Концепция человека как несостоявшегося существа

Вводная часть
«Когда живешь среди людей не можешь не думать о них, о их сегодняшнем и завтрашнем дне и, тогда в голову приходят мысли, которым в ней становится не только одиноко но и тесно». В.Изборский.

«Но суть человека понять необходимо. Это ключевая проблема времени, безотлагательная». В.Чешев.

Заочно познакомившись однажды, они решили продолжить это знакомство чтобы обсудить вопросы, так волновавшие когда-то одного и так волнующие сейчас другого. Им было о чем поговорить. Я же оказался не только заинтересованным организатором встреч и бесед моего старого друга, вольнодумца Валерия Изборского с находящимся в более чем почтенном возрасте, правда, по-прежнему молодым и бодрым духом Кристофером Ведимером, но и с их согласия стал своего рода посредником в разбирательстве как и ради чего жили и живут люди; что происходило с пониманием людьми целей и смысла их жизни когда-то, что происходит сейчас и, что, возможно, будет происходить с этим пониманием позже.
Естественно, что в центре внимания и обсуждения во время встреч оказались сам Изборский и Ведимер, которому в далекой юности случилось быть одним из тех, кто не только слушал Заратустру, но кто, настолько пропитался его идеями, что порою не мог отличить их от своих собственных. Последнее в наибольшей степени привлекло интерес Изборского к личности Ведимера и породило желание, если не опровергнуть его взгляды, то, по крайней мере, выделить и воспринять из них все наиболее ценное и полезное, ибо, как полагал Изборский никогда не следует пренебрегать возможностью обогатить свой ум новыми неведомыми ранее знаниями.
Мне были известны мнения Изборского относительно большого количества вопросов, касающихся самых различных сторон жизни отдельных людей и общества в целом. Потому не было сомнений в том, что ему удастся многое предъявить Ведимеру в качестве контраргументов к спорным тезисам Кристофера. Что касается меня, то мне очень хотелось присутствовать на их встречах не только в качестве бесстрастного посредника или просто свидетеля противоборства точек зрения. Но, по правде говоря, хотелось и от себя подкинуть им для обсуждения некоторые вопросы и вопросики, давно не дающие мне покоя. Так что в записях, которые делались мною, чтобы позже в более спокойной обстановке поразмышлять над услышанным, нашли отражение не только высказывания Изборского и Ведимера, но и мои к их высказываниям собственные замечания и мысли. С согласия Изборского и Ведимера, я решил познакомить со сделанными на досуге записями, более широкий круг людей, для которых они могли бы быть интересны.
Нужно признаться, что изложение записей в некоторых местах несет следы незаконченности не только отдельных мыслей, но и весьма объемных суждений, сделанных участниками встреч во время обсуждения достаточно острых вопросов. Этот недостаток отчасти исправим, если послужит предлогом для читателей самим продолжить и закончить незаконченные и оставленные авторами без продолжения мысли и суждения.
Беседа первая
Уже в первой беседе моих визави мне хотелось понять: что же именно их объединяет, тянет к общению и, что с необходимостью должно было в конце концов развести их в разные стороны как непримиримых противников. Я не имел стенографических навыков, а что касается диктофонов, то никому в голову не приходило на тот момент, что они нам понадобятся, что вообще беседы должны иметь некое иное значение, нежели просто беседы заинтересованных в дружеском общении людей. Именно поэтому, а также из-за отсутствия у меня умения запоминать, фиксировать прямую речь собеседников я, преимущественно, даю в своих записях высказывания Изборского и Ведимера в удобной для меня форме, то есть, как бы в моей передаче, моими средствами выражения их мыслей и суждений, как они мною были поняты.
Изборский начал беседу с того, что его друг, а он имел ввиду при этом меня, пишущего эти строки, прожив десятки лет, не понял что такое человек. -Как можно? — вскричал когда-то В.Изборский- как можно, прожив столько лет, не уразуметь, в чем смысл жизни и в чем суть человека?
