Это там... Книга 1(отрывок) трилогии За краешком времени

… В панский дом (так называли старинное дворянское имение местные крестьяне) первый снег не принес никакой радости. Вот уже месяц как заболел младший сын Константин. Еще в конце сентября он перенес тиф. Его привезли из Петербурга, где он учился в гимназии (там же в кадетском корпусе учился и старший сын Дмитрий), домой в имение, когда врачи разрешили мальчику подыматься с постели. Проходили дни за днями, а силы никак не возобновлялись. Костя был тих, замкнут, молчалив…
Почти рядом с оградой сада начиналась сельская улица. В небольшом, но аккуратном еврейском домике (им-то и начиналась улица), жил старый уездный врач Хона Абрамович с семьей.
И вот ранним утром, когда забрезжил рассвет, Хона Абрамович вышел из дому и направился к дворянской усадьбе Беспалиных. Семеня мелкими шажками по первому снегу, он то и дело скользил, останавливался, чему-то улыбался. В доме ему доложили, что мальчик еще спит, а барыня уже на ногах. Он прошел в кабинет, куда через некоторое время подошла хозяйка поместья Ирина Александровна – среднего роста, слегка полноватая женщина, властная, с серьезными уставшими глазами. Быстрыми движениями прошла она по кабинету, на ходу поприветствовав, села в кресло, приглашая глазами Хону Абрамовича сесть напротив.
— Голубушка, Ирина Александровна, – начал с загадочной улыбкой объясняться лекарь – спросите Ви меня: " Хона Абрамович, что это Ви так рано пришли?" – и я Вам отвечу: «Я так переживаю за Вашего мальчика, что не спал всю ночь, думая о том, как мне его вылечить». И что Ви думаете? Я вспомнил. Ви, конечно, спросите, что я вспомнил. Я отвечу. Мой Мойша – чтоб я так жил, как он живет – когда был маленьким мальчиком, примерно как Ваш Константин, как-то тоже заболел и– представляете–ни температуры, ни кашля – ничего этого не было, но тем не менее мальчик угасал. Я спросил себя: что же происходит? Оказывается, мой Мойша влюбился в одну красавицу, дай ей бог здоровья. Но она уехала. И только, когда он сблизился со своими ровесницами по улице, он выздоровел. Это бывает в их возрасте.
Дворянка посмотрела выжидающе на лекаря, пытаясь понять, о чем он говорит. Увидев замешательство в старике, поняв его смущение, спокойно обратила свой взгляд в окно. Там, в начинавшемся рассвете видна была липовая аллея. «О боже, когда же это было?» – она вдруг вспомнила, нет, не вспомнила – к ней сразу все явилось: и голоса, и лето в том далеком детстве, и деревья молодые, что только-только расцвели. «Ирина Александровна! Ирочка, ты где? – Здесь я, папа, здесь. – Ирочка, доченька моя, ну, что же ты пропала? Еле отыскал… Тебе здесь нравится? – Да, папа. – Вот и хорошо. Поживем здесь годик-другой».
В то время Ирочка с отцом жили в С.-Петербурге. Мама ее полгода как умерла. Отец сильно переживал потерю жены и лихорадочно искал выход, как уберечь единственную дочь от нервного потрясения. Вот и случилось так, что он, Александр Иванович, встретил своего товарища по университету, и тот предложил приехать к нему в имение и построить сахарный завод.
Александр Иванович с радостью принял предложение и тотчас отправился на Украину, где находилось большое старинное имение его друга- сахаропромышленника. Сам процесс переезда проходил, как в тумане, и вскоре забылся Ириной, а вспомнился лишь сейчас, в кабинете, во время разговора с лекарем. Но не переезд вспомнился ей, а совсем другое.
В первые дни приезда в имение Ирочка впервые почувствовала какое-то духовное облегчение, предрасположенность к ней всего окружающего и, пожалуй, впервые сладко заснула в выделенной для нее комнатке, а утром проснулась свежей и бодрой. Улыбка наконец-то украсила ее детское красивое личико. Тихонько она вышла в сад и по первой же липовой аллее побежала вниз. Аллея привела ее к большому, чистому пруду, посреди которого на небольшом островке красилась резная беседка. Немного постояв, полюбовавшись видом, Ирочка направилась вправо по берегу, и вдруг услышала голоса мальчишек, а затем увидела открывшийся ей из-за кустов пляж. Оттуда доносились голоса купающихся. В тот момент послышался голос отца. Встрепенувшись, Ирочка побежала ему навстречу.
— Ирина Александровна, — снова тихонечко позвал лекарь, заметив, что барыня его не слушает. Она так же спокойно возвратилась в настоящее, но на лице и в глазах остался отблеск воспоминаний.
— Простите, Хона Абрамович, так о чем же мы говорили? Ах, да, — и снова уставшее лицо, в глазах – печаль и безнадежность.
— Не печальтесь, голубушка Ирина Александровна, я вам точно говорю: наймите хорошенькую девочку возрастом не старше Костика, горничной или служанкой. Вы увидите, как наш Константин оживет.
— Хотелось бы надеяться. А теперь прошу простить меня, Хона Абрамович, но я хочу до завтрака побыть одна. Продолжим разговор за чаем.

За завтраком доложили, что лекаря вызвали к тяжело больному.
Константин после завтрака, как обычно, был скучным и безразличным ко всему. Поблагодарив, поцеловав мать, он молча пошел в свою комнату.
Ирина Александровна вздохнула, глядя на сына, снова вспомнила предложение еврея-лекаря. Чтобы сосредоточиться в своих мыслях, решила съездить в охотничий домик, находившийся в трех верстах от усадьбы, так как дела и домашние заботы не дадут ей побыть одной. Велела незамедлительно закладывать лошадей.
Морозный, чистый, солнечный воздух тотчас ударил в лицо и выдавил слезы. Ирина Александровна вытерла платочком глаза и плотнее укрылась тулупом, который поверх шубы ей набросила услужливая рука кучера.
За большими кирпичными воротами кованного узорчатого забора усадьбы дорога вела через раскинувшийся старый сад, с оврагом вдоль леса, тянувшегося до самого охотничьего домика. Окунувшись в сказочную дивь первого зимнего дня, Ирина Александровна облегченно вздохнула, почувствовав, как утихает головная боль, и даже какой-то сон скользнул в этот короткий миг дороги. Его прервал лай собак. Вот сиреневая аллея, запорошенная снегом. Как люб и мил ей этот уголок земли.
Небольшой двухэтажный домик стоял на пологом склоне, у подножья которого блестела река. С юга, почти вплотную, подходил лес, на запад – раскинулось поле, а по всему склону от холмика лучами разветвлялись пять аллей: две липовые, одна – из акации, а еще две – сиреневые. У самого леса возле дороги стоял домик семьи пасечника, а за речкой, где виднелся огромный сад и виноградники, в таком же небольшом домике жил старый садовник-молдаванин со своей женой – цыганкой. И жил еще неподалеку там, у самого леса, в избушке старик-отшельник, крепкий богатырь, но страшно хмурый, молчаливый человек. Он здесь, пожалуй, старее всех охотничьих угодий. А домику – лет под сто.
Коляска подкатила к парадному крылечку. У самой двери, как обычно, сидела старая цыганка и курила свою трубку. Она здесь топит печи, а летом за порядком наблюдает. За горничную – жена пасечника.
Цыганка Рада была женщиной строгой и даже жесткой, но Ирину Александровну любила, как свою дочь, может быть, потому что та была и впрямь похожа на цыганку – черные волосы, смугловатое лицо. Вот только раскосые, словно азиатские, глаза говорили о другом.
— Здравствуй, барыня ты наша! Здравствуй, голубушка! Как живешь-то — поживаешь? И не говори – сама все знаю. Но не горюй. Горе твое утешное.
Скоро все уладится, да утихнет. А вот лихая година надвигается, да об этом потом. Проходи скорее в дом, чай, замерзла, едучи. Там и камин я тебе растопила, как ты любишь.
— Здравствуй, Рада. “Странно, как она угадывает, когда я приеду? А может, она каждый день камин растапливает?” Все ли у вас здесь хорошо? Все ли благополучно?
— Все хорошо, милая, все хорошо, красавица ты наша. Проходи.
В доме было тепло, уютно, светло и тихо. Пахло сосново-смолянистым дымком. Госпожа с помощью цыганки сняла шубу, шаль, поднялась наверх в комнату с камином.
— Мне с тобой идти, иль одна побыть ты хочешь? – спросила Рада, вешая шаль и шубу в шифоньер.
— Нет-нет, хочу одна побыть.
— Тогда сварю тебе я кофе, а коль нужна буду – позови.
«Какая благость, что этот домик есть с такими дивными аллеями.
