Дом висельников

Он сидел на старом скрипучем стуле, стоящем посреди почти пустой комнаты. Из мебели здесь были только стол, этот стул и покосившийся шкаф с кривой дверцей. Кровати не было: матрас лежал прямо на полу, в углу. Несколько стопок книг лежали то тут, то там. Единственное окно не имело штор, но на довольно пышной, хоть и старой багете висели латунные крючки. Засаленные обои во многих местах отклеились.
Он сидел на стуле и, думая, что смотрит в окно, смотрел в пол, себе под ноги. Так бывает, когда о чем-то задумаешься, но какой-то частью своего сознания все равно отмечаешь нечто внешнее по отношению к этим размышлениям: доходит до такой путаницы, что если человека растолкать и спросить, что он делал, он ответит, что о чем-то думал, но не сможет сказать о чем именно. Это как на ходу отцепленный вагон: некоторое время он по инерции движется, пока медленно не застывает. Он представляет себе, что сидит нас стуле, смотрит в окно и думает, хотя на самом деле он смотрит только в пол и думает о том, что он думает.
Его руки были сцеплены, пальцы переплетены. Со стороны могло показаться, что он так молится. На самом деле он просто сидел. Все книги в его комнате были давно и по нескольку раз прочитаны – так он во всяком случае полагал, но в сущности он вряд помнил о чем они, даже если действительно читал их. Ему нечего было делать. Когда он не работал, не ел, не спал, ему нечего было делать. И поэтому он подолгу смотрел в окно, причем всегда с середины комнаты.
В доме его знали как Фома. Имя ли это, фамилия, или же просто прозвище – не имело значения. В доме так все друг к другу привыкли, что всем было друг на друга наплевать. Это, впрочем, не значит, что здесь не было сплетен. Сплетни были, но никто к ним всерьез и с интересом не относился, хотя каждый старательно делал вид. Если кто-то вдруг обижался, то обида эта не держалась дольше пяти минут, очень быстро забывалась, как разговор, который вы вынужденно поддерживали с незнакомым, но настырным пассажиром в поезде.
Сколько жильцов населяло дом никто не знал. Съезжали не часто, но случалось. Случалось, что и кто-то вселялся. Новичков очень быстро принимали за своих, так что потом не могли сказать, когда же они на самом деле вселились. Они быстро сравнивались. Особых эксцентриков здесь не было, никогда.
Фома работал на каком-то заводе. Что за завод и кем он там работал, никто не знал. Сам Фома не рассказывал, а соседи не интересовались. Вообще в доме особой дружбы никто ни с кем не водил. Хотя конечно некоторые кучковались, но все эти кучки имели весьма непостоянный состав. Каждый сам по себе и за себя – это помнил каждый.
Поэтому когда один из жильцов куда-то пропал, на это обратили внимание не сразу. Возможно, не обратили б и вовсе, не появись вдруг неприятный запах. Дверь не пришлось взламывать: она была только прикрыта. Самоубийца сначала пытался сделать свое дело используя для этого крюк, на котором висела люстра, но тот не выдержал и вывернулся из потолка. Тогда самоубийца этот же крюк прицепил к батарее, одел петлю и выпрыгнул из окна. За окном его и обнаружили. Этажом ниже жила старуха. Ноги самоубийцы свисали аккурат до верхушек ее кактусов, стоящих на подоконнике в потрескавшихся горшках. Старуха решила, что это какой-то рабочий и не обратила внимание. И только когда запах стал распространяться по всему дому и двору, решили наконец заглянуть в незапертую квартиру. С улицы конечно труп также был виден, но всякий находил свои объяснения этому явлению: рабочий, вор, а если и труп, то слишком уж невероятно, чтобы было правдой, а значит померещилось. Некоторые, впрочем, никак не объясняли наличие мертвеца за окном: не мое дело и ладно.
Веревку кое-как срезали тупым кухонным ножом, и труп, словно набитый овощами мешок, плюхнулся вниз. Конец веревки перебросили в комнату, окно закрыли, так как соседка напротив стала жаловаться на сквозняк. Труп увезли. На том все и закончилось. Очень скоро мнения по поводу того из какого именно окна висел мертвец стали расходиться. В квартиру кто-то вселился, но та ли это квартира точно никто не знал. То, что крюка для люстры нет в потолке, так это не одна такая квартира, дом-то старый. В общем, спуталось и забылось.
У этого места, где стоял дом, была одна особенность. Никто не знал, бывает ли что-то подобное в других местах или нет. Особенность эта настолько стала обыденной, что на нее уже давно перестали обращать внимание. Дело было в дожде, который шел здесь очень часто и очень долго. Капли постоянно стучали по жестяному внешнему подоконнику, но к и этому жильцы привыкли. Даже когда не было дождя, солнце все равно здесь не выглядывало из-за туч. Зимой же почти все время шел снег. Само по себе это все достаточно удивительно, но люди привыкли и если б кто из заезжих сказал жильцам, что климат, мол, здесь странный, его бы просто не поняли. Но сюда редко кто приезжает. А новые жильцы очень быстро осваиваются, и, так как это люди работящие, то им и не с руки следить за погодой и прочим, есть дела поважнее.
Нельзя сказать, что дом стоял на холме, но и сказать, что построили его в низине – тоже нельзя. Равнина с унылым пейзажем, вечно мокрым от дождя или белым от снега. Хотя стоит сказать, что когда все вокруг покрывалось снежным покрывалом, вид становился очень даже ничего, и человек, не усматривающий в ясной летней погоде предел эстетического наслаждения, отметил бы этот снежный пейзаж как прекрасный и достойный кисти какого-нибудь художника-пейзажиста. Но в этих местах никогда не было по-настоящему холодной зимы, так что выпавший снег очень быстро начинал таять, смешиваться с грязью, сереть. Потом очередной снегопад засыпал это грязное серо-белое месиво, пока все вновь не начинало расползаться и мокреть. И так до самой весны. Впрочем, жильцам дома до всех этих климатических особенностей, как уже было сказано, не было никакого дела.