— «Можно, мой друг, можно» — ответил я ему тогда. Можно, поскольку вся человеческая история есть не только ежедневное подтверждение самых лестных и возвышенных суждений о человеке, о смысле и красоте человеческой жизни, но точно также, та же самая история есть история, каждым днем своего существования ниспровергающая, вдребезги разбивающая и разрушающая по сей день такого рода суждения, предлагая взамен суждения о низменности и порочности людей, о бессмысленности и отвратительности их жизни. От чего это так?- вот в чем вопрос.
И вот теперь, сидя напротив Ведимера и поглядывая в мою сторону, Изборский ставит риторический для него вопрос, ибо для него самого в этом вопросе нет ничего неясного. Он всегда знал и знает, что такое человек. Но если этого кто-то не знает, то он готов дать свое разъяснение. Тем более, ему хочется услышать, что о человеке думает и может сказать Ведимер.
— Вопрос действительно не так прост и я, пожалуй, соглашусь в этом с вашим другом, -начал Ведимер.
Насколько помню, мой учитель Заратустра столь же любил людей, сколь и ненавидел их и потому много размышлял о человеке, его судьбе и его призвании прежде, чем выйти к людям, чтобы донести до них и подарить им свое знание. Моя память хранит немало его суждений по этому вопросу. С вашего позволения я приведу некоторые из них, стоящие, на мой взгляд, внимания. Учитель не раз повторял, что человек для него посмешище или мучительный позор, а потому он должен быть превзойден, его должен сменить тот, кто во всем будет выше человека, кто будет по отношению к человеку сверхчеловеком.
-Не перепутали ли вы, я имею в ввиду, Кристофер, тебя и твоего учителя, два понятия «люди» и «человек»? — спросил Изборский, не дав Ведимеру углубиться в греющие его много пережившую душу воспоминания. Что до меня,- продолжал Изборский,- то я думаю именно так,- вы отождествили эти понятия. Я же уверен, что все сказанное вашим учителем и разделяемое вами в характеристике человека, к человеку совершенно не относится. Считая, что такая ошибка имела место, я не буду отрицать тех добрых побуждений, которыми он руководствовался и которые вполне естественно и правомерно привлекли вас к нему. Привлекли не только вас, но и многих других, поскольку, не замечая допущенной изначально ошибки и, фактически разделяя ее, все остальное в ваших суждениях о человеке людьми принималось в виде на глазах раскрываемой перед ними истины.
Больше того,- вздохнул огорченно Изборский,- мне самому хочется, несколько переадресовав многое сказанное вами и вашим учителем о человеке, использовать услышанное для осмысления того, что движет, что мотивирует поступки, действия и деятельность людей в наше время, время далеко отстоящее и от античности, и от средних веков и, даже от уже скрывшегося за горизонтом двадцатого века.
— Давайте не будем торопиться в оценках и я продолжу пояснять на что, говоря о человеке, уже в первых контактах с народом обращал внимание мой уважаемый учитель,- промолвил Кристофер и, постукав сигареткой о крышку старинного серебряного портсигара, продолжил:
— Может это тогда и резко звучало, но как иначе было сказать о человеке, чтобы люди услышали, чтобы сказанное отозвалось в их душах? И он говорил и его слушали. Говорил, что люди совершили путь от червя к человеку, что некогда были они обезьяной, но и теперь они больше обезьяна, чем другие обезьяны. Он говорил, что даже лучшие, мудрейшие из них только помесь призрака и растения.
— Позволь мне обратить внимание на мысль твоего учителя о том, что «люди совершили путь от червя к человеку». Эта мысль вполне естественно- научна, но именно она вызывает у меня величайшее сомнение- вставил небольшую реплику Изборский.
Кристофер, немного помолчав, продолжил.
— Чтобы так говорить нужны были, конечно, основания. Они у учителя были. Не зря же долгие годы, провел он в горах, вдали от людей, размышляя о людях и о себе, делая выводы, ставшие основаниями для резких и категорических оценок человека.
-Так, так, Кристофер, это, пожалуй то, что от тебя хотел я услышать в первую очередь. И ты по-прежнему без всяких оговорок, так же как учитель понимаешь и оцениваешь человека?
-Да, в моих оценках человека ничего не изменилось. Углубились лишь сожаления о том, что идеи учителя о сверхчеловеке как-то растворились среди великого множества других идей, которым люди следовали, которыми руководствовались в прошедшем веке, да и сейчас следуют и руководствуются. Тем паче, что мир идеями не обеднел. Правда, на мой взгляд люди от обилия идей не поумнели,- усмехнулся Ведимер.