Интересно, кто их посадил? Наверное, того уж нет в живых… Ну, почему же? А тот старик в лесу? Надо его расспросить, кто это все построил, посадил, создал. Николай рассказывал, да позабылось. Как хорошо! Огонь в камине догорает. Такой же, как и тогда, когда впервые меня привез сюда мой Николай. Двадцать лет уж пролетело. Все помнится. И радостно, и грустно. Вон там шампанское мы пили, вон там мы танцевали, вон там мы целовались, а вот здесь… Интересно, что тогда мне было? Помню вот такой же догорающий огонь… Я ему шептала, он шептал мне, все шептал, шептал…
Двадцать лет – как одна минута. Здесь я любила, и меня любили… Здесь я люблю, и меня здесь любят… Здесь буду я любить, и здесь меня полюбят… Девочку для Костика найти, значит, надо. Нехорошо. Знаю, что нехорошо, но делаю. Значит, надо… Актер, друг Николая, там, в имении, на берегу пруда. Что за магическая сила толкнула меня к нему? Ведь осознавала, что нельзя. Значит, надо. Огонь совсем уж догорает. Девочку для Кости… Огонь… Почему он горит? Глупо, ох, как глупо. Значит, так надо. Да, так что там за лихая година – Рада что- то говорила? Позвать ее? Да, да, попить кофе, дров подбросить, послушать, что расскажет мне цыганка. Да поеду я на хутор. Помнится мне – девки там красивые. О, кучер наш-то – из хуторских. По дороге расспрошу.
— Рада, ты слышишь?
— Иду, иду!
— Рада, кофе принеси. Да дровишек прихвати: огонь давно уж догорел.
— Знаю, милая, знаю, драгоценная. Иду! Несу! – мгновение – и дверь отворилась. Цыганка вошла с кофейником и чашечкой на подносе, а с нею – свежесть, легкость и простор. Быстрыми для ее возраста, ловкими движениями подбросила дрова и кофе налила, и села у огня на шкуру; вынув трубку, прикурила, глядя в глаза барыне и стараясь что-то угадать.
— Что, мой светик ясный, хочешь быль послушать, иль рассказать, что всех нас ждет?
— Расскажи, пожалуй, все, что будет, – и сжалось сердце у Ирины Александровны в ожидании плохого предвестия.
Цыганка сразу же заметила – и в ответ улыбнулась старческими глазами. Не спеша, достала горящую лучинку из камина, прикурила, промолвила как можно мягче:
— Да успокойся, яхонтовая ты моя, все будет хорошо. Красавицу ты в дом привезешь. Сокол твой возвратится. Сын твой поправится, и жить ты будешь в благодати да в радости, кхе-кхе, – закашлялась старая цыганка, отвернулась, умолкнув. Достала вновь лучину, прикурила трубку. Барыня все выжидающе молчала, но, не выдержав, спросила:
— Да что же будет дальше? Не томи, рассказывай.
— Дальше что? – снова трубкой запыхтела. – Внуков жди.
— А потом?
— Не знаю. Стара стала, вот и не вижу далеко вперед.
— Ну… Не хитри. Я ведь чувствую, что ты скрываешь что-то и не хочешь рассказать о том, что знаешь. Сама ведь говорила, что лихая година надвигается. Что это?
— А-а… Так это ж не скоро. Нас уж, пожалуй, и не будет. О, слышишь? Стук копыт, и собаки лают. Кто- то едет к нам верхом на лошади. Не за тобою ль? Было слышно, как за окном внизу остановилась лошадь. По ее пофыркиванию легко было определить, что торопился всадник. Хлопнула входная дверь внизу. Раздался звонкий мальчишеский голос. Это был Васька – конюх молодой, разбойничий парень семнадцати годов.
— Барыня, Вы где?
— Чего тебе, Вася? – сдерживая волнение, спросила Ирина Александровна, выйдя на лестницу.
— Барин Мыкола Антонович приехали.
— Ну, вот и, слава богу, — она повернулась, облегченно вздохнула. — Ступай, спасибо, что сказал, — но заметила, что хлопец топчется и мнет шапку. — Чего еще?
— Да барин сказали, чтоб Вы приехали до обиду.
— Хорошо. Передай: к обеду буду. Даже раньше.
Не выдержав, она обняла старую цыганку, вышедшую вслед за нею, и прослезилась.
— Ах, Рада, как хорошо! – а спохватившись, позвала: — Васька!
— Шо?
— Передай кучеру: пускай запрягает.
— Ладно.
Ирина Александровна вдруг засуетилась, то вспоминая, то забывая, где она, зачем… То подойдет к камину, то – к окну, потом к двери обратно.
Остановилась, вздохнула, собралась с мыслями.
— Ну, так я поехала, Рада?
— Езжай, голубушка, с богом, поезжай, — достала шубу, шаль, помогла одеться. — Храни тебя господь, -и снова запыхтела потухающей трубкой.
Кучер Алексей (все называли его Олекса) никак не ожидал, что барыня так быстро будет возвращаться. Слегка нагловатый мужичок с маленькой бородкой, круглыми, узко посаженными глазками, он рассчитывал вдвоем с молдаванином выпить свежего вина, потом сходить проведать пасечника.
Попить да всласть поесть… Но не тут-то было: Ваську нечестивый принес.
Благо хоть кружечку выпил и – к лошадям. Не потому, что крутой нрав у его хозяйки, а потому, что знал, где услужить, а где – руки в боки.
Только успел лошадей запречь – а барыня уж на крыльце. Вскочил на козлы, стеганул лошадей кнутом так, что те с места прямо в галоп понеслись, еле остановил у крыльца и с лоснящейся улыбкой подбежал, не выпуская поводьев:
— Матушка Вы наша, никак домой изволите? Не случилось ли чего?
Но барыня, ничего не отвечая, думая о своем и, поудобнее усаживаясь, спросила:
— Слушай, Алекса, ты ведь из хутора?
— Ну, да. Там родился, там и крестился, и женился, и живу…
— Постой, я не об этом. Вот туда и поедем мы сейчас.
— О господи, какая радость. Так это мигом. Помню, помню, я же Вас туда и возил: на святки это было…
— Да, так вот: заметила я тогда, что девок у вас много.
— О, что правда, то правда. И девки наши – хоть куда!
— Мне нужна горничная.
— Так Маньку мою возьмите. Она работящая у нас.
— Ну, что ж: Маньку – так Маньку. Сколько ей годков?
— Семнадцать к Рождеству будет.
— О, девка уже на выданье.
— Да как случится…
— Нет, понимаешь, мне помоложе нужна, лет двенадцати, ну, скажем, четырнадцати. А Маньку завтра ко мне пришли, я к поварам отдам ее учиться.
— Да таких у нас нет. Аль еще малы, аль девки хоть… Хотя чего же нет? А Надька? Ну да, дочка Захара и Степаниды. Ей двенадцать, а может, и тринадцать будет.
— Ну, что ж, давай и к Степаниде.
«Не та ли Стеша? Но это было так давно, что уже и былью поросло…»
Барин – помещик, столбовой дворянин, боевой офицер, полковник Николай Антонович Беспалин – редко бывал в поместье, лишь изредка, несколько раз в году, приезжал отдохнуть после утомительных военных походов, о которых он почти никогда и ни с кем не делился. Но с каждым приездом домой жена замечала то новые морщины, то – седины, то свежий шрам (сколько их на теле — он и сам не помнит, а вот она – Ирина Александровна – помнит все до единой его царапинки). К детям, к мальчикам своим, он относился сдержанно сурово, но очень их любил. Они-то в основном и росли возле него в С.-Петербурге, и только когда Костик захворал, отпустил его домой вместе с матерью.
В ранней юности Николай Антонович был сильно влюблен в Александру Суханову, дочь его командира генерала Суханова (тогда он только получил офицерские погоны). Любовь была взаимной. Но так вышло, что генерал попал в опалу, ушел в отставку и уехал за границу вместе с дочерью: куда — неизвестно. И только через несколько лет Николай – молодой поручик, – будучи с полком в Европе, встретил Сашу. При встрече они больше молчали, все слушали молодого гитариста, одиноко сидевшего на безлюдном скалистом берегу. Она не изменилась: все такая же красивая, молодая, но – замужем… за испанским вельможею. У Саши рос сыночек…
С того времени у Николая и юность окончилась, и всякий интерес к гражданской жизни.
Вскоре получил письмо от отца. Тот сообщал, что болеет мама, что завод он строит, звал домой погостить: соскучились, мол, по нему.
Вернувшись с полком в Россию, он взял отпуск на несколько дней, дабы навестить родных. Дома Николай встречает в имении скромную, высокообразованную, совсем еще юную девушку.