У Фомы была соседка через стену. Некая немолодая уже женщина с бесцветными глазами. Она работала на какой-то фабрике, чьи трубы торчали за окном. С женщиной жила девочка-подросток. Наверняка никто не знал приходиться ли она ей дочерью или они живут вместе по какой-то другой причине. Не видя смысла в этом разбираться, жильцы решили, что пусть они будут мать и дочь. Женщину звали Екатериной. Как звали дочь никто не знал. Девочка была очень молчалива. Ее даже принимали за немую, когда никто подолгу не слышал от нее ни слова. Но изредка девочка все-таки произносила пару слов, однако стоило ей опять надолго замолчать, как ее снова начинали считать немой. Девочка была худа и бледна. Было видно, что ест она мало, хотя того же нельзя было сказать о матери, которая недоедавшей вовсе не выглядела. Девочку стали считать чем-то больной. Соседи часто слышали как мать злобно кричит на дочь. Непослушная – решили жильцы.
Сидящий на стуле Фома, неизвестно сколько бы еще так просидел, но Екатерина снова начала бранить свою дочь, чем вывела его из оцепенения. Стены в доме легко пропускали любые звуки. Тем более что у Фомы не было толком мебели и вовсе не было ковров, которые заглушали бы шумы.
Он поднялся со своего стула, который противно скрипнул, и подошел к стене. Приложился ухом и прислушался, хотя и так было достаточно хорошо слышно. Он делал так всякий раз не потому, что действительно хотел что-то там расслышать – ему было совершенно наплевать на чужие ссоры, — а просто это вошло у него в привычку. Отчего возникла такая привычка он не смог бы сказать.
Тут снова начался дождь, забарабанив по подоконнику, и Фома невольно отвлекся на новый шум, всего на несколько секунд, но когда его ухо снова оказалось у стены, гневные крики Екатерины прекратились. С безучастным лицом Фома медленно прошаркал в протертых дырявых тапках до стула и опять на него уселся.
В квартире напротив Фомы жил странный старик. Он был похож на лысую высушенную мумию. Жил на грошовую пенсию, и занимался в оставшиеся ему дни выращиванием комнатных цветов, коими была заставлена большая часть его комнаты и весь подоконник. Как и у Фомы мебели у него почти не было, он сам выкинул по его мнению лишнее, чтобы освободить место для горшков с цветами. Это был тихий старик, иногда заговаривающий с соседями в коридоре. Как правило разговоры эти были сугубо монологичны, ибо старика здесь считали слегка ненормальным. Даже когда сосед уже давно прошел мимо, старик продолжал с ним разговаривать, пространно улыбаясь и бормоча что-то бессвязное.
Все его цветы давно засохли. Он усердно поливал сухие палки и листья. Никто никогда не видел в его квартире живых цветов. Знал ли об этом сам старик? Кто знает. Кто-то прозвал его оранжерею «коллекцией сухих корявых рук», так как действительно многие высохшие ветки напоминали по форме кисти человеческих рук.
Несмотря на почти постоянную сырость снаружи и холод внутри, в доме водились насекомые. К тараканам все привыкли, их даже не удосуживались давить. Но кроме них были еще мухи. Никто не мог понять откуда здесь мухи, ведь хоть бы и парочка, но даже зимой они летали из комнаты в комнату. Конечно привыкли и к ним, но все-таки когда очередная мушка залетит в зевающий рот или упадет в чей-то жидкий серый суп, это всякий раз вызывает кратковременный приступ негодования у жильцов. Но за негодованием дальше дело не шло: никто не убивал мух, также как никто не давил тараканов.
Однако у мух была одна особенность: они не летели на свет. А тараканы не прятались от него.
В одной из квартир жил с родителями один толстый мальчишка. Поймав однажды муху, что не представляло труда, так как насекомые эти были чрезвычайно ленивы или сонные и летали довольно вяло, он не спеша оторвал ей крылья и долго наблюдал как изувеченная муха ползает кругами по полу. Мальчишка наблюдал поначалу с азартом, так что слюна текла у него по грязному подбородку, но в конце концов эта забава приелась ему и он с остервенением затоптал муху ногами, что-то бормоча себе под нос. После чего с обиженным пухлым лицом убежал к матери жаловаться, что муха его укусила.
Однажды в доме повесился карлик. Он также как и в уже описанном случае использовал крюк на потолке. Ему, правда, стоило немалого труда выстроить баррикаду из мебели, чтобы достать до люстры, но, достигнув желаемого, он с грохотом скинул ее на пол, закинул петлю на крюк, и, раскидав ногами баррикаду, повис в петле. Услышав шум, некоторые соседи заглянули к нему в комнату. Сперва испугались, что это чей-то ребенок проказничает, но, узнав карлика, с облегчением махнули рукой. Чуть позже сторож сшиб труп с крюка лопатой.
Смерть этого карлика, впрочем, огорчила многих жителей дома. Его не любили, он часто вызывал отвращение (кто будет любить урода?), но он умел рассмешить своими шутками. Собственно, этим карлик и зарабатывал себе на жизнь. В виду его физического недостатка на нормальную работу его не брали. Он работал в каком-то цирке с дырявым и протекающим куполом: на манеже всегда стояла пара ведер, куда капала дождевая вода.
Фома вышел из комнаты. Он так иногда делал: выходил и без всякой конкретной цели ходил по коридорам. Как правило эти его прогулки заканчивались на последнем этаже, где он застывал перед маленьким круглым окошком, а над головой его был ржавый люк на чердак. Он бы и на чердак лазил, но лестница рассыпалась.
Так он стоял и смотрел сквозь мутное стекло окошка. Иногда соседи кричали ему, что, мол, через окно в его квартире видно больше, да и на что он вообще там пялится. Фома не обращал внимания. Постояв минут двадцать, он довольно быстрым шагом возвращался к себе. Когда у него однажды спросили зачем он это делает – спросили не из интереса, а так — он только молча уставился на вопрошающего. Скорее всего он и сам не знал ответа. Видимо, от нечего делать он прогулялся по дому пару раз, а затем уже делал это по привычке.