-Ну, хорошо, пусть твои оценки человека не изменились, пусть тебе не нужны никакие на этот счет оговорки. Я ведь тоже буду держаться своих убеждений, хотя, быть может, не так безоговорочно и не так категорически как ты.
Зафиксировав в некотором смысле консенсус собеседников, я предложил им что-нибудь, на их выбор, выпить: по бокальчику молодого вина или по чашечке хорошего бразильского кофе. Кристофер засмеялся и сказал, что врачи к нему милосердны и, наложив запреты на многие явства, вино ему оставили как одно из немногих жизненных утешений. Я и Валерий выбрали кофе.
К сожалению, во время нашего небольшого чревоугодия у Вединера зазвенел вызов в мобильнике. Выслушав, долетевшую до наших с Изборским ушей и непонятую нами скороговорку звонившего, Ведимер извинился за то, что ему придется прервать беседу, так как срочно нужно явиться домой и уладить кое-что, по неотложной просьбе правнучки Эльзы.
— Погоди секунду, Кристофер, я хочу задать тебе на посошок вопрос, придержав Ведимера за локоть, обратился к нему Изборский.
— Хорошо, говори.
— Задумывался ли твой учитель, прогуливаясь в горах, почему человек такой, почему и в чем человек грязный поток, худшая из обезьян, посмешище и мучительный позор? Я запомнил эти язвительные характеристики и позже покажу, где и в отношении кого они более уместны.
-Хорошо, хорошо, дорогой, в другой раз мы с этого начнем, — торопился Ведимер.
Река
После первой непродолжительной беседы, так неожиданно прерванной уходом Ведимера, нам с Изборским пришло в голову прогуляться к речке, которая, по словам Валерия, все также, как в годы нашей с ним юности, катила свои неглубокие воды в берегах, густо заросших кустарником. Для него и для меня речка была когда-то местом летних развлечений. Но не о них думалось в этот прохладный осенний вечер.
Темная вода неторопливым, спокойным течением будто влекла из моего сознания тревожные мысли. Они, возникнув как будто ниоткуда, текли как будто никуда, ровно и плавно, не опережая воду и не отставая от нее. На минуту-другую охватило меня что-то похожее на оцепенение, будто не я мыслил, а река мыслила мною, пытаясь во мне найти ответ на что-то, мне неведомое, но такое важное и нужное нам обоим. Вспомнился леммовский Солярис.
Толчок от Изборского заставил меня стряхнуть с себя это странное гипнотическое воздействие реки, породившее острое чувство неразрывности, родства, единства и с рекой, и с кустарником, и со всем миром природы, существовавшим, казалось, всегда столь же рядом, сколь и где-то в неведомой дали, меня не касаясь.
Подумалось, вдруг,- а разве это плохо ощущать единство с природой, ощущать родство с рекой, с зарослями по ее берегам, со стремглав вылетевшими из них куликами? Может я в чем- то и есть растение, вода, и слился я не с течением реки, а с течением природы, с течением во мне ее вечной жизни? Кажется, Ведимер в этом, наукой подтверждаемым родстве человека с природой видит, скорее, недостаток, чем достоинство. А что побуждает его к этому? Спрошу позже.
Спрошу стоит ли нам вновь и вновь корить людей за то, что они рождены людьми и живут по-людски, браня сегодня то в себе, что вчера восхваляли и, воздавая завтра хвалу тому в себе и в людях, что послезавтра будет подвергнуто брани? Не проще ли оставить все как есть и не торопить бег времени, не ускорять приближение того, что случится так или иначе: по наущению ли светлого разума или по воле черной зависти?
Думалось: проще-то, конечно, проще и в повседневной суете этой простоте следует и подчиняется большинство людей, укоряя или не укоряя себя в этом, признавая или не признавая то, что, признал недавно известный министр большой страны: «мир далек от того, чтобы быть справедливым и честным».
