Фемида без повязки

Считалось, что именно древнегреческие суды были самые справедливые в тех землях, которые ныне именуются современной Европой, да и вообще во всем мире. Однако, справедливость же та была в некоторых местах, с развязанными глазами…
Это сильное заявление. Но почему же так? Да потому, что в древнегреческом судопроизводстве исторически укоренился принцип судебных дебатов и словесных баталий, где победитель решает судьбу осужденного, а позиция проигравшего теряет весь свой вес и растворяется в небытие…
Таким образом, считается, что данная система наиболее объективна, совершенна и выгодна, и помогает вынести истинный приговор, или, по крайней мере, тот приговор, что ближе всего к истине.
И именно одно из таких судебных заседаний происходило в той истории, что будет поведана далее, где решалась участь кровавого убийцы.
Это случилось во дворце судебных дел на центральной площади Афин — крупнейшего греческого города, где решалось множество трудных или неразрешимых дел юридических, в том числе с городов иных, куда стекалось множество праздно любопытствующих зевак, тех, кто не имеет ни малейшего отношения к делу, однако пришли они видеть, как вновь и вновь на всех судебных дебатах побеждает один и тот же ритор, не оставляя своим оппонентам и доли шанса реабилитироваться…
И следовательно, вновь и вновь решая судьбы множества людей самолично и за счет голосов толп, которые зомбировано потакали всем его выносимым вердиктам…
Имя человека этого — Псефтис. И всегда он в учебе блистал умом своим, получив прекрасное разностороннее и многогранное образование, как и блистать продолжает на любых выступлениях, проявляя те языковые и ораторские качества, кои проявить ни один не способен и считали все его от природы невообразимо талантливым и одаренным и будто бы посланец он самого Бога, дабы через его уста шла лишь только истина, ибо человек, говорящий столь умно, умело и убедительно не может ошибаться… так ведь?
Однако, была у него еще одна интересная особенность, еще одно дарование, наряду с теми, кои успел он так ярко выразить в деятельности общественной. И талант этот — деньгам счет.
Настолько Псефтис самозабвенно влюблен был в блеск и звон сие металла, что выступления его складывались следующим образом:

За мешок малый монет — посею семя сомнений в умы и пошатну устои, да принципы, в преступлениях легких.
За мешок средний — заставлю колебаться серьезно, да передумать в думах своих — в делах степени средней.
За мешок же большой золотых — переверну картину мира с ног на голову и убедить смогу бесповоротно и твердо в идее любой — в нарушениях законов тяжких.

Данные условия Псефтиса были негласны и тайны и молва такова ходила лишь в определенных кругах, а до простого народа если и доходили подобные слухи об подкупности его — то посвящал он целое выступление отдельно, дабы опровергнуть виновность в таких прегрешениях — и доказывал, и верили ему, забыв навсегда про лживые слухи о великом ораторе Греции.
И захотел вместе с толпой пассивных зрителей прийти на взвешивание дальнейшей доли обвиняемого в убийстве, один юноша по имени Алитей, который также демонстрировал прекрасную обучаемость наукам греческим и активно интересовался делами ораторскими и подумывал, что услышание и лицезрение речи Псефтиса было бы ему крайне полезно для дальнейшей практики и развития в этом направлении.
Но, проходя мимо колоннады величественного парадного входа в дворец судебных дел афинских и прочих, заметил Алитей одно странное архитектурное искажение — статуя богини Фемиды, что стояла на центральной площади у парадного входа, высеченная из белого мрамора, не имела повязки на глазах… И взгляд ее будто бы слегка опущен вниз был и передавал тонкую ноту печали…
Присев за парту заседания присяжных, Алитей осмотрелся вокруг, обнаружив, что зал заполнен чуть ли не до верху людьми, желающими посмотреть на предстоящее “театральное зрелище.”
“- Неужто настолько хорош он?” — подумал про себя Алитей.
Но настал час суда.