Выйдя из комнаты на этот раз, он почти столкнулся с дочерью Екатерины. Бледная девочка старалась держаться как можно менее заметной, поэтому когда она вот так неожиданно сталкивалась с кем-то из соседей, лицо ее немного краснело от смущения.
Коридор был узкий и Фома стоял так, что девочка могла только повернувшись боком пройти мимо него. Но от неожиданности она несколько оторопела, смотрела в пол и не решалась сделать хоть какое-нибудь движение. Она ждала когда Фома уступит ей дорогу. Но он тоже слегка смутился, будучи по природе застенчивым, так что оба стояли в нерешительности, начиная чувствовать нелепость ситуации.
Тут из квартиры девочки показалась крупная фигура Екатерины:
— Эй! Какого черта ты тут встала?! Я тебе сказала идти в магазин!
Екатерина свою дочь называла только так: «Эй».
— А у нее есть имя? – еле слышно проговорил Фома, сам удивляясь спонтанности своего вопроса, просто это первое, что пришло ему сейчас в голову.
— А тебе какое дело? – рявкнула Екатерина.
— Я просто спросил…
Девочка, придя в себя, прошмыгнула мимо Фомы и скрылась на лестнице.
Разумеется в доме было несколько алкоголиков. Они жили на разных этажах, но часто наведывались друг к другу, устраивая очередные пьяные дебоши, к чему все соседи волей неволей привыкли. Случались и драки, и битье бутылок, и нечленораздельные вопли. Иногда дебоширов приходилось коллективно усмирять. Дождь или снег хорошо помогали в этом: пьяного вытряхивали наружу и закрывали дверь. Он, пьяный, некоторое время ломился обратно, но в конце концов падал где-нибудь поблизости в лужу или в сугроб и засыпал. Если кто-нибудь выходил или приходил, пьяный, как правило, не успевал подняться со своего лежбища чтобы попытаться проскользнуть внутрь. Бывало, что собутыльники рвались помочь другу, и тогда их охотно отправляли к нему. Потом конечно их забирали обратно. Никто из пьяниц еще ни разу даже не простудился.
Однако в один дождливый день такой вот пьяница долго о чем-то спорил со своим соседом-собутыльником. Кулаки гремели об стол, рвались рубашки на груди, указующий перст взлетал к потолку. После собутыльник так и не вспомнил о чем был тот спор. В общем, пьяницу выкинули, как бывало, под дождь, в чем его сосед-собутыльник принимал самое активное участие. А когда через несколько часов вышли наружу забрать спорщика, то заметили его не сразу. Осмотрев все обычные места, кто-то вдруг поднял голову и весело воскликнул:
— Да вот же он! А мы его ищем.
Пьяница, благополучно скончавшийся, висел на фонарном столбе. Веревку (небольшой канат) он, по-видимому, взял в незапертом подвале. Но как он умудрился залезть на столб и прикрепить ее, никто не знал. В том же подвале нашли лестницу, приставили к столбу, срезали веревку. Верхний ее конец так и остался на столбе. По вечерам от этого куска виднелась отчетливая тень.
В доме жил еще дворник, в чью обязанность входило мести полы во всех коридорах дома, двор снаружи и еще парочку соседских дворов. Делал он это не из удовольствия, а за мизерную плату, которой ему едва хватало на жизнь. Соседи как-то заметили, что Валериан – так звали дворника – разговаривает о чем-то с дочкой Екатерины. Это случилось во дворе недалеко от того памятного столба с куском веревки. Никто так и узнал о чем они говорили. Но само происшествие было из ряда вон, так как бледная девочка кроме как со своей матерью почти никогда ни с кем говорила. А тут болтала с дворником минут аж десять! Об этом стали уже постепенно забывать, как вдруг снова кто-то заметил как девочка, скромно опустив лицо, беседует о чем-то с Валерианом и опять во дворе. Поползли подозрения и домыслы. А равным образом участились гневные крики Екатерины, которой доложили об этих разговорах. Она бранила дочь, за то, что та теряет время на пустую болтовню вместо того, чтобы работать по дому. Однако разрешилось все довольно быстро.
Фома, проходя по двору безликой тенью – он вообще был малозаметный человек, — заметил вдруг две знакомые фигуры возле входа в подвал: дворник Валериан и дочка Екатерины. Валериан в чем-то горячо убеждал девочку, махал руками, отставив метлу. В конце концов он схватил понурого ребенка за плечи и начал трясти. Девочка не издавала ни звука. Фома приподнял руку и воскликнул:
— Эй!
Но дворник слишком разъяренный не услышал его. А девочка медленно повернула голову и без выражения посмотрела на Фому. Фома подошел ближе и повторил:
— Эй! Валериан! Что ты делаешь?
Наконец дворник заметил его:
— А тебе чего надо? Иди своей дорогой.
Но лицо его было испуганным.
— Что ты делаешь, Валериан? Это же дочь Екатерины.
— Я знаю это! Иди отсюда, говорят тебе!
Фома взглянул на лицо девочки и понял, что та вот-вот потеряет сознание: глаза на очень бледном лице уже закатывались.
— Ей плохо, — указал он на девочку.
— И что?!!! – взревел дворник, и вдруг неожиданно заплакал, зарыдал, схватил метлу и всхлипывая убежал в дом.
Девочка покачнулась и рухнула. Фома, проводив взглядом Валериана, обратил внимание на тело, распростертое возле его ног.
— Эй, — осторожно тронул он ее носком ободранного ботинка.
Девочка не шевелилась. Между тем дождь усилился, и вокруг нее стала образовываться лужа.