-Вы кто?
– Я — Ира.
Через год они поженились, и Николай увез молодую жену в Санкт- Петербург. Там родился первенец Дмитрий. С годами как-то все само собой определилось. Ирина Александровна оказалась хорошею мамой и хозяйкой.
Но ее тянуло в имение, а Николай – то в полк, то в офицерский клуб… Когда имение опустело (отец Ирочки уехал за границу лечиться, а родители Николая умерли), Ирина Александровна безвыездно поселилась на Украине в фамильном имении мужа.
Здесь и Костик родился.
Николай Антонович обычно приезжал домой со своими друзьями (офицеры, актеры, цыгане), особенно в последнее время. А в этот раз – один.
Намеревался побыть дома подольше, до полнейшего выздоровления Константина, чтобы потом забрать его в Питер. И вот, после приезда, наутро следующего дня жена объявляет о своем желании взять юную служанку для Костика.
— Что за вздор!
— Но Николя! Ведь Константин болен… – Ирина Александровна хотела продолжить, но Николай Антонович только рукой махнул и отвернулся.
— Да какая разница? Пусть будет служанка. Константина все равно я скоро увезу.
Ирина Александровна спохватилась и поняла, что очень вовремя остановил ее муж, иначе она могла наговорить много лишнего.
Смягчившись, попросила:
— Пойдем, на девочку посмотришь.
Николай, войдя в гостиную, где сидели отец с дочкой, глазам своим не поверил, глядя на Наденьку: „Александра! Боже, как похожа, особенно глаза”.
Костик, проснувшись, лежал в своей кроватке. В безразличном ожидании он повернулся на бочок к стене и рассматривал причудливые физиономии, которые рисовала тень на большом ковре. Услышал, как тихонько отворилась дверь, как кто-то вошел и так же тихо закрыл за собою дверь.
“Наверное, няня, или мама, — все так же с безразличием продолжал следить за рисунками Костик. — Но почему тихо? Э, да тут кто-то чужой”, — он резко повернул голову и увидел, что у двери стоит девочка, стоит и смотрит на него своими растерявшимися глазенками, и Костику стало непонятно, он тоже растерялся – никак не ожидал ее здесь увидеть.
— Ты… Вы зачем пришли? — спросил Костик, пытаясь сообразить, кто же она.
— Не знаю, — робко прошелестела пересохшими от волнения губами девочка, потом, спохватившись, набрала воздуха и залпом выпалила, — мэнэ сюда прислали, щоб я сказала вам, оцэ, як його, ага: доброе утро. А ще, щоб я с вами играла и ухажувала.
— Ты что – местная?
— Да.
— Ты умеешь играть на рояле?
— А шо цэ таке?
— Теперь понятно. Ты будешь со мною играться? Вот здорово! Как тебя зовут?
— Надя.
— Надя, отвернись к двери, я оденусь.
— Ни, шо вы! Лэжить, паныч, а то на мэнэ будут крычать. Вы ж хворый.
— Никто на тебя кричать не будет. Отвернись.
Но Надя и без того уже отвернулась и прикоснулась пальчиками к большой медной дверной ручке. Костик в это время, вскочив с кровати, одевался и оживленно продолжал:
— Я уже не болен. Это взрослые почему-то думают, что я болен. Мне просто грустно было. Теперь нам вдвоем будет весело. Ты и вправду от меня не уйдешь?
— Ни, паныч.
— Надя, уже можно повернуться. Не называй меня» паныч".
— Добрэ. А як?
— Что значит «а як»?
— Як мени вас называты?
— Называй просто Костя.
— Добрэ.
— Теперь иди сюда. Это пианино. На нем играют. Я тебе сейчас что- нибудь сыграю.
Костик сел за пианино и сыграл то, что знал на память, — простенький вальс и мазурку. Надя по-прежнему стояла у двери, словно завороженная, никак не могла опомниться и сосредоточиться. Подобное она видела и слышала впервые. Костик внезапно перестал играть, закрыл крышку пианино, вскочил со стула, подбежал к Наденьке и взял ее за руку.
— Тебе нравится музыка?
— Да.
— А хочешь, я тебе покажу, — не давая Наде сказать, потянул ее за собою к столу. – Иди, иди, не бойся. Хочешь, я тебе свои альбомы покажу? — он усадил Надю на стул, схватил первый попавшийся альбом и быстро начал листать перед нею. — Ах, это не интересно. А хочешь вот этот… Книжку...- его голос становился все звонче, веселее. — Давай порисуем. А хочешь?.. Нет, давай я тебя буду обучать русскому языку и грамоте: читать, писать хочешь?
— Да, — слыша звонкий голос мальчишки, и тараща свои глазенки, Наденька сильнее зажигалась искоркой веселья, влекомая напором внимания Костика, захлебывающегося от чувства радости.
Дети радостно мотались по комнате: то в прятки играли, то кувыркались, то прыгали с дивана на кровать и наоборот – словом, подружились. Все это продолжалось бы бесконечно долго, но, как и подобает в подобных случаях, появились взрослые. Сначала нянечка открыла дверь и ужаснулась. Потом вошла мама, горничная и отец. Веселью, естественно был положен конец…

Странно, но как-то уж слишком быстро в доме привыкли к девочке и даже (что совсем редко бывает) привязались. Ее легкость, красивый голосок, умение отвлечь своим присутствием в напряженный момент, или задать странный, необыкновенный вопрос, от которого трудно не улыбнуться, – все притягивало взрослых к ней и пробуждало добрые, нежные чувства. Надя и Костик прониклись друг к другу взаимностью настолько, будто они с рождения вместе.
К весне Надя с трудом читала и довольно-таки неплохо писала, хорошо разговаривала (почти без акцента) по-русски. Одновременно и Костя многому научился у Нади.
Однажды Ирина Александровна неожиданно для себя увидела сцену: сын моет пол, а девушка сидит за пианино и разучивает гаммы. Вот так дела! Но ничего не сказала. Только дети стали замечать, что в комнатах, как будто все время чисто.
После Рождества отец Кости срочно уехал в Санкт-Петербург, оставив сына до весны, а приехал только в апреле. Косте необходимо было держать экзамен в гимназии и готовиться в военную школу. «Рано еще ему за юбки держаться”, — как-то невзначай заметил Николай Антонович. Хотя в глубине души был рад дружбе детей и даже подыскивал пансион, чтобы Наденьку пристроить.
Три года быстро пролетели. Будто вчера только Наденька пришла в барский дом служанкой. Но судьба по-своему распорядилась. Дети повзрослели, а взрослые заметно к старости клонились. Пытливый ум девочки впитывал все знания о прекрасном, приобретенные в столице. С каждым летом, приезжая на родину, замечала Надежда растущую непреодолимую пропасть, разделявшую людей.
В мае 1914 года, когда расцвела сирень, молодые люди приехали в родные места. Все было, как и раньше. Но что же изменилось? Сухая встреча, настораживающая тишина. К вечеру Надя побежала на хутор к родителям. Непреодолимая тоска сдавила грудь, когда услышала она о смерти бабушки. Мать тяжело болела. Отец запил…
Надя подошла к сидящей на кровати маме, наклонилась, обняла, поцеловала – и затуманились глаза от слез. На пол присела и голову склонила на мамины колени: щекой прижавшись к ее ладоням, так ясно вдруг увидела далекое то детство. Как хорошо там было: уютно, и тепло, и нежно… Бабуся у печи прядет, отец в углу упряжь шьет, а мама тихим голосом поет. “Какую же песню? Нет, не помню, лишь мелодия слышна сейчас, такая плавная, широкая, с переливами, словно ручеек журчит”. Склонит, бывало, Наденька головку на мамино плечо, сидя на ручках, да так и уснет. Сквозь сон услышит, как отец возьмет в свои объятия, поцелует три раза и уложит спать.
А наутро как проснется – светло и чисто в хате, тишина, лишь дрова потрескивают в печи, да запах свежеиспеченного хлеба и жареной картошки.
— Ну, донько, поведай, що чуты в Петербурге? — прервав воспоминания о детстве, отец хотел как бы обвинить свое дитя в том, что мучило его, скрежетало глубоко в душе. Не мог понять, от слабости своей, почему же жизнь такою скудной стала. — Кажут, война буде?
— Не знаю, папа. Поки що войну я бачу в хатах ваших, в душах ваших.
— Ач яка! Грамотною стала! Та що ты про наши души знаеш? Нэ бийсь, кныжкы чытать та барынэю выхажувать краще, аниж поратыся биля свыней?
— Чого вы, тату, хочэтэ вид мэнэ?
— Та ну тэбэ! Пиду до Мыколы. Там про коммуны балакают.
