей с зажжённой свечой в руках, старик оцепенел. В опустошенных глазах её не отражался более огонь жизни. Тьма поглотила его.
На рассвете обезображенное болезнью тело умершей женщины продолжало покойно лежать на кровати. Рядом с нею, у изголовья, на стуле, оставаясь неподвижным, сидел священник. На его морщинистом лице угадывался отпечаток, оставленный смертью.
— А полон ли я любовью? – спросил он, чуть заметно шевеля губами.