Фома не знал как поступить. Нужно было позвать кого-нибудь, но он боялся гнева Екатерины. Оставлять же девчонку вот так в луже тоже было нельзя. Тогда он придумал компромиссный вариант: неуклюже схватив девочку за ноги, он отволок ее к подвальной двери. Бросил ноги, отворил подвал, снова взялся за девочку и стащил ее по ступенькам вниз. Сухо, и Екатерина не будет на него орать. Покончив с этим, он вышел наружу, прикрыл дверь и отправился к себе.
Через некоторое время, однако, из подвала стали доноситься странные звуки. Их некому было услышать, на дворе никого не было, а дождь заглушал любой шум.
Девочка очнувшись, говорила кому-то кого не было:
— Я гуляю по берегу океана. Я гуляю по берегу темного, темного океана. Мои ноги босы и мелкие острые камешки впиваются в них. Теперь мои ноги в крови, а вокруг темно, совсем темно. Волны накатывают на берег и смывают мою кровь. И моя кровь уходит в океан. Я гуляю по темному берегу темного океана. И вокруг никого, совсем никого. Только шум волн и звезд. Я гуляю по берегу океана. И мне холодно, очень холодно.
Утром ее нашел дворник, зашедший за чем-то в подвал. Девочка лежала на лестнице, лицом вниз, раскинув руки. Это была деревянная плохо сделанная лестница и гвозди торчали из нее тут и там. Девочка разодрала себе запястья об эти ржавые гвозди, и под лестницей образовалась довольно большая лужа ее крови. Валериан, потыкав в нее метлой, понял, что она умерла. Снова разрыдавшись, он опрометью выбежал из подвала и остановился посередине двора под дождем. Поднял лицо к небу, нелепо помахал метлой, словно грозя. Потом медленно развернулся, бросил в сторону метлу и вернулся к подвалу.
Его вопли привлекли вялое внимание некоторых жителей дома, которые припав к окнам следили за ним. Одна старушка на первом этаже что-то пережевывала, запивая это чаем и не моргая следила за дворником. Валериан спустился к девочке, поднял ее на руки и вышел под дождь. Немного постоял на месте, а затем начал кружиться с ней на руках вокруг своей оси и по двору словно в каком-то сомнамбулическом танце. Волосы девочки, намокая, слегка развевались.
Кто-то сказал Екатерине, что ее дочь нашлась. Она подбежала к окну и увидела все сама.
— Вот чертовка! А я всю ночь беспокоюсь! Почему она на руках у дворника?!
Ей никто не ответил и Екатерина побежала вниз.
Валериан все еще кружился, но ноги его стали заплетаться и он, в конце концов поскользнувшись на грязи, плюхнулся задницей на асфальт едва не выронив легкое тельце. Он продолжал горестно всхлипывать, когда Екатерина размашистым шагом подбежала к нему.
— Что моя дочь делает у тебя на коленях?! – громовым голосом задала она вопрос.
Тем временем еще несколько жителей появилось за стеклами своих окон, а Фома даже вышел во двор с каким-то кожистым подобием зонта. Впрочем, следом за ним стали цепочкой выходить и другие, они шли на работу. Многие косились на дворника и Екатерину и шли мимо.
Валериан взвыл.
— Чего ты воешь, скотина?! – заорала на него Екатерина.
Потом она увидела руки девочки, и до нее дошло, что дочь ее умерла. Она упала на колени, похлестала девочку по мертвенно-бледным щекам, приложила ухо к ее груди. Затем поднялась, развернулась и ушла обратно в дом не сказав никому ни слова.
Цепочка, спешащих на работу иссякла, а дворник с мертвой девочкой на коленях и Фома с зонтом еще долго не двигались с места.
Тем же вечером девочку похоронили. Екатерина стала словно немой: за весь день никто слова от нее так и не услышал. Лицо же ее ровным счетом ничего не выражало.
Утром следующего дня кто-то обратил внимание, что Валериана нигде нет. Но так как дворник больше не показывался, жители довольно быстро привыкли к его отсутствию.
Несколько дней спустя Фома все также сидел на скрипучем стуле посреди комнаты. За окном поливал дождь. Фома как обычно смотрел в пол, не замечая этого. С хрустом сжав и расцепив сухие руки, он, явно решившись на что-то, поднялся со стула, вышел в коридор и ни на кого не обращая внимания спустился вниз. Выйдя во двор, прямиком направился в подвал. Уже возле двери он почувствовал характерный запах столь привычный для жильцов дома в случаях, когда самоубийцу удавалось обнаружить не сразу. Фома открыл дверь, спустился, привыкая к сумраку, нащупал выключатель и увидел под подвальным потолком коротенькую петлю и в ней мертвого дворника. Фома деловито вытащил Валериана из петли, труп отпихнул в сторону, поднял маленькую скамейку, встал на нее, просунул голову в петлю и через мгновение уже болтался в воздухе, дергая ногами. Однако замышленное не удалось — крюк вырвался из потолочной балки. Фома с красным лицом жадно хватал ртом зловонный воздух, сидя на сыром грязном полу.
Когда Фома возвращался к себе, потирая шею, возле его двери ему повстречался тот странный старик, его сосед из комнаты напротив.
— Не удалось? – истерически весело провизжала «мумия» — так называли старика в доме.
— Что? – хрипло переспросил Фома.
— К любому делу надо подходить с умом. Даже к повешению.
Старик улыбался во всю ширину своего почти беззубого рта.
Фома молча прошел в квартиру, а старик продолжал как обычно что-то еще говорить, уставившись в стену.
С наступлением зимы в доме появились новые жильцы. В одну из тех квартир, в которых не было больше крюков для люстр, въехала некая полная женщина с малолетним сыном и каким-то тусклым стариком. И, как водится, семья освоилась на новом место довольно быстро. Полная женщина по имени Сара сразу же нашла себе здесь собеседниц, старик — тихий угол для своих размышлений, где компанию ему составляли тараканы, собиравшиеся у него под стулом, а иногда и «мумия», который взял себе привычку заходить к старику, когда в комнате не было ни Сары, ни мальчишки, и что-то ему старательно рассказывать, странно жестикулируя высохшими руками и чему-то улыбаясь. Старик в углу – такой же мумиеподобный – не обращал на гостя никакого внимания, и сидел склонив голову на бок и приоткрыв рот.