И только услышала она про дядьку Миколу, как что-то защемило там, внутри, сердце учащенно забилось и глаза сузились в презрении. » Господи, какая глупость! Какая глупость!"
Поутру Надя пошла в поместье. Устраивался бал (впрочем, какой бал – бал в столице, а здесь – просто званый обед) в честь Константина Николаевича. Угнетенное настроение не покидало Наденьку до самого вечера. Занятая подготовкой своего платья и одновременно помогая в приготовлениях, украшении зала, парадной лестницы, в сервировке столов и прочего, она то и дело садилась за туалетный столик в своей комнате и смотрела в зеркало, пытаясь понять, почему все так изменилось? Почему люди подавлены и злы? За что, почему так больно ее укоряют доселе близкие односельчане? Утром она видела лица встречающихся ей людей: одни прятали свои лица или отворачивались, дабы не отвечать на поклон; другие осуждающе глядели ей вслед. Как при ней – так ничего, но между собой-то…
Какая сила толкает их ненавидеть друг друга, все тех же крестьян? Да что крестьяне? А в Питере что творится?! А в Москве? Господи, что же это? Словно страшная болезнь поразила всех. А может, так всегда было? Может, что-то у нее, у Наденьки, изменилось? Взрослее стала, образованнее? Как- никак в Смольном училась, куда с большим трудом удалось ее устроить Николаю Антоновичу как свою приемную дочь. Никто из домочадцев не знал, почему он так привязался к девочке, да и мало кто задумывался над этим. Разве что Ирина Александровна нет-нет да и обратит внимание… Но вспоминая слова цыганки, утешится тем, что Наденька растет невестой для Костика. И объявлено было всем.
Николай Антонович же видел в Наденьке свою Александру. С каждым годом она становилась все ярче похожею на нее. В Питере он иногда даже окликал ее, сам того не замечая: «Александра! Шура», — на что Наденька удивлялась. Но какая-то догадка закралась ей в голову… Почему судьба столь благосклонна к ней? Вечером, когда вот-вот стали собираться гости и зазвучала музыка, в дверь постучались, и вошел Константин.
— Надя, ты готова? Боже мой, какая прелесть.
— Перестань меня смущать. Дай лучше я на тебя посмотрю, — чувствовалось и по поведению, и по голосу, хоть Надя и старше была на год, но выглядела она моложе Кости.
— Повернись. Ну вот, теперь все хорошо. Вам, Константин Николаевич, сегодня семнадцать. Позвольте, я Вас поздравлю.
Надя нежно одной рукой обняла зарумянившееся лицо растерянного именинника и поцеловала его в губы, над которыми пробился слегка заметный пушок. В ответ Константин неумело обхватил Надю за талию и прижался к ее губам своими. Легко увернувшись, Надя с ласковой улыбкой добавила:
— Остальное – потом. Вот это возьмите и носите у себя на груди.

Раскрыла ладошку перед ним, и Костик увидел золотой крестик с цепочкой. По-детски наивно и открыто, со слезинкою в глазах, он наклонил голову, взял руку Нади в свои уже мужские руки, поцеловал и крестик, и руку, и надел дорогой подарок.
— Да хранит Вас бог. А теперь идемте.
Появление Наденьки и Константина все встретили с затаенным дыханием. Внезапно прервалась музыка; минутная полнейшая тишина звенела под высоким резным потолком. Все взоры были обращены к ним. В распахнутых белых дверях стояла изумительная, неимоверно счастливая молодость. В восхищенном трепете легко качнулось все вокруг, еще мгновение – и можно улететь. «Маэстро, музыку! Вальс, господа, вальс! Первый вальс – в честь именинника!» Но вдруг запел цыганский хор, величая песней молодую пару…
Бал был дан на славу. Давно не видывал подобного дворянский дом.
Сколько музыки, огней, веселья, смеха, запахов, красок, шампанского! Счастье на мгновение задержалось над поместьем. Но не пройдет, пожалуй, месяца, как оно исчезнет – навсегда, безвозвратно. Веселившийся народ не знал об этом. Пока не знал.
В полночь после фейерверка Костя шепнул Наде на ухо:
— Давай сбежим. Поплывем к острову на лодке. А потом укроемся в беседке.
— Давай, — сразу же согласилась она.
С острова хорошо был виден дом со светящимися окнами. Чуть правее от него, там, где начинался сад, ближе к мосту, у самой воды на берегу горели костры, освещавшие силуэты веселящихся людей (на улице для крестьян и прочего окрестного люду были накрыты праздничные столы). Доносившаяся из поместья музыка, народные песни у костров, смех, пляски – все смешалось в отдаленный общий шум.
— Я продрогла, Костя, обними. Да ты и сам весь дрожишь, — Надя высвободила руки, обняла его за шею и крепко поцеловала в губы…
— Я люблю тебя, Наденька…

За обедом гостей заметно поубавилось. Царила атмосфера усталости, и только когда объявили, что едут – «Господа, господа, все едем на Стовпивщину!» – общество оживилось.
Кто верхом поехал, кто – в экипаже. Автомобилей не было в имении, да и ни к чему они здесь, хотя в Питере Николай Антонович имел такую возможность.
Константин и Надя быстро переоделись в дорожные костюмы для верховой езды, выбрали себе лучших лошадей и ускакали раньше всех. Мать Ирина Александровна незаметно перекрестила их вслед и облегченно вздохнула: " Слава богу, свершилось". Она-то все знала о прошедшей ночи…

Есть богатые, невероятно, сказочно богатые, а вокруг целое море бедных, нищих, бездомных, больных. Есть завораживающая красота, созданная человеком, и тут же – грубость, серость, безнравственность. Есть науки, открытия… и целый океан безграмотных». Вдруг Надя увидела, что там, в прошлом, в этом безграмотном народе жила высочайшая культура, а с нею и духовность. “Господи, да что же происходит? Просто мне надо разобраться в себе. Каждый видит то, что он хочет видеть. Один посмотрит на бугорок и видит кучу мусора, другой – цветы, хотя и мусор, и цветы находятся в одном месте. Ах, ладно, хватит".

К обеду следующего дня в охотничьем угодье собрались лишь родные и близкие друзья Беспалиных. Боевой друг Николая Антоновича – полковник Аркадий Артемович Горчаков со своей мамой княгиней Бестужевой, сосед – помещик Вершинин, друг детства сахаропромышленник Харитоненко да лекарь Хона Абрамович. Впервые за много лет явился древний старик. Все произошло неожиданно, как видение. Просторный навес у главной (липовой) аллеи, под ним накрытый стол стоит. Пора садиться. Вдруг кто-то спросил: «Кто это, господа?»- все обратили взор на подходившего широкой, твердой, но уже далеко не молодецкой походкой громадного старика. И замерли.
Старик был прямой, высокого роста, очень худой, высохший, с длинными, редкими, абсолютно седыми волосами, одет в старомодный костюм коричневого велюра. Внешний вид его ошеломил окружающих.
Большие глаза – строгие и неприступные.
Затянулась неудобная пауза. Все были изумлены. Первым шагнул ему навстречу с открытой рукой Николай Антонович. Он громко произнес:
— Господа, позвольте представить: Ростислав Семенович Михайлов, дворянин.
— Здравствуйте, господа. Прошу прощения за вторжение, — и старик без малейшего смущения подошел поочередно к дамам, – Ирина Александровна, голубушка, Вашу ручку, сударыня…
— Княгиня Бестужева по маме.
— Бестужева…
Он прикрыл глаза. Пульсирующая жилка проявилась на лбу.
— Бестужева… — поцеловал руку княгини, выпрямился, посмотрел глаза в глаза, — как же, как же, помню.
Прошел дальше.
— Наденька? Так вот Вы какая?.. Господа, еще раз прошу прощения. Рада меня позвала. Я пришел, но ее еще нет почему-то. Нехорошо, нехорошо, — что именно он хотел этим сказать, никто так и не понял.
— Признаюсь: слегка удивлены, но очень рады Вам, Ростислав Семенович. Присаживайтесь к нам, прошу Вас. Господа, прошу садиться.
Ирина Александровна заметно громко подозвала человека и спросила, не вернулся ли Алекса, на что тот отрицательно покачал головой. В растерянности глядя на старика, сказала:
— Я давно за ней послала. Может быть, еще раз послать?
— Нет, нет, не надо. Она меня позвала сюда, — старик смотрел вдаль и говорил, словно видел, — сюда и сама придет. Все уже случилось. Нам остается лишь наблюдать реальную действительность.
— Ростислав Семенович, да полно Вам…
Но вот лошади заржали от натянутых вожжей, резко остановились, и в тени аллеи появился силуэт Рады. Милая старая цыганка уже здесь.