Это так: мы действительно живем в мире людей, далеком от того, чтобы быть справедливым и честным. Но нужно, видимо, иметь неоспоримое право и несомненные основания чтобы осуждать людей за их нечестность и несправедливость, зная, что делает их такими бессовестными, порочными, бесчеловечными. А делает их такими среда, которую они вынуждены сами же и воспроизводить точно также, как вынуждены они, чтобы жить воспроизводить пищу, одежду, жилище. Вне этой среды, вне ее воспроизводства они не смогут жить, не смогут быть людьми.
Даже их мечты о идеале человеческой жизни – жизни честной, жизни по совести и справедливости — это тоже неотъемлемый элемент их людского образа жизни, он — необходимый элемент той среды, той общественной жизни, вне которой они не смогут существовать как люди.
Если бы мамонты умели смеяться, они осмеяли бы того, кто предложил бы им добровольно, охотно изменить среду их обитания и прокляли бы того, кто ее изменил.
Великий писатель Виктор Астафьев, бичуя уродства жизни, никого не осуждал, видимо, ему было ясно, что люди, как вид живого, со временем исчезнут подобно мамонтам; как было ясно и то, что является большим вопросом — придет ли на смену людям некто или нечто с новым образом жизни и новым ее смыслом, отличающимся от смысла жизни людей.
Некоторые считают, что и людское существо — это нечто, в чем на страх окружающему миру и самому существу, никому не понятным образом взаимодействуют вещество, энергия и информация — особые сущности, постепенно ставшие наиважнейшими предметами познания и неизменными источниками потребления и умножения мощи людей.
Беседа вторая
Опираясь на бамбуковую тросточку и немного прихрамывая, Ведимер уже переходил улицу, когда я попросил Изборского прикупить в киоске пару последних номеров еженедельника «Версия» с криминальными рассказами. Их чтение, подобно просмотрам в будние дни теленовелл под названием «Следствие вели» на телевизионном канале МИР и под названием «Дела семейные» на канале НТВ не только не переставало удивлять и поражать своим содержанием, неистощимостью и многообразием сюжетов, основанных на реальных событиях, на действиях реальных людей, на их мотивах и следствиях, но заставляло меня вновь и вновь задавать себе одни и те же вопросы: «Ну как так можно? Разве они не понимают, что это ненормально, противоестественно? До каких пор это будет продолжаться? Когда же в людях доброе, честное, справедливое станет преобладать над злобным, бесчестным, несправедливым?». Что до Изборского, то его эти вопросы волновали не меньше, чем меня. Нам обоим казалось, что в беседах с Ведимером, какими бы сложными они ни казались, мы получим нужные ответы.
Конечно, Валерий имел давно выношенные взгляды на жизнь и делился ими со мной. Он считал, например, что «доброе, честное, справедливое преобладает над злобным, бесчестным, несправедливым, иначе жизнь остановилась бы. Но бывают моменты, -говорил он,- болезни и кризиса. Могут ли они погубить? Могут. Вымершие мамонты были по-своему разумны. Это их не спасло от катастрофы обледенения. Может ли людей погубить эволюционно несоизмеримая с темпом истории катастрофа техногенная, «катастрофа отехничивания?» Может. Просто к добру взывать в этих условиях недостаточно. Но суть человека понять необходимо. Это ключевая проблема времени, безотлагательная»
— «Ну-с, начнем», — Ведимер поправил тросточку, заметив, что она готовится упасть на Мурзика, большого серого кота, любимца соседей. Мурзику нравилось это место возле стола, нравилось, когда на него обращали внимание, а больше всего нравилось, когда чья-то щедрая рука протягивала ему угощение.
-Разве не согласишься ты, — обратился Ведимер к Изборскому, — что учитель был прав, когда призывал слушающих его, не довольствоваться, не считать счастьем своим то, чем они обладают сейчас, ведь вся история взаимодействия людей с природой говорит о том не раскрытом потенциале, заложенном в природе, который в невиданных масштабах может быть использован людьми.
А какой великий потенциал заложила природа в способности разума и рук человека для преобразования мира и себя! Как же не укорить людей за то, что не торопятся они раскрыть и использовать свой и природы потенциал; как не укорить их в том, что довольствуются они жалким, презренным, нищенским своим представлением о счастье как сытой, обеспеченной всеми благами жизни; довольствуются презренной своей добродетелью, заключающейся в наделении других тем, что самим уже приелось; в довольствовании той презренной справедливостью, которая возносит их над теми, кого эта ваша справедливость унижает, бросает в дрожь и вызывает негодование. А ведь люди гордятся, этой своей добродетелью, этой своей справедливостью, этим своим счастьем. Как же это не могло не вызвать возмущение и презрение учителя?