Мальчугану же не столь повезло: кроме него в доме из детей жил только тот толстый мальчишка, но приятельство у них как-то не заладилось. Они только косо друг на друга посматривали, сталкиваясь во дворе или в коридоре.
Но новый мальчишка все же нашел себе некоторое пристанище. Во дворе когда выпадал снег, он обычно, вооружившись палочкой, ходил вдоль сугробов, протыкая их. Найдя где-то спички, разводил небольшой костерок, брал оттуда совочком красные угли и бросал их в эти сугробы. А потом внимательно следил как угольки затухая прожигают в снеге темные каверны. В дожди же делать ему было нечего и он просто слонялся по дому, встречая иногда на своем пути блуждающего по своему обычному маршруту Фому.
Фома больше не пытался повеситься. Первая попытка провалилась и он счел это своеобразным знаком. Конечно он подумывал, а не повторить ли, но шея долго болела, да и обыденная жизнь вновь вошла в свою обыденную колею, так что теперь он и сам не мог бы сказать зачем, собственно, он пытался покончить с собой. Привычка существовать брала свое. Стоит заметить, что Фома, вообще говоря, просовывая голову в петлю, вовсе и не думал о причинах своих действий. Это скорее вышло у него машинально. О его неудавшемся самоубийстве стало известно, он сам об этом зачем-то сказал. Поползли слухи, что, мол, совесть его мучает, вот и пытался повеситься: ведь это он отволок в подвал девочку, когда она была без сознания. Но так как Фома больше ничего подобного с собой не сотворял, то и слухи эти мало-помалу растворились.
Каким-то образом «мумия» прознал, что его домашний садик называют «оранжереей костлявых рук». Это имело самые странные последствия. Старик секатором специально подравнял свои сухие кусты, так, чтобы они уже и в самом деле выглядели как руки. Впрочем, слышал ли он действительно про это название или такая версия была выдумана позже, об этом уже никто не помнит. Во всяком случае никто никогда не слышал, чтобы старик сам произносил подобное словосочетание.
Новый мальчишка узнал об этой «оранжерее» и решил во что бы то ни стало увидеть ее самолично. Для этого он, недолго думая, пробрался в комнату старика, когда тот в очередной раз вышел в коридор (не заперев дверь), чтобы подловить кого-нибудь и «поговорить». Мальчишка долго рассматривал кусты, потом пожал плечами, усмехнулся и ногами поломал большую часть сухих растений. После чего убежал.
Старика, хозяина оранжереи, в силу его легкости крюк для люстры выдержал. Увидев, что приключилось с его кустами, он, ошеломленный, упал на колени и зарыдал, закрыв лицо сухими сморщенными ладонями. А после занялся приготовлениями к ставшему уже обычному в доме личному событию. Старик никогда не закрывал дверь, так что нашли его быстро, даже ноги еще дергались. Соседи подождали когда закончится агония и принялись затем снимать затихшего висельника.
А потом Фоме приснился сон. Что вообще случалось крайне редко. И этот сон настолько поразил его, что он решил кому-нибудь непременно его рассказать. Но будучи по природе своей застенчивым, для него эта задача оказалась не из простых. Несколько раз он пытался завязать разговор то с одним, то с другим из жильцов, но никто не обращал на него внимания. Наконец он увидел на лестничной площадке толстого мальчишку. Тот что-то мастерил на ржавых перилах. Как оказалось позднее, он приделывал проволоку, другой конец которой собирался намотать на гвоздь, предварительно вбитый в рассыпающуюся стену. Фома отвлек его от этого занятия:
— Послушай. Хочешь я расскажу тебе одну историю? Это интересно.
Мальчишка сдвинул брови, продолжая сидеть на корточках.
— Чего? – прогундосил он сопливым носом.
— Историю. Ну, типа сказки…
— А?
Тут послышались шаги и снизу показался новый мальчишка. Увидев двоих, он застыл на месте.
— Подымайся! – крикнул ему Фома, помахав рукой. – Я хочу вам обоим кое-чего рассказать.
Новый мальчишка быстро смекнул, что из этого можно извлечь какую-нибудь выгоду. Но он не знал какую именно, и решил сказать просто наобум:
— А ты люк на чердак откроешь?
Фома призадумался. Ведь лестница на чердак давно рассыпалась. Да и неизвестно, откроется ли люк. Но уж очень ему хотелось рассказать свой сон. К тому же Фома боялся, что он его скоро попросту забудет.
— Хорошо. Ты пойдешь с нами? – обратился он к толстому.
Толстый мальчишка подумал, что на чердак забраться было бы неплохо: кто знает, что там валяется?
— Ладно.
— Ну значит забираемся на чердак и там я вам все расскажу. Только надо будет из подвала складную лестницу притащить.
— Вот ты и тащи, — заявил новый. – Если нас родители увидят с ней, черта с два мы на чердак попадем.
— Точно, — прогундосил толстый. – Ты сам тащи.
— Ну, ладно. Тогда ждите здесь.
И Фома быстрым шагом отправился вниз. Через некоторое время, никем не встреченный, он поднялся на последний этаж с лестницей подмышкой. Проволока была уже натянута, но Фома даже не заметив, перешагнул ее, чем обозлил толстого.
— Вот…, — Фома подставил лестницу и полез наверх. Заржавленный люк буквально рассыпался от первого же прикосновения. Через минуту все трое были на пыльном чердаке.
Сразу было видно, что сюда давно никто не поднимался: толстые слои пыли серым одеялом покрывали все барахло, что было накидано здесь за долгие годы. Какая-то мебель, старые чемоданы, стопки древних газет, доски, дырявые сундуки со старой изъеденной молью одеждой и многое другое. Освещение было очень слабым: слуховые окошки едва ли знали тряпку. Электричество же сюда никто не проводил.