Но что это? Она молча прошла мимо.
Ирина Александровна негромко окликнула:
— Рада!- но та не оглянулась и тихо скрылась в изгороди сирени.
Все ели, пили, разговаривали, кроме старика. Никто не заметил происходящего: кто прошел, как звали… Но как хлыстом полоснуло, когда из чащи аллеи появился кучер Алекса и громким шепотом, подойдя к госпоже, скороговоркой объявил:
— Цыганки нигде нет. Садовник, такой странный, сказал, что она ушла.
— Ты не Раду привез?
— Господь помилуй, какую Раду?! – Алекса, глядя на барыню, весь затрясся. Он почувствовал, как у него похолодело в животе. Все, как по команде, замерли. Пауза. Оцепенение. Медленно повернули головы туда, где скрылась цыганка. Алекса несколько раз зыркнул в ту сторону. Но ничего и никого не увидел. Не понимая и не соображая уже, еще больше затрясся…
Когда же барыня сказала: “Пойди вон в ту аллею и посмотри, кто там", – у кучера перехватило дыхание, он выпучил глаза, зашептал: «Э-э-э-э, я боюсь», — и попятился обратно.
— Успокойтесь, господа,– спокойным голосом нарушил неприятное ожидание старик. Держа бокал шампанского, он внимательно рассматривал пузырьки и продолжал далее, — Рада к нам сюда придет, когда обед закончим…

Ожидание затянулось. Начали проскальзывать реплики, догадки, потом все оживленнее. Но вдруг раздался вой собаки. Прислуга вся исчезла. Собака прерывисто завыл. Потом опять. И на поляне появилась… цыганка, медленно направляющаяся к обществу. Все утихли, лишь кто-то прошептал: «Мне страшно. — А мне интересно. — Да полно, помолчите!»
— Слушайте все, — таинственно зазвучал голос женщины. Глядя поверх голов, словно восковыми глазами, Рада продолжила, — я хочу вам сообщить страшную весть. Надвигается жестокая буря — война. Мы все погибнем. Вот эта девочка (Рада указала взглядом на Наденьку) попытается спасти… Но она одна – этого так мало. Ирина Александровна, ты, голубушка, будешь очень долго жить – в этом и есть твоя беда. Уйду я первой в то далекое поле, лягу в душистую траву… Все, больше не могу, — она села прямо на траву, и юбка как-то сама собою разостлалась по кругу; достала из-за пояса свою трубку, закурила. — Слова забыла… Ну, как? Понравилось вам наше представление?
В обществе раздался облегченный вздох и скудные аплодисменты: «Я же говорил – это розыгрыш», — " А я думала… "- и пошел оживленный разговор.
После, расходясь – кто к пруду, кто аллеей через мост в направлении сада, кто в дом, кто на качели – мягко подшучивали друг над другом.
— Ирина Александровна, понравился тебе наш розыгрыш? – спросила Рада, оставшись вдвоем, — это все он придумал, Ростислав.
— А собаки почему выли? — это секрет моего мужа, уж постарался.
— Ну что ж, коль так – все неплохо было, — согласилась Ирина Александровна.
Рада встала, подошла совсем близко.
— Дай я тебя поцелую, — она наклонилась к Ирине Александровне, обняла ее, прижалась щекой к ее щеке. Скупая слеза скатилась. — Долго живи… А теперь прощай, ненаглядная ты моя.
И ушла, оставив совсем запутавшуюся хозяйку, которая еще долго сидела в размышлениях, пока ее не окликнули…

Ночью Надя проснулась. В комнате было невыносимо душно. Она встала, прошла к окну и открыла фрамугу, немного постояв, вдруг отчетливо услышала глухой неторопливый топот копыт. Надвигалась гроза. В отдаленном свете молнии действительно увидела силуэт непонятного всадника, который приближался с каждым мгновением. Снова вспышка – и всадника можно рассмотреть. Он в длинном плаще на красивом черном коне.
Опять вспышка. Надя ужаснулась. «О боже, как страшно». Всадник ехал, уже отдаляясь. Вдруг голова, как у заводной игрушки, рывкообразно повернулась, посмотрела на дом, на окна, нет – прямо на нее, в нее. Лица не было видно – сплошное бледно-синее пятно. Вместо глаз – черная пропасть.
Но там были глаза – Надя видела их, – и это было невыносимо жутко.
Молния вспыхнула и угасла. Все исчезло. Но глаза в черных впадинах все смотрели на нее. Надя захлопнула окно, задернула штору и быстро легла в постель, перекрестившись; укрылась с головой одеялом, но через мгновение опять раскрылась. Дождик начался. Надя вскоре успокоилась и уснула, не слыша уже, с каким небывалым грохотом пронеслась гроза.
Дождик моросил весь следующий день. Он то и дело утихал, вовсе прекращался, снова припускал. Молодому барину устроили рыбалку. Надя же, чтобы скоротать время, взяла большущий зонт и пошла гулять, окрестность изучать, и сразу же, не зная почему, в лес направилась.
А вот и домик небольшой. И вспомнилось, что именно сюда хотелось ей прийти. Уж больно загадочен показался ей тот старик. На крылечке постучалась в дверь. Никто не открыл. Вошла в темные маленькие сени.
Постучала в другую дверь. Никто не ответил. Открыла дверь и вошла в комнату, по всей вероятности, в кухню или столовую, и тотчас из другой комнаты вышел хозяин.
— Ах, это Вы?
— Да. Вот гуляла и…
— Позвольте зонтик Ваш. Проходите.
— Мне, право, неудобно.
— Ничего, ничего, я ждал Вас. Да-да, не удивляйтесь. Однако проходите вон туда. Располагайтесь, а я принесу Вам что-нибудь попить.
«А он не такой уж страшный, как мне вчера показалось. Комната большая, но уютная. Вот не ожидала: все добротное, со вкусом… Однако, как он мог знать, что я приду?» – и как только старик вошел, спросила, — как Вы догадались, что я приду?
— Видите ли, Надя, когда люди так долго живут, они начинают улавливать и понимать непроизносимое. Да Вы садитесь, располагайтесь поудобнее. Вот крепкий чай из многих трав – Вам понравится. Вы хотите спросить, сколько мне лет? не так ли?
— Да, сударь.
— Вы побледнели? Не стоит так переживать. Все проще, чем Вы думаете.
Все много проще. В Ваши годы и я, наверное, был таким: загадки, таинственность вокруг… Да Вы попейте, попейте чайку. Успокойтесь.
— Ростислав Семенович, можно Вас спросить?
— Да. За этим Вы сюда пришли. Все спрашивайте.
— Кто Вы и откуда? Ведь и вправду себя такой таинственностью облекли.
— Как бы Вам… С чего бы начать? Пожалуй, с двадцать пятого года прошлого века. Да-да. Я уже тогда был резвым юношей, немного старше Вас, — у старика голос был сухой, но четкий, ясный. Он говорил то медленно, словно что-то увидев в пространстве, то вдруг быстро-быстро, постепенно переходя на фальцет; потом пауза, смешок, а то и вовсе в сон провалится. Но вот мгновение – и снова бодрость. Логическую нить рассказа то потеряет, то опять свяжет; переход – и вот другая тема, но потом окажется, что это лишь лирическое отступление… — Александра царя-батюшку знавал. Войну с Наполеоном помню, но Бонапарта не видал. Да, вот Рюминых – их-то всех знаю. В Смольном историю еще читают? Ну да, конечно… Но не об этом я хотел. Буду краток, а то о главном позабуду. Да, я дворянин. Имел поместье.
За дружбу с декабристами попал в немилость. Вскоре разорился. Служил. И вот лет пятьдесят назад, при покойном батюшке Николая Антоновича приехал сюда, да так и остался – несу свой крест тяжелый, как и все мы, живущие на Земле.
И замолчал. И стало тихо-тихо, лишь часы глухо и медленно отсчитывали равномерно мгновенья времени. Ростислав Семенович посмотрел в окно, да так и застыл. В углу что-то зашуршало, огонь лампадки у образов всколыхнулся. Старик промолвил как-то просто, словно вспомнил:
— Цыганка-Рада умерла.