— От чего же не соглашусь? Соглашусь, но не вполне. В том соглашусь, что и природа и люди действительно наделены величайшими потенциалами для улучшения жизни и изменения себя. Но от чего, почему не следует людям довольствоваться их былыми благоприобретениями, их сегодняшним счастьем, их сегодняшними добродетелями, и справедливостью? Так ли уж презренны их счастье, их добродетели и их справедливость в мире, в котором до людей не было ни счастья, ни несчастья; ни добродетели, ни злоумышления; ни справедливости, ни несправедливости?
Не в том ли суть укора, что он является коварным, скрытным средством воздействия и направления людей на достижение целей, отвечающих не их действительным интересам, а интересам немногих честолюбивых, корыстолюбивых, предприимчивых людей, видящих и раскрывающих свои собственные способности через реализацию их тайного желания быть сверхлюдьми среди людей, быть среди них сверх-человеками? Но для этого необходимо вызвать в людях презрение к себе настоящим, вызвать в них желание разрушить привычные их представления о мире и о себе; внушить им в качестве искупления их неполноценности идею непримиримой борьбы с самими собой для утверждения новой жизни -жизни сверхсуществ, сверхчеловека.
Подняв же, подвигнув людей на этот путь уничтожения их существующей действительной жизни, воспользоваться моментом ломки всего и вся, создать нечто выгодное именно им вдохновителям и руководителям этого движения, изменения, строительства нового, неизведанного, влекущего. Разве не так всегда было: революцию начинали идеалисты и романтики, совершали прагматики и фанаты, а результатами пользовались мошенники, подлецы и проходимцы?
-Нет, нет. Учитель не этого хотел. Им двигало не свойственное людям честолюбие, а искренняя любовь и сострадание к ним; двигало желание сделать для людей доброе дело. А оно, как известно, должно быть с кулаками. Вот поэтому беспощаден к людям учитель. Поэтому так унижает он их, говоря об отвратительности их счастья, их разума, их добродетели, их справедливости; говоря, что отвратительна их жизнь и они сами. «Откажитесь от своей отвратительности, — призывает учитель,- пожертвуйте собой прежними, чтобы сменившие вас стали другими!».
«Да, уж!», — перебирая страницы еженедельника, думал я, слушая Ведимера, — как бывают мерзостны, ужасны добродетели; как мерзостны и ужасны счастье и справедливость в умах и делах некоторых людей, негодяев, ставших героями сегодняшних публикаций на криминальные темы! Как страшны их мысли, дела, их цели; как мелок и беден их мир, ставший местом удовлетворения животных страстей и приобретенных, взращенных на противоречиях жизни преступных потребностях. И это делает человек? И это-мир человека? Поистине, такого человека не будешь не только приветствовать и прославлять, но будешь молить Бога, чтобы не встретился такой человек на твоем жизненном пути в мужском или женском обличии; будешь желать, чтобы сгинул он вообще. Учителя можно понять.
По тому как Изборский внимал Ведимеру и наблюдал за мной можно было предположить, что мысли и переживания его не слишком отличались от моих. Мне припомнился его ответ на мой вопрос: «Зачем? Для чего?» и его ответ: «Затем и для того, чтобы имеющий разум имел понятие о сложности и противоречивости бытия, мира и жизни, умерив гордыню и обеспокоенность существующим».
Тросточка Ведимера все же упала туда, где минуту назад сидел Мурзик. Наверное, он и стал причиной ее падения. Кристофер покосился на Мурзика невозмутимо моющего лапой свою усатую физиономию и промолвил в его адрес:
— Паршивец, заставляешь старика тревожить придремнувший радикулит.
В ответ Мурзик прекратил умываться и, что-то, вроде ехидной кошачьей улыбки, мелькнуло в его усах. Затем он встал и с преувеличенным, с нашей точки зрения, достоинством двинулся во-свояси, в соседнюю квартиру. Наверное, обиделся-заключили мы, рассмеялись и вернулись к беседе.