Зайдясь кашлем от пыли, Фома после нескольких рывков открыл одно слуховое окно, прибавив света и свежего воздуха. Как раз возле окошка стояло несколько покосившихся стульев. Фома провел рукой по сиденью, стряхивая пыль. Стул угрожающе заскрипел под ним, но выдержал.
— Садитесь, — сказал Фома детям.
Но те и не думали сидеть на месте. Оба со сверкающими глазами уже лазили кто где. Новый открыл еще пару круглых окон, чтобы было светлее.
— А мы тебя отсюда услышим! — крикнул он Фоме, пытаясь приподнять крышку какого-то сундука.
— Ну… ладно. Тогда я начинаю.
И Фома начал рассказывать свой сон. Еще никогда он не говорил так много и так долго, но сейчас это было не важно.
«Уж не знаю как, но я оказался вдруг посреди большого двора, окруженного со всех сторон одинаковыми пятиэтажными домами. Дело было ночью. Я некоторое время осматривался. Двор был как ровный квадрат, по четырем сторонам которого одинаковые старые дома, а в центре – какие-то чахлые кустики. Свет в окнах почти нигде не горел. Кажется только на первых этажах кое-где светились желтые лампы.
А потом я вдруг увидел людей. Они выстроились цепочкой у входа в подъезд. Да, каждый из четырех домов имел свой вход, свой подъезд. Я подошел ближе. Понурая очередь людей, одетых как придется: серо-черно-коричневые ветхие одеяния, рваные шарфы, облезлые шапки, засаленные куртки, на которых не хватало пуговиц, грязная дырявая обувь. Каждый смотрел себе под ноги. И каждый держал в руках какие-то бумажки. Кто-то эти бумажки просто держал в повисшей руке и ветер трепал желтые обтертые углы; кто-то, бережно свернув, прижимал их к груди обеими руками. Я подошел к этим людям и что-то спросил, но не помню что именно. Однако мне никто не ответил, никто даже не поднял головы. Тогда я пошел ко входу.
В подъезде с облупившимися стенами горела желтым светом грязная лампа, тускло освещая окружающее пространство. Очередь людей упиралась в ободранный канцелярский стол, стоящий посреди подъездной площадки, возле лестницы. За столом сидел клерк. Его одежда была немного лучше, чем у других, но какая-то страшно запыленная, словно он сидел тут от начала времен. Лицо его ничего не выражало, как будто и не было у него лица. Механическими движениями клерк проверял поданные ему бумаги, всматривался в них, что-то писал в них и в других бумажках, лежащих у него на столе, ставил печати, черкал. Одним он отдавал их бумаги и все тем же механическим жестом указывал на еще одну дверь – подъезд был сквозным! Но другим он говорил одно лишь слово, одними губами:
— Нет.
И отдавал бумаги, указывая серым пальцем на очередь. И тогда человек, взяв бумаги, еще больше опустив голову, всхлипывая, возвращался во двор и становился в конец очереди. И все для него повторялось заново!
Тем же, кому повезло, со счастливым блеском в едва живых глазах устремлялись на заплетающихся ногах к дальней двери, ведущей куда-то на другую сторону. Я хотел было тоже пройти той дверью, но передо мной стал какой-то человек, заградив путь. Он указал мне на очередь. Но ведь у меня-то не было никаких бумаг! И я сказал ему об этом. Тогда человек, схватил меня за плечо и грубо поволок к выходу. Во дворе он указал мне на подъезд другого дома: оказывается там тоже была очередь. Человек подтолкнул меня туда, а сам вернулся на свой пост.
Однако я не спешил. Я решил еще немного понаблюдать здесь. Я просто не воспринимал все это всерьез, мне хотелось крикнуть этим людям, что они и их бумажки всего лишь мой сон! Но я боялся, что крикнув так, я проснусь. Мне же было интересно чем этот сон закончится.
И вот я вернулся в подъезд. Меня никто не гнал, но я больше не пытался пройти в ту, другую, дверь. Я нашел в углу какой-то старый кривой стул и незаметно присел на него. И стал наблюдать.
Надо сказать, что не все люди спокойно принимали отказ и молча возвращались в очередь. Некоторые начинали причитать, умолять клерка, падать на колени перед столом. Некоторые даже били по столу кулаком. Но тщетно. Им всем приходилось возвращаться. Я тогда подметил странную особенность: я сидел рядом, но совсем не слышал слов, не слышал их крики. Только монотонное «нет», которое, казалось, клерк даже не проговаривал, а только, так сказать, прошевеливал бесцветными губами.
Я думал, что те, кто возвращаются в очередь, должны что-то еще сделать, чтобы их бумаги в следующий раз были приняты. Я специально выходил во двор проследить за ними, но нет, они все так же молча стояли. И очередь вновь доходила до получившего отказ, его бумаги снова проверялись, и иногда клерк, как это ни странно, пропускал того, кому он отказал в прошлый раз! Получалось так, что кто-то проходил сразу, кто-то — только после одного или нескольких отказов, а кто-то продолжал кружился по кругу! Время от времени к очереди добавлялись новые фигуры, пришедшие из других подъездов. Впрочем, все они были так друг на друга похожи, что мне все время казалось, что это одни и те же несколько человек разыгрывают передо мной какую-то странную сценку.
В конце концов мне надоело сидеть там. И я решил, так сказать, поучаствовать во всем этом: я двинулся к той очереди, на которую мне указали. Проходя по двору, я обратил внимание, что возле одного из подъездов очереди нет. Но именно оттуда выходят иногда люди, присоединяющиеся к очередям других подъездов. Не долго думая, я отправился прямо туда. Однако дверь оказалась заперта! Что ж, спешить мне было некуда, я решил подождать, когда кто-нибудь выйдет. Но вот странное дело: сколько я ни стоял возле двери никто так больше и не вышел. Плюнув на это, я пошел к своей очереди. Уже почти дойдя, я обернулся и увидел как запертая дверь открылась и во двор вышел человек. Я понял, что кто-то специально ждал когда я уйду.