— Как умерла? — у Нади похолодело все внутри, — когда? Как же это? Ведь вчера… Но нет же…
— Умерла сегодня ночью. Оставила свое тело и ушла. Не волнуйтесь, успокойтесь. Не так это страшно – умереть. Порою жить страшнее. Смотрю на мир и все чаще повторяю: прости нас, господи, ибо не ведаем, что творим, — пауза, смешок, и опять он очень быстро, почти шепотом, с непонятною, чуть заметною улыбкой, промолвил, — умерла-то она давно, несколько дней, пожалуй, да с телом расстаться не могла. Позвала она меня третьего дня и говорит: «Помоги мне, Ростик, — улыбнулся, — это она меня так называла, — помоги рассказать предвидение дурное моим господам. — Очень плохое?- спрашиваю. — Ну да, очень дурное. Такое не говорят человеку в лоб, нельзя». Я предложил ей сыграть представление с привидениями. Она сразу же согласилась. «Прекрасно, — говорит, — я ведь и впрямь ухожу. Туда. — Так быстро? — Да, дорогой мой, пора. — Когда? – спросил ее я. Она оживленно нам – мне и мужу своему Михайле – рассказала, как представление начинать, как нарядиться, как вести себя, а после незаметно исчезнуть, к ней домой явиться и помочь Михайлу проводить ее в последний путь. „Ночью гроза начнется, — закончила она словами, — так мне бы до грозы успеть“. Поздно вечером мы с ней простились. Михась ее обнял, потом нарядили и усадили на коня – так она хотела: чтоб одной уехать в поле, лечь в траву душистую и тело с нею сроднить.
И снова пауза. Надя сидела, боясь шелохнуться, а старик продолжал, не торопясь, сурово.
— Когда она умерла, была страшная гроза. Вы слышали грозу? Нет? Вот это миг! Вот это вечность! Вспышка, и, представьте, в этом мгновении озарения соединяется будущее с прошлым, прошлое – с настоящим, настоящее – с началом, где миг с бесконечностью равны, — глаза старика расширились, глядя вдаль, голос задрожал и утих. Потом спокойно продолжил, словно это так, между прочим. — После грозы, уже утром, на рассвете, мы с Михасем ее нашли в дальнем поле на бугорке. Там ее и похоронили. Так она хотела.
Старик с трудом поднялся и вышел. Надя вспомнила ночного всадника.
»Так, значит, это была цыганка Рада?"
— Да, это была она, — от неожиданности Надя вздрогнула, и жутковато стало оттого, что он слышал ее мысли. — Она прощалась с Вами. Не удивляйтесь. Я видел Вас тоже, когда Вы стояли у раскрытого окна. Отведайте вот свеженькой клубнички, — он поставил перед девушкой большую тарелку, полную клубники. — Теперь о главном. Хочу Вам рассказать о том, что Вас тревожит. Еще вчера я прочитал в Вас так много «почему?» Извечные вопросы: богатство, бедность, счастье… Куда уходит доброта? Откуда зло берется?.. А любовь придет к Вам – я это знаю, — он посмотрел на Надю, встал, прошелся, открыл часы. Заметил немного раздраженно. — Время торопит. Вам скоро уходить, а я никак… — и понял, что невозможно так кратко, в сжатое время передать то, что накопилось за много лет. Ведь девушка сейчас уйдет, и больше не увидит он ее.
— Последнее желание цыганки: «Ты девушке, что с хутора хозяйка привела, Наде, свои мысли передай. Ей надо это. Я видела ее во сне. Там, дальше она будет. Больно уж большое… Что именно – не помню. Барыню мою – Ирину Александровну (она совсем одна останется в ту страшную годину) – не покидай. И только когда ее схоронишь (а я вижу – тебе ее тело земле предавать), тогда уж и сам пойдешь на отдых», — закрыл часы, сел в кресло, потом снова встал.
— Ну, почему Рылеев, Пестель, другие в последнюю минуту остановились?.. Понимаете, Надя, ведь все мы – от бога, и заранее у каждого свой рок, своя судьба. Все мы приходим в этот мир с заранее заложенной программой – так предусмотрено природой, так мир устроен… Там, свыше…
Надя все это время словно во сне находилась: то интересно, то страшно, то будто бредила, то снова опускалась. И все время, везде этот сухой, взъерошенный старик, его глаза и голос, голос, голос… Она физически ощущала, как в ее голову с болью втискивался этот голос и размещался везде, во всех уголках сознания. Он заполнял все ее естество. И было больно, и было тесно. «Ну, когда же я проснусь? Когда?»
— Все, что там предопределено, мы изменить не в силах. Не знаем мы пока законов этих. Но почему не знаем? Я Вам, Надюша, попытаюсь свои мысли изложить. Конечно, сейчас не в состоянии Вы их осознать, но там, потом Вы их поймете.

В такое же время года, когда на Руси все расцветало, набиралось сил, – в семнадцатом году все обнажалось, бурлило, распадалось и снова соединялось: в группы, в лагеря, в два полюса, в два континента. Люди были – словно в ожидании банкета, большущей пьянки, дикого разврата. Все цепи – паутина сдерживающих сетей – были сняты. Словно неведомая рука в одночасье сорвала покров какой бы то ни было государственной системы, и все вдруг увидело свет, пространство, безграничную свободу и – охмелело, зашаталось, загудело, соображая, что делать, с чего начать. О, как было бы прекрасно, если бы в такие времена больше человечности, божественной любви и гениев! Но, к сожалению, в этот раз первыми проявились с оскалом безумство и насилие, хамство, хаос, уголовная преступность. Ох, как удобно было им безжалостно топтать, уничтожать и гадить… Но жизнь есть жизнь, и все проходит. И как бы ни было страшно там, и как бы ни было там грустно, все же наравне со всем проросло и нечто божественно прекрасное, совсем мало – один лишь только миг.
У небольшого разбомбленного городка, где проходила линия фронта, на обгоревшем полустанке стоял состав из семи пассажирских вагонов, в одном из которых находился полевой штаб командующего дивизией генерала Беспалина. В течение недели городок занимали то русские войска, то – неприятельские.
К генералу приехал член реввоенсовета большевик Дмитрий Суханов.
Поначалу он хотел отправить его обратно, но когда начальник штаба произнес фамилию большевика, что-то вспомнилось ему далекое-далекое, и только ради этих теплых воспоминаний, ради этой фамилии генерал приказал принять незнакомца, хотя большевиков он ненавидел. Не войну проклинал Беспалин, нет – он военный человек, его долг – воевать во имя родины, отечества. Проклинал же он большевиков за развал государства, за уничтожение великой державы Русской. Хотя и признавал гениальность идей большевиков, но то, что сейчас творится (чуял сердцем, разумом все видел), какое страшное коварство будет там, дальше, после лестных обещаний, – этого не мог простить.
В небольшом кабинете, в одном из вагонов, стояло двое мужчин. Один совершенно седой, бледноватый, с грустными, уставшими глазами, пропитан весь пороховою гарью, как ни странно, был генерал. Он, как и прежде, если нужно, ведет за собою полки. Романтично… Но это было так.
Тот, который напротив – двухметрового роста парень, нет, не парень – такой же мужчина, тоже весь пропитан порохом и дымом, широченный в плечах, худой, загоревший, словно смоль. Завидев генерала, он улыбнулся простой, наивной, не по возрасту детскою, стеснительной улыбкой.
Они стояли друг против друга и молчали, глядя в глаза. Оба почувствовали, что они ведь люди, и вроде нет войны и этих бессмысленных и глупых игр, где отец против сына идет, где брат стреляет в брата, а потом гордятся этим.
— Прошу садиться.
— Благодарю.
— Вы – дворянин?
— Да.
— Но Вы – не русский? Простите, не запомнил Вашего имени.
— Дмитрий. Я – русский. По маме. Потомственный столбовой дворянин Суханов. Отец испанец.
— Испанец… Так Вы в Испании бывали?
— Я там вырос.
— Зачем же Вы приехали в Россию?
— Простите, господин генерал… Ваше превосходительство, осмелюсь напомнить Вам о своей миссии.
— Да-да, я Вас слушаю. Хотя – позвольте еще… Как звать Вашу матушку?
— Александра, сударь.
— Что?
— Звали… Александра Владимировна Суханова. Она умерла перед войной.
— Ваше имение в Орловской губернии?
— Да, сударь, — лицо Дмитрия слегка покрылось румянцем. — Но простите, откуда Вам известно?
— Значит, умерла…
— Вы знали мою маму? Но ведь она, сколько я себя помню, никогда не приезжала в Россию.
— Я дедушку Вашего знавал. Славный генерал был Владимир Иванович.
И завязался длинный, жадный разговор. Ведь кроме их двоих никто на земле так и не знал о несостоявшейся любви. И неспроста ли генерал, сам того не подозревая, в юношу вложил свои воспоминания, зажег надежду в нем. Ведь тот был одержим одной безумной страстью: «Весь мир… разрушим, а потом...» — страстью диктатуры пролетариата, страстью нести свободу человеку.