И пришло время судить того, кто нарушил священную заповедь и закон греческий. Предполагаемого убийцу вывели в зал и поставили у стены. Сказать прямо, этот человек уже знал свою судьбу, ибо знал он молву негласную тайны Псефтиса и внутренне принял уже то, что ему предначертано было, не теша детских надежд. Опустил он взгляд и не выражали глаза его ничего более, кроме как смирение и глубокую печаль…
И в зал вошел он. При появлении Псефтиса народ рукоплескал ему и пели хвалебные дифирамбы ему многие, кроме Алитея, ибо на выступлении в первый раз он, посему и не знал вживую даровитости глагольной, подобному богу Меркурию, покровителю слова и ума.
Псефтис, закончив плескаться в лучах заслуженной славы ласкающей его толпы, взял исписанный пергамент и вслух громким гласом зачитал свидетельство по делу того, на чьих руках кровь несмываемая. И глас его таков был, что хотелось будто бы пойти за ним на край мироздания, поверить в любую идею, которую бы не проповедовал он, отдать все, что нажил и имеешь во владении, в том числе жизнь свою, если прикажет сие виртуоз.
Дело, помимо всех прочих не столь существенных и даже относящихся к делу деталей, в основе своей имела сведения следующие: Муж с женой вечеряли в обители своей, в то время, пока ребенок их спал. Но во время их времяпрепровождения, в дом ворвались воры и разбойники, угрожая убийством всех членов семьи, если те откажутся сдавать все свои имеющиеся драгоценности и деньги. Отец семейства, не раздумывая долго, схватил тесак для резки мяса и зарубил одного из вторженцев, получив сам неглубокие ранения кинжалом, защитив, образом таким, свою обитель и семью.
Но обвиняется отныне муж и отец этот в убийстве кровожадном, где казнь стоит на кону — есть высшая мера наказания — смерть повешения.
И был уверен Алитей безоговорочно, что станет доказывать Псефтис невинность мужа и что выпустят его на свободу прямо из зала суда, обратно к семье, однако, горька была правда…
Псефтис начал всеми доступными языку человеческому способами атаковать и задавливать аргументами в пользу позиции обвинения, превышения мер самообороны, что якобы был иной мирный вариант, без насилий, но чуть ли не сесть за стол переговоров, прямо на месте самого действия. И крутился Псефтис так, как не крутятся обожженные змеи на палящем солнце, наглухо уничтожив и заложив, словно кирпичными стенами, кирпичами своих оснований и доказательств сторону защиты мужа. Позиция обвинения, в сущности своей, была смешна и глупа, но при должном владении словом и влиянии на публику, даже такая идея приобретает мнимую разумность и рациональность, какую и продемонстрировал во всей красе, известный в своей среде, геркулес вязания слов и убеждения скептиков — Псефтис.
Закончив свое очередное яркое выступление, толпа вновь рукоплескала ему, выражая мощные овации, пуще прежнего, и все были сообща согласны с представленным витиеватым обвинением, которое, честно признаться, не все в полноте осмысляли, и сами готовы были растерзать мужа своими же руками за жестокое убийство бедного и несчастного вора разбойного. И знал вновь Псефтис, что нет ему равных и не найдется в красноречии, что лучший из лучших он, что венок славы на голове своей просвещенной носить он будет вечно и во веки веков…
И опустил глаза свои, бездонные дыры глубинной печали муж тот, еще более смирившись с судьбою и знав все сначала, что исхода фатального избежать шансов не было…
И все ему воздавали почести и обожали его несравненность и ум великий, кроме Алитея, которого пожирала изнутри сломанное чувство справедливости, бывшее в утробе его с момента рождения.
Не выдержав сего бесчестия и лжи, воскликнул он громко так, что моментально весь огромный зал бесчисленного люда, утих в безмолвной тишине, обратив весь свой акцент внимания на дерзком безызвестном юноше:
“- Не прав ты, Псефтис! Он не заслужил смерти, он был принужден так поступить!”