Но вот я занял свое последнее место и стал медленно продвигаться вперед, к желтому свету подъезда. Здесь все было также. Кроме одного: ни у кого в руках, как и у меня, не было никаких бумажек.
Наконец и я оказался перед обшарпанным столом, за которым сидел точно такой же клерк, какого я видел в другом подъезде. На миг мне даже показалось, что я стоял не в той очереди. Но тут клерк, что-то там написал, поставил печать и молча протянул мне ворох мятых бумажек.
— Это мне? – спросил я.
Клерк не ответил, даже не посмотрел на меня. По-моему он вообще никогда никуда не смотрел, кроме как на свой стол. Его рука продолжала протягивать бумажки. Мне пришлось их взять. Тогда его рука все также механически указала мне на дверь позади стола. Сначала я обрадовался, что вот наконец покину этот странный двор. Но когда дверь открылась и я оказался – вы не поверите! – в точно таком же дворе, с такими же четырьмя подъездами, моей радости пришел быстрый конец. Я хотел вернуться и потребовать объяснений, но дверь захлопнулась прямо передо мной. И разумеется больше не открылась пока я не отошел от нее.
В руках у меня были бумаги, и естественно я решил посмотреть что же в них. Это были какие-то желтые помятые листы с графами, росписями, печатями. Я попробовал прочитать, но почерк оказался слишком неразборчивым, да и кляксы. Печатные же слова были столь плохо пропечатаны, что мне не удалось разобрать хоть что-нибудь. Так же и печати: какие-то размытые синеватые пятна. Бросив это занятие, я свернул бумаги в трубочку и отправился к одной из очередей.
Это были все те же понурые люди в ветхой одежде. У последнего в очереди я спросил правильно ли я встал здесь с моими бумагами или мне нужно в другой подъезд. Но человек ничего мне не ответил. Казалось он меня даже не слышал. Казалось здесь каждый поглощен только своей собственной судьбой, разглядыванием своих собственных ног, так как все головы были опущены вниз. Тогда я решил подойти прямо к клерку и спросить сюда ли мне надо. Но возле распахнутой двери путь мне преградил какой-то человек и рукой указал на очередь. Наверное просто посмотреть пускают только тех, у кого еще нет бумажек. Что ж, спешить мне было некуда и я вернулся на свое место, подумав, что клерк за столом прояснит в конце концов ситуацию.
Однако когда я оказался перед ободранным столом, и за столом этим сидел все тот же безликий клерк, то посмотрев мои бумаги – жестом руки он остановил мой вопрос на полуслове, — он что-то в них написал, сделал отметку в каком-то журнале, поставил печать и вернул бумаги мне, произнеся только:
— Нет.
Я взял мои бумажки и вышел наружу. Честно сказать, этого я боялся больше всего: теперь неизвестно сколько мне придется ходить здесь туда-сюда, а при этом я даже не уверен в нужной ли очереди я стою!
Надо заметить, что вначале я как будто понимал, что вижу сон, но теперь все изменилось, теперь я сам был одним из этих понурых людей. Я принял роль. И не заметил как роль стала мной самим. Впрочем, это все я понял только уже проснувшись.
Вновь подошел мой черед предстать перед клерком. Клерк снова взял мои бумаги. И снова что-то написал в них, снова поставил печать и снова отдал мне:
— Нет.
В общем, когда это повторилось раза четыре, мне уже было, как говорится, совсем не до смеха. А тут еще дождь пошел. Мне стало холодно. И я был зол как никогда. Но эта злоба была от бессилия.
Плюнув на все, я решил поменять очередь. Подошел к одной, уже занял место, как вдруг обнаружил, что здесь ни у кого нет бумажек. Стало быть не только в том дворе, откуда я пришел, появляются «безбумажники». Я перешел к последнему подъезду. Здесь у всех были бумажки. Однако как только я встал за чьей-то грязно-серой спиной, меня стала беспокоить вероятность того, что, возможно, в той очереди в следующий раз я бы прошел, а здесь опять, заново придется торчать неизвестно сколько. Но кто-то уже занял за мной и я смирился.
И вот я стою перед все тем же столом, перед все тем же клерком. И этот клерк опять возвращает мне бумаги и опять говорит:
— Нет.
Тут уж нервы у меня не выдерживают и я даю волю накопившемуся гневу, я кричу и бью кулаком по столу:
— Да столько же можно! Что все это значит?! Можете вы мне хотя бы сказать ту ли очередь я занял?! Хватит издеваться надо мной!
Но чьи-то крепкие руки хватают меня и молча выкидывают под дождь. Никаких объяснений я не получил. Повалявшись в луже и поразмышляв как мне быть, я в конце концов встал и молча снова занял очередь.
Без всякой уже надежды протягиваю намокшие бумажки ненавистному клерку. Тот их проверяет, и после новых записей и очередных печатей, отдает мне. Я уже готов развернуться, как вдруг вижу этот его механический жест рукой, указывающий на запертую дверь. Сам не зная от чего, но я счастлив! Я бегом бросаюсь к старой деревянной прогнившей дверке.
Кто бы мог подумать! Дверь за мной захлопнулась, а я стоял все в том же квадратном дворе, с четырьмя проклятыми подъездами! И дождь поливал меня и мои бумажки. Все заново! Опять! Сколько же можно?! Но делать нечего и я покорно подхожу к очереди.
Короче говоря, еще не раз мне приходилось подходить к столу и сидящему за ним клерку, не раз разворачиваться и возвращаться в конец очереди. В какой-то момент я вообще перестал различать эти подъезды и сами дворы. Ведь все было настолько одинаковым! Как чья-то злая затянувшаяся шутка! Еще пару раз меня пропускали в следующий двор. Но мне уже всерьез казалось, что это один и тот же двор. Все смешалось! Я готов был просто упасть посреди этого двора и больше никогда не вставать. Я выбился из сил, и все было бессмысленно.