— Положим, ты прав и учитель не имел других намерений, кроме как помочь людям осознать их несовершенную, вызывающую смех и презрение реальность, а также указать на иную, возможную реальность, на иную жизнь- тяжело, но вполне достижимую. Но было бы неплохо, если бы ты, Кристофер, уточнил: каких времен и каких поколений представлениями о счастье, справедливости и добродетели руководствовались в своих деяниях люди, критикуемые твоим учителем? Представлениями времен Сократа, времен Эзопа и Ксанфа, или времен, когда ушей и сердец людей достигла Нагорная проповедь Христа?
И уж, если на то пошло, скажи, какими представлениями о счастье, справедливости, добродетели руководствуются люди сейчас? Представлениями морального кодекса строителей коммунизма? Представлениями «новых русских» времен 90-х годов двадцатого века? А может и вовсе нет сейчас у людей каких-либо представлений о добродетели, справедливости, совести и счастье, или у каждого они свои?
Не обстоит ли дело с представлениями так, что наряду с их разнообразием, отличием в разные времена и у различных народов через все времена и во всех временах существовали и существуют неизменные, всеобщие и вечные представления о добре и зле, о совести и справедливости, обо всем том, на что всегда хочется опереться в оценке и людей и времени? Или же горькое восклицание: «О времена, о нравы!» — является последним словом в этом плане. Вот какие вопросы волнуют нас сейчас.
Скажи, в чем состоят и чем лучше представления о счастье, добродетели, разуме, справедливости, предлагаемые учителем? Что до меня, то мне думается именно от представлений и понятий о справедливости, честности, о добре, зле, свободе и о многом, многом другом, что мысль людей аккумулировала в живом подвижном, меняющемся организме морального сознания следует искать ответы на наши принципиальные вопросы.
— Мне не так легко ответить на эти вопросы, но я постараюсь. Быть может ответы стоит поискать, обратившись непосредственно к высказываниям самого учителя. Пожалуй, я так и сделаю. Но для этого мне нужно немножко покопаться и в собственной памяти, и в свидетельствах других источников. Я уже не так быстр в соображении в сравнении с временами, когда окружаемый молодежью, с удовольствием отвечал на все их каверзные вопросы. Как говорится «за словом в карман не лез».
Я и сейчас не потерял желания найти, что сказать в ответ, ведь и мне самому до сих пор не все понятно — отчего и почему реальная жизнь людей не просто, порою, значительно отличается от желаемой ими идеальной жизни, но и вовсе ей противоположна.
Много умных людей по этим вопросам высказывались глубоко, основательно, но всегда остается нечто, к чему хотелось бы придти мысленно самому, в чем хотелось бы убедиться самолично. Похоже, именно этим самоличным движением мы и занимаемся — пробурчал Кристофер.
— Ладно, Кристофер, — позже мы к этому вернемся. Но вот на что хотел бы я обязательно обратить внимание и обязательно обсудить — ваш учитель пришел к людям и горячо, убедительно призывал их превзойти себя. А чтобы превзойти себя, звал не бояться и не скупиться на жертвы, радоваться человеческим жертвоприношениям, уничтожающим все недостойное, осуждаемое им и ими.
Он призывал радоваться жертвоприношениям, уничтожающим все, что должно быть превзойдено; радоваться будущему очищению земли от людей, то есть от самих себя, радоваться будущему приходу сверх-человека, превосходящего их во всем. Для учителя вполне был ясен смысл понятия сверх-человек, мне же как раз, оно и не дает покоя: уместно ли было оно во времена Заратустры, уместно ли оно в наши времена. Быть может, наши беседы дадут мне ясность в этих вопросах.
Впрочем, разве не видим мы, как каждое новое поколение, не ставя в том специальной цели и не жертвуя собой, превосходит предыдущее и, словно, накапливает в исторических масштабах по крупицам, изменения, ведущие в конечном счете к радикальным, качественным изменениям условий жизни, среды, а значит, к качественным изменениям взглядов людей на окружающий мир и самих себя.