Пакет с приказом реввоенсовета так и не был открыт, и ни единой фразы не прозвучало о войне, о политике, о дне насущном. Николай Антонович наперед все знал, что в пакете том, и что он, генерал, будет делать. А также знал, что ни единого парламентера и ни единого представителя партии большевиков его начальник штаба полковник Горохов не отпускал живым, поэтому перед тем, как попрощаться, генерал попросил Дмитрия пройти в небольшую комнату-купе для отдыха. Медленно прошелся, позвал адъютанта.
— Есаула ко мне.
Минуты не прошло – дверь отворилась и преданный казак, не раз проверенный в боях, докладывал:
— Ваше превосходительство, по Вашему приказанию…
— Вижу. Не кричи. Проходи, садись. Послушай. Здесь у меня один паренек, большевик…
— Так точно, Ваше… ство. Его уже Горохов дожидается.
— Да не кричи ты, есаул. Подумаешь – Горохов…
Есаул посмотрел на генерала и все понял, да и как не понять – ведь с первых дней войны с полковником Беспалиным.
— Ты пойми, это не приказ. Просьба у меня к тебе… Сумеешь ли ты препроводить парня в Питер живым и невредимым? Ты пойми: так надо, сынок.
— Проведу, Ваше превосходительство. Ни один волосок с головы его не упадет.
— Ну что ж, спасибо. У адъютанта возьми пакет. Я подпишу. Сам оставайся там, в Питере. Или лучше уходи за границу, есаул, сюда не возвращайся.
— Что Вы, Ваше превосходительство! Неужели все так плохо? А Вы как же?
— Ничего. Уж как-нибудь. Ступай, сынок. Прощай, — вышел в приемную адъютанта и подписал бумаги.
— Начальника штаба – ко мне, — вошел в кабинет, сухо попрощался с Дмитрием. — Доверьтесь есаулу, он проводит Вас до Петербурга. Берегите себя. Прощайте.
— До свидания, Николай Антонович.
Но тот уже отвернулся к карте, висевшей на стене, и Дмитрий, поняв все, резко развернулся и вышел.
В декабре, в канун нового года, будучи комиссаром военной промышленности, Дмитрий Суханов узнал из коротких донесений о смерти генерала Беспалина. Он погиб в бою ровно через месяц после их встречи.

В деревне революция обозначилась приездом сына Хоны Абрамовича – Моисея. Небольшого роста, с маленькими круглыми глазками, давно не бритый, Моисей приехал домой к отцу погостить, обрадовать его победой рабочего класса. Изумленный, он никак не ожидал такого холодного безразличия. Хона Абрамович обнял сына, поцеловал, прослезился и отошел в свой кабинет. Моисей ничего не заметил, снял шапку, расстегнул портупею, размотал длинный шарф, снял кожанку и, перед тем как повесить на вешалку, полюбовался ею, погладил, потом снова одел портупею с наганом на гимнастерку, потер руки, посмотрел на себя в зеркало и побежал по комнатам…

Войдя в кабинет отца, он увидел, что тот сидит за письменным столом и что-то пишет. Оглянувшись по сторонам, сел на диван. Отец положил перо в сторону, аккуратно прикрыл чернильницу, еще раз перечертил им написанное, закрыл тетрадь, поднял глаза на сына. Моисей встал, словно хвастаясь формой.
— Мойша, зачем ты нацепил игрушку на ремень?
— Это не игрушка, папа. Это наган.
— Я вижу, что это наган. Но я спрашиваю, зачем ты повесил его на боку?
— Ну, как" зачем"? Я же – революционер, большевик.
-Что же это такое: все большевики ходят с такими наганами? Ви хотите?.. Нехорошую игру ви затеяли, сынок.
— Ничего ты не понимаешь, папа.
— Ну да, конечно. Я, старый еврей, уже ничего не понимаю. Эти самые твои большевики хотят разрушить и уничтожить все старое и потом создать так называемую новую, счастливую жизнь, забыв о том, сколько крови прольется, в какой страшный хаос, разруху все попадут. И как ты думаешь – кого будут проклинать?
— Кого?
— Конечно, евреев. Снова евреев! Господи, боже мой, сколько же это будет продолжаться?! — Да почему ты такой мрачный, папа? Ведь это же впервые в мировой истории. Мы создадим прекрасное будущее. Мы…
— Да ничего вы не создадите. Вы только разрушите. И сами погибнете. Создавать будут другие, те, кто вас уничтожит! Ты меня спроси, что я читал последнее время, и я тебе отвечу: я перечитывал все о Французской революции. Я не понимаю: в мировой истории мало было гениальных палачей? Дантес, Робеспьер… теперь России понадобились кровавые гении? Кто там у вас — Ленин, Троцкий, Свердлов? Мойша, ты не обратил внимание, почему у всех у них псевдонимы? Господи, ну почему?.. Ведь позор снова падет на нас.
Больше Хона Абрамович не разговаривал со своим сыном. Он запирался в своем кабинете и не выходил в его присутствии, пока тот не уехал совсем, навсегда.
Но это было потом. А сегодня Моисей после обеда пошел погулять по селу, по хуторам, чтобы поговорить с мужиками о сходке. И вот на майдане возле сахарного завода морозным солнечным утром собралось немало люду послушать о революции, о диктатуре пролетариата, о советской власти.
Слишком много было непонятных слов, которые проносились в воздухе, но больше всего хотелось знать крестьянину, что будет с землею. Как ее будут наделять и по сколько. Получив удовлетворительный ответ: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим”, — народ загудел, засуетился. И загорелись глаза, с надеждой в будущее глядя. Моисей Хонович стоял на ящике, держа в руках древко красного знамени, и старался перекричать толпу.
— Товарищи крестьяне, — он то и дело кашлял, но снова продолжал, — граждане крестьяне, для начала необходимо создать революционный комитет, выбрать председателя, а затем уж идти и брать власть в свои руки, экспроприировать экспроприаторов…
Никто не понял смысл подобных слов. Для всех это означало: пойти к панам, все забрать и разделить поровну. Вот только как быть с панскими домами, заводом, садом и прочим недвижимым имуществом? Здесь же, на майдане, единогласно выбрали председателем Миколу – кузнеца с Чередникивщины. Он – самый здоровенный человек на селе да и к тому же малость грамотный. Ему поручили подобрать комитетчиков, а уж потом, назавтра, идти к панам. С этим и разошлись по домам.
Вечером того же дня в поместье Беспалиных верхом на лошади приехала Надя, в офицерском полушубке и военной одежде. В сумерках все, кто ей встречался, думали, что молодой барин приехали, поскольку о гибели Николая Антоновича было известно всем.
В доме, таком громадном, было темно и холодно, лишь на правом крыле первого этажа, где расположены кухня да несколько комнат, теплилась жизнь. С Ириной Александровной, сильно сдавшей за последнее время, жили в доме лишь нянечка, повариха, конюх да сторож, да еще одинокий истопник. По утрам иногда приходила прачка да несколько мужиков помочь по хозяйству, директор завода да приказчик.
Появление Нади было неожиданным, но радостным и теплым, словно весенняя оттепель посреди морозной зимы. Появилась маленькая надежда на то, что этот кошмар когда-нибудь кончится, и снова возвратится жизнь в этот дом, в это село, в этот уголок земли. Когда наступил вечер, односельчане обратили внимание, что все окна большого панского дома зажглись светом, а дым валил изо всех четырех дымарей. И не осознавая, каждый почувствовал, что теплее стало на душе в эту морозную, длинную, зимнюю ночь.
Утром всех разбудил непонятный шум за окнами. Небольшая толпа во главе с верзилой-кузнецом стояла перед домом и что-то требовала. Надя, выглянув в окно, вспомнила вчерашние рассказы лекаря (который сразу же пришел с приездом Нади), директора завода и Ирины Александровны.
Быстро оделась и выбежала к людям.
Увидев появившуюся на крыльце простоволосую, в полушубке Надю, толпа притихла. Но вот, сделав шаг вперед, Дядько Микола крикнул:
— Надько, чого стоишь, иди зови барыню.
— Что вам нужно от нее?
— Дом хочэмо забраты, а вона хай идэ гэть, пока мы не передумали.
— Погоди, товарищ Микола,– подошел к кузнецу Моисей, — разрешите, барыня, мне Вам сказать…
— Та яка вона барыня?! Вона – сука Безпалых!
В толпе раздались злые реплики, больно жаля Надю, но не подав виду, она только улыбнулась, и от этой улыбки Моисей замямлил, засуетился и забыл, что хотел сказать, но спохватившись, продолжил:
— Как Вам, наверное, известно, произошла пролетарская революция, поэтому мы во главе рабоче-крестьянского комитета пришли с требованием о передаче народу…
— Хватит! — Надя сделала шаг вперед. — Не играйте в эту дьявольскую игру. Ведь пожалеете потом. Ну, растащите вы все, разорите, а потом что? А потом наступит разбирательство, кто больше утащил, а кто не успел. Это – в лучшем случае. Худшее будет, когда придут другие и отберут у вас все. Хотите советской власти? Погодите, придет она, будьте уверены. Хлебнете вы еще…Народная власть – это хорошо. Да власть – это же целая наука!