И вот тогда мне в голову пришла безумная идея! Окна! Выбрав место потемнее и подальше от глаз – хотя кто здесь смотрел-то? – я крадучись подошел к одному темному окну, как раз в углу. После нескольких ударов, мне удалось таки выбить стекло локтем. Локоть правда я порезал, но было уже не до того: из всех четырех подъездов показались люди, выполняющие роли охранников. Не теряя времени я поспешно стал перелезать через раму полную острых осколков. Как результат, обе руки глубоко изрезаны, причем повреждены вены. Заливая все кровью, я побежал по какому-то темному коридору. Бежал, впрочем, не долго, уже через несколько метров споткнувшись об первую ступеньку винтовой лестницы. Почему-то подумалось, что правильно я сделал, что залез именно в угловое окно.
Вот по этой лестнице, теряя кровь, я бежал довольно долго. Но ведь снаружи-то всего пять этажей! Однако пробежал я явно больше, чем только пять этажей. Но наконец, когда ноги мои уже стали подкашиваться, а лицо покрылось холодным потом, я достиг двери на чердак. Не спеша ее открывать, я решил сначала отдышаться и прислушаться: нет ли погони. Я так тяжело и громко дышал, а голова так сильно кружилась, что кроме самого себя я никого больше не услышал. Тогда я толкнул дверь. Она была заперта! Вот черт! Деваться было некуда: совсем уже ослабев от потери крови, я из последних сил несколько раз ударил дверь плечом. К моему счастью гнилая дверь поддалась и вместе со мной рухнула на крышу.
Поднялся я не сразу. В глазах темно, сердце готово разорваться, кровь смешивается с дождевой водой. Я едва не терял сознание. В голове была одна мысль: надо перевязать руки. Кое-как все-таки встал. Разодрал рубашку и уже собрался перевязать раны, как вдруг до меня дошло, что я собственно вижу. Я был на крыше одного из четырех сомкнувшихся углами домов. Внизу подо мной лежал квадратный двор. Но никаких других домов со дворами я больше не видел! Только этот двор и только эти четыре пятиэтажных дома! Вокруг же…
Я обернулся: да, вокруг насколько хватало глаз раскинулось бесконечное море, океан. Лишь небольшой берег отделял волны от дома. А над океаном ярко-ярко горят звезды, и мне видно как по берегу гуляет девочка-подросток, она будто что-то сжимает в маленьких руках, прижимая их к груди. Ветер развевает ее волосы, а волны касаются ее ног. Берег каменист, но хрупкая девочка – теперь я вижу, что это дочь моей соседки – ходит по кругу, вокруг домов. Ее ноги наверно изодраны, и я даже с крыши вижу, как волны смывают ее кровавые следы.
Мне хочется ее окликнуть. Но я так устал и дождь и волны так шумят. Качаясь, я подхожу к краю наклонной крыши. И начинаю идти вслед за ней. Голова кружится. Я совсем забыл о разодранной рубашке.
А девочка вдруг останавливается, отнимает руки от груди и протягивает их звездам и океану. И я останавливаюсь тоже. И даже не замечаю, как ноги мои соскальзывают с покатого края, и вот я уже лечу вниз. Но перевернувшись на лету, я вижу не острые камни, а мириады ярких звезд: будто падаю прямо к ним. Летел я очень долго. Страха не было. Только усталость и какая-то умиротворенность. Как будто все так и должно было быть.
А потом я проснулся».
— И знаете, с тех пор как приснился этот сон, мне все время хочется залезть на нашу крышу и посмотреть оттуда. Интересно, что же я увижу? – Фома сидел на старом стуле, а взгляд его блуждал где-то далеко.
Мальчишки давно уже спохватились, что должны быть дома, и пообещав себе еще вернуться, соскользнули вниз по лестнице, не забыв опрокинуть ее после этого. И каждый с хихиканьем убежал на свой этаж.
А Фома так и сидел мечтательно приподняв лицо, пока сгущающиеся сумерки не вывели его из оцепенения. В открытые слуховые окна заливал дождь, так что под каждым уже образовалась лужица. Фома медленно поднялся со стула. Здесь должна быть дверь или хотя бы люк наружу. Через некоторое время он действительно обнаружил небольшой люк. Мальчишки не открыли его только потому, что попросту не смогли. Его петли так заржавели — хотя сам он был из чего-то нержавеющего, — что даже без всякого замка он сидел как влитой. Но Фома, задавшись целью, начал плечом высаживать его. После нескольких ударов люк благополучно выпал на крышу. Фома вылез следом.
Крыша их дома была куда более покатой, чем во сне: Фоме стоило усилий не упасть на скользком шифере. Он боялся отойти от отверстия, за края которого держался.
Казалось, дождь под вечер еще усилился. Его струи заливали Фоме лицо. С трудом освободив одну руку, он рукавом протер глаза. На горизонте полыхали молнии. Предстояла ночная гроза.
И тут – Фома не поверил своим глазам! – он увидел всего через несколько кварталов, окружавших его жилище, самый настоящий океан, уходящий в бесконечность до самого грозового горизонта! Словно начался всемирный потоп и это единственный клочок суши еще остающийся на поверхности. Всерьез испугавшись, Фома заторопился назад, ведь надо же было что-то делать! Но, резко развернувшись, его нога, стоящая на скользкой крыше, вдруг потеряла опору, а единственная рука, соединяющая его с домом, намокнув, скользнула по краю отверстия, и вот уже Фома, нелепо раскинув в стороны руки летит прямо вниз, во двор. Он еще успел зажмуриться от капель дождя, попавших в глаза, как в следующий миг его тело грохнулось на дворовый асфальт.
Какая-то старушка с первого этажа, увидев у себя под окном человека с разбитой головой, флегматично заметила:
— Еще один. Когда уж это все кончится?
Дождь быстро смыл кровь, а старушка быстро забыла, что она была, и все решили, что это очередного пьяницу вытолкнули во двор, где он и уснул. И только через несколько дней, когда появился запах, кто-то наконец решил проверить.