Разве не видим мы также, как в каждом новом поколении, желая того или нет, люди превосходят себя прежних, иногда, правда, в своих худших привычках и потому, быть может, — как в известном анекдоте, в котором, чтобы мастер не делал, все у него только горшок получается, — люди, превосходя себя в новых поколениях, по-прежнему тысячелетия остаются теми, кем были всегда — они остаются людьми; хорошими и плохими, счастливыми и несчастными, здоровыми и больными, добрыми и злыми, жестокими и милосердными. Словом, остаются людьми, впитывая в себя эти изменения, как блюдо, разнообразящее их жизнь, но не изменяющее ее и их самих в их сушности.
Есть здесь, должен заметить, одна оговорочка. Она в том состоит, что безотносительно к тому зовет ли кто людей превзойти себя или не зовет, в них всегда присутствует нечто, Кристофер, что абсолютизировал и ушел этим в своей мудрости не в ту сторону ваш учитель.
Кристофер нахмурился: «Что ты имеешь в виду, Валерий?»
Изборский сцепил пальцы рук, пошмыгал носом и продолжил: я имею в виду и, соответственно, исхожу из того, что люди порочны в своей природе, или, если хотите, порочны от природы и в том не исправимы.
— Вот послушай, в религиозном сознании порочная природа людей — это их греховность, берущая свое начало в грехопадении Адама и Евы, вкусивших запретный плод, будучи искушенными нечистой силой. Для нас же, меня и моего друга, прирожденная порочность людей состоит в том, что, принадлежность к животному миру, наградила людей инстинктом сохранения жизни; она принудила людей подчинять их органы, чувства и разум обслуживанию врожденных биологических и физиологических, а позже и приобретенных социальных потребностей.
Эта порочность всегда присутствовала в людях, главенствовала и главенствует среди всех других оснований их действий, поступков, их поведения. Конечно, то, что я называю порочностью не носит безусловно отрицательный характер. Быть может, во многом именно благодаря ее наличию люди вообще смогли выжить и выживают в этом мире.
Ведимер не перебивал Валерия, молча слушал и по выражению его лица трудно было понять как относится он к сказанному.
— Но существенно не только то, что природа людей изначально порочна,- продолжал развивать свою мысль Изборский, — существенно то, что сама, широко мной определяемая порочность людей, противоречива по самой ее сути, противоречива сама себе. И, именно благодаря этой ее противоречивости, удовлетворение биологических и физиологических, а позже и социальных потребностей влекло и влечет людей к отрицанию себя в качестве представителей животного мира и к утверждению себя в новом качестве, а именно: в качестве творцов искусственного мира, в котором они сами и их жизнь становятся продуктом их собственной деятельности, преследующей ими рождаемые цели и ими вкладываемый во все это смысл.
Ведимер молча достал очередную сигарету, а я подумал: «приведенная Изборским оговорочка возводит понятие смысла в особую проблему. Без ее специального рассмотрения, вряд ли нам удастся уяснить в чем конкретно заключается принципиальное расхождение, различие оспариваемых ими взглядов на человека, и кто в выводах своих рассуждений ближе к истине.
Где-то об этой оговорочке нужно потолковать основательнее». Быть может ее осмысление позволит выйти к приемлемому разрешению нашего вопроса о том, что есть человек, в чем его суть.
Валерий нащупывал, искал выражения, способные придать его мыслям хлесткость, убедительность, содержательность, хотя оратором он никогда не был.
— Откуда порочность в людях ясно, но откуда, какова причина противоречивости самой порочности? На мой взгляд, глубинная, корневая причина противоречивости любого явления не просто в присущности, но в родственности с объективной природой, в предзаданности ее самому бытию всего сущего, а потому, конечно, и бытию людей.
Именно противоречивость всего сущего, в чем и в ком бы она себя не являла выступает наиболее скрытой от нас «вещью в себе», как говорят иногда философы о трудно познаваемом.
Именно противоречивость всего сущего, как бы она себя ни скрывала, в чем бы ни проявлялась себя, в конечном счете предопределяла и предопределяет основной, при всем многообразии форм существования всего сущего, противоречивый способ всеобщего бытия, а потому и противоречивый способ бытия всего живого, выражаемый и означающий, что быть, существовать, жить — это значит: потреблять и быть потребляемым.