Стало тихо. Надя развернулась, к дому пошла. У двери остановилась, повернулась снова к собравшимся, громко добавила:
— Деток своих пожалейте! Вы ничего уж поделать не сможете. Советская власть придет, обязательно придет. Так хоть не встречайте ее восторженно…
Надя вошла в дом. Кто- то заметил: „Ух, и грамотная она, стерва! В Питере обучалась“. И многое еще пытались понять, да так и разошлись.
Надя денек- другой погостила у отца с матерью. Новогоднюю ночь отпраздновала в имении Беспалиных, а через день уехала догонять свой полк, вернее, офицерское формирование, где она служила фельдшером, поскольку закончила в Питере фельдшерско-акушерские курсы. Здесь же в полку служил и молодой поручик Константин Беспалин.
В тот тяжелый, прошедший, грозный семнадцатый год Надя все еще жила в Питере на Невском проспекте в квартире Беспалиных. Заканчивала медицинские курсы. Ходила по улицам, выискивала бездомных маленьких детей, пристраивала их в приюты. Подруги по Смольному давно разъехались по фронтам, а она все ждала вестей и от Кости, и от Николая Антоновича.
Когда же получила известие о гибели отца Кости, уехала на фронт, успев закончить курсы, в полк к Косте. Так и осталась в санитарном поезде, без устали мотавшегося по всей России. Сидя в маленьком купе в короткие часы отдыха, Надя все чаще мысленно взывает к богу и к нескончаемому разговору с Ростиславом Семеновичем, столетним стариком. “Интересно, жив он или нет?” В полудреме, прикрыв глаза, под монотонный стук колес она частенько видела его: как он придет к ней, сядет в уголочке и смотрит вдаль сквозь длинные седые волосы, беспорядочно свисающие на глаза.
“Так что же Вы, Наденька, хотите понять? Откуда все человеческие несчастья? Все очень просто. Да-да, не удивляйтесь. Все, что происходит — это не случайность, не внезапность и неспроста. Все – закономерно. Замкнутость большого цикла, какого-то определенного круговорота. Сейчас я Вам проще расскажу. Видите ли: все, что происходит сегодня перед нашими глазами — это лишь реальная действительность, процесс, который был вчера. Отсюда вытекает: то, что мы сегодня хотим – сможем увидеть только завтра. Вспомните русскую народную пословицу: что посеешь, то и пожнешь. То есть – зеркальное отображение. Мы так устроены со всеми нашими достоинствами и недостатками: сегодня хотим одно, завтра – другое, но постоянно живем в реальной действительности, заложенной вчера. Вот Вам первое противоречие. Библия ведь что гласит: да примите жизнь такой, какая дана вам… Но это еще не так важно. Хотя… Давайте мы подробнее разберемся. Представьте на минуту – конечно, Вам очень трудно с этим согласиться, но все же попробуйте, – что человек приходит в этот мир бесконечно много раз.
В мире всему есть определенное число. Человек же всегда приходит только человеком. Но разница состоит в том, что у каждого есть только его время. В зависимости от того, как ты проживешь сегодня не только телом, но и душой, настолько и шагнешь в пространственное время – ближе к точке Абсолюта, что Богом называем мы. Сразу охватить и понять – все это очень трудно.
Попробуйте осмыслить следующее. Пока каждый в отдельности живет от Бога и для Бога (то есть: крестьянин находит радость в своей работе, помещик думает о людях, и каждый пытается только своим умом и трудом подняться на ступеньку выше, если ему сознание диктует), то мир и процветание в том обществе царят. А если нетерпимость, зависть пошатнут устои общества – вот тогда и революции и, представьте, даже землетрясения, и прочее. Мне довелось встречать людей, которые идут на смерть легко и просто, словно зная, чувствуя, что смерть их благо принесет потомкам. И поверьте мне – я много прожил – они не обманулись. Вы обратите внимание на то, что самоубийцы несут как раз очень много отрицательных явлений”.

Осенью девятнадцатого года небольшое офицерское формирование белой армии, окруженное в степях, прорывалось к Крыму. Бессмысленные, ничем не оправданные жертвы обеих сторон подавили в людях всякое понятие о человеческом предназначении. Словно в адской машине перемешались серые массы человеческих тел. Вокруг – кромешный ад, грохот и истощенный вой снарядов, трескотня пулеметов и винтовок, дикий вопль, крики, визги, удушливый смрад дыма, гари, крови, гноя.
Перевязывая раненых в траншее, Наде вспомнилось одно философское изречение: самый счастливый человек тот, который еще не родился. И тут же (она не удивилась) появился опять старик. Он сидел на бугорке у самого края траншеи, смотрел, как падают замертво ребята и быстро-быстро сказал: „Нет- нет, Вы не правы, ведь каждый раз, когда Вы приходите в этот мир, – это и есть самое большое счастье“. И все. Он исчез. Так быстро в этот раз.
Надя увидела, как поднялась цепь и пошла в атаку, и снова возвратилась.
Вот снова поднялась и залегла. Вдруг отчетливо увидела Константина. В полный рост поднялся, отряхнулся, махнул рукою и пошел. За ним поднялся еще один, еще, еще… И снова вся цепь пошла в атаку. Вдруг Костя остановился, вроде задержался ненадолго, голову к небу поднял, очевидно, посмотрел на надвигающуюся грозу и рухнул. Цепь как по команде залегла.
Все замерло, все утихло. Минута, две или пять – никто не знает, не помнит. Вдруг — что это? Откуда? На фоне нависшей черной грозовой тучи среди прижавшихся к земле цепью белогвардейцев – девушка на белом коне, в галифе и белой рубашке, с саблей наперевес пронеслась галопом вдоль линии фронта. Золотистые волосы развивались по ветру, и крепкий звонкий голос разорвал тишину:
— Господа! Что приуныли? Впере-е-ед! — и ярость! и рукопашный бой! и – противник дрогнул, и вышли из окружения.
Недалеко, в тылу красной армии, в одинокий вагончик комдива влетел связной красноармеец.
— Товарищ комдив, товарищ комдив, там – баба!
— Что „баба“? — улыбнулся спокойно комдив.
— Товарищ Суханов, — вытаращив перепуганные глаза, промолвил, заикаясь, красноармеец, — там не ба-а-ба, а с-су-ущий дьявол. Наши п-п-позиции дрогнули, но устояли. Белогвардейцы ух-ходят.
И поднялся комдив во весь свой двухметровый рост, и грохотом прокатился его могучий голос:
— Коня мне!
Где-то позади, отозвался трубач – протрубил тревогу. Комдив взлетел на подведенного к нему коня. Конь, пришпоренный крепким седоком, встал на дыбы и с невероятной силою рванул и понесся навстречу приближающейся бело-золотистой точке. Но вот комдив поводья натянул и, словно окаменевший, конь остановился. А над степью прокатилось:
— Эскадрон! Ни с места!
Эскадрон в оцепенении застыл. Командир рванул коня, и тот стрелою понесся над землей. Как невероятно красивы слившиеся в едином дыхании всадник и серый конь в яблоках! Степь замерла, вся в ожидании не то грозы, не то… Взбесившееся время вдруг замедлило свой бег: еще мгновение, еще немного и… Вдруг все утихло. Все ждало, вот-вот… Два всадника летели навстречу друг другу: девушка на белом коне в белой рубашке, и парень на сером коне в выгоревшей, как степь, серой рубахе. Низко-низко свинцовое грозовое небо.
Люди застыли: эскадрон красноармейцев, с одной стороны, и жалкие остатки белогвардейского полка – с другой. А между ними – два человека, две души неслись навстречу друг другу. И что же это может быть – мираж? Время почти совсем остановилось. Нервы до предела напряглись. Еще мгновение и… они соединились. Молния, досель невиданная, рассекла все небо и – о чудо! — так и застыла, не угасая.
— Это ты?
— Да, я. А это ты?
— Конечно, я. Какой ты большой.
— А ты божественно красива!
— У тебя серые невероятно теплые глаза.
— Ты слышишь? Гитары звучат. Это Испания играет. О тебе мне моя мама рассказывала: „В России ты ее найдешь, сынок, в России“.
— У тебя красивый голос, сочный, словно ты только-только ел арбуз, и на губах твоих его осталась влага.
— А в твоей улыбке собрана вся нежность человеческой любви.
— Мы сейчас умрем?
— Да нет, что ты!
— Но пули приближаются, они ведь прямо в нас ле ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)