Где, что, кого и как, в компании или в одиночку — это уже вопрос времени, места, вкуса, желания и умения. Кто не успел, тот опоздал; кто не сумел, тот проиграл…
Мне показалось, что здесь Валерий стал отклоняться от, вроде бы, найденного уже им пути движения к ясному выражению его взгляда на то, что есть человек. Но я не вмешивался, а Валерий продолжал.
— Что люди, будучи биологическими существами, будучи одним из видов в животном мире могут быть употреблены простейшим и вполне естественным образом другими животными: волками, крокодилами, тиграми, питонами и т.д. — это известно и понятно, но как могут они быть потребляемы другими людьми — это, в свое время пояснили классики марксизма и с того времени в данном вопросе ничего нового не появилось, а они лишь обобщили то, что было практикой самой жизни людей.
Дело в том, что люди не только создают подобие себя, продолжают себя в своих детях, и, как выразилась по этому поводу одна многодетная мама: «они, словно, удвояются, утрояются, учетверяются», но и в том, что существует иное продолжение людьми себя-овеществление себя во внешнем мире. Это тоже специфическое выражение инстинкта сохранения жизни.
Поясню, или напомню, что это значит. А значит это следующее: через посредство труда люди, затрачивая в труде энергию своих мышц и силы своего ума, воплощают себя в творческих замыслах, идеях; вкладывают себя в продукты трудовой деятельности во внешнем мире. Тем самым они «отчуждают» себя, свое «Я» от самих себя, в некотором смысле увековечивают свое пребывание в мире в ином виде: в виде созданных ими вещей, в виде совершенных ими поступков, представляющих, запечатлевающих их пребывание на земле.
Это их второе «Я». Оно по происхождению является их собственностью, то есть собственностью тех, кто отчуждает себя, в своем сотворенном «Я» во внешнюю среду.
Мир общественной жизни — это мир взаимодействия людей. В нем результат их трудовой деятельности — отчужденное от них в продуктах их деятельности «Я» — потребляется другими людьми. Тем самым в виде продуктов своей трудовой деятельности, то есть своего овеществленного, отчужденного «Я» люди возмездно или безвозмездно используют, потребляют других людей.
Грубо говоря, люди не только то, что они едят, но они и то, что производится их руками и умом. Именно здесь начала и корни, отношений людей друг к другу; именно здесь начала и продолжение их судеб. Основа жизни людей — трудовое взаимодействие, воспроизводящее условия жизни.
В той мере, в какой такое потребление людьми друг друга в виде вещей, впитавших в себя силу, энергию человеческого организма, или, что тоже самое, использование людьми других людей как «средства» обеспечения своего благополучия совершается не вызывая сопротивления у потребляемых, взаимодействие людей, опосредованное их трудовой деятельностью, составляет позитивную основу их общественного образа жизни.
Там же, где возникает сопротивление, свидетельствующее о несправедливом присвоении результатов деятельности, там люди превращаются для других людей лишь в средство, а не в цель, тогда как целью общественного бытия является справедливое распределение продуктов трудовой деятельности и возможное преобразование, совершенствование на этой основе образа жизни людей, а вместе с тем и их самих.
Но, — здесь Валерий сделал паузу, обвел присутствующих взглядом и, подумав мгновение, завершил мысль, — классики поторопились, утверждая, что труд создал человека. Нет. Труд создал предпосылки создания человека.
Похоже, размышлял я, Валерий вернулся на нужную тропку.
— Пока в обмене деятельностью между людьми будет превалировать использование ими друг друга как средства, — развивал он свою мысль,- людской образ жизни будет превалировать над всяким другим.
Валерий остановился. Увлеченный, он выложил почти все свои козыри, припасенные для Ведимера. Он выдернул их до срока из марксистской теоретической колоды. Оплошал или расставил сети?
Было очевидно, что Ведимер, выслушав Изборского, почувствовал какой — то подвох. Он усмехнулся: «Мне, пожалуй, пора поразмыслить над всем этим. Хотя для себя ничего особо нового я не услышал, иногда полезно вернуться к известному. Пойду. Мне, когда я прогуливаюсь, приходят в голову неплохие мысли».
Мы тепло распрощались и Кристофер, не столько опираясь на тросточку, сколько ею поигрывая, направился к выходу.