Псефтис был удивлен такой наглости, однако растерян не был и медленно, словно длинная анаконда обволакивающая шею жертвы для удушья, подошел к Алитею с отвратительно кривой ухмылкой собственного обожествления и хитрым прищуром, сказав:
“ — А ты докажи сие, если сможешь конечно…”
На что Алитей спохватился немедля ответить, будто сам Платон в диалогах своих, но в порыве эмоций и хаоса внутреннего, слов не нашлось для реакции мудрой…
“ — Так я и думал. Сиди и молчи, наглый глупец, и узри, как великаны творят историю!” — язвительно рассмеявшись прокомментировал замешательство и ступор Псефтис.
И весь зал разразился громом смеха, показывая пальцем на Алитея, который потерпел унизительное поражение в дуэли ораторской, которая еще даже не успела, словом, начаться. Покраснел лик Алитея под гнетом стыда и позора, куда был он брошен жестоко и выбежал из великого дворца дел судебных афинских и скрылся прочь от глаз чужих долой.
На следующий же день, был исполнен смертный приговор для мужа, кого обвинили в убийстве, ввиду превышения мер самозащиты, предварительно дав ему возможность вкусить последнее блюдо, по его пожеланию. Однако, он отказался от этого права. Казнь проходила прямо на центральной площади, куда было уже установлено деревянное сооружение с завязанной крепкой веревкой. И на это событие собралась большая толпа праздных любителей поглазеть и подслушать, которые бросались различным мусором, тухлой едой и выкрикивали унизительные оскорбления:
“- Грязный убийца, подлец, урод!” — скандировал убежденный народ, уверенный в его непростительной преступности и невозможности помилования.
Бросались и кричали все, кроме Алитея, который также присутствовал на казни, но стоял он отдельно, в одиночестве, одетый в черную мантию и сокрытый тенью, падающей от крыш зданий.
Приговоренный муж стоял по центру виселицы, не смея поднять глаз своих, дабы заметить среди разъяренной и ненавидящей его толпы любимую жену, на руках которой был его долгожданный наследник сын и которая вопила истошно рыдая, умоляя простить и помиловать отца их семейства, но слушать никто не хотел, ибо думали все, что естественным образом, защитить пытается жена своего мужа, дабы не потерять кормильца и добытчика единственного. По щекам мужа текли струи горьких слез, но заботила его не жизнь своя, но судьба своих близких, кто потеряет его вовек.
“ — Простите меня, я вас подвел…” — тихо выдавил из себя муж последние слова свои.
И взяли его под руки исполнители закона греческого и суда решения и продели его голову в петлю крепкую, убрав стойку деревянную под ногами…
Недолго сопротивлялся он железному хвату смерти, дергаясь в предсмертных конвульсиях, но в итоге, сдался Аиду в царствие тьмы…
И народ счастье имел неимоверное, возрадовавшись сие событию, будучи уверенными, что отныне их мир стал чище и светлее, освободившись от жестокосердного душегуба, однако же, увы, не стал…
И устроили танцы и яркие пляски, пиры и пьянки в честь того, что минуло, и не имея возможности больше наблюдать эту мерзость невежества, Алитей быстро ушел, мелькнув, словно тень…
С того судьбоносного дня, Алитей твердо решил для себя, что приложит максимум усилий и положит жизнь свою, дабы свергнуть Псефтиса с престола судьи жизней человеческих. Но возможно это было лишь победив на том поприще, где он был, как рыба в воде…
Со следующего же дня, немного морально отойдя от увиденного и познанного, Алитей стал “жить” в библиотеке, закопавшись в тонне литературы и книг, посвященных диалогам великих мужей философии и ораторства, забывая порой про сон и еду, настолько увлекшись достижением цели достойной. Порой, доходило до того, что его выгоняли оттуда, ибо сидел там до поздней ночи, что нарушало порядок правил посещения хранилища знаний. И знал Алитей, что грош цена знаниям, да пустой теории, той, что не применима на практике.
И первые свои выступления на избранные им же темы он давал, встав на деревянный ящик, бродягам уличным и псам бездомным, придумывая и оглашая их ответы за них же, создавая мнимый диалог, образом таким.
И, поднабравшись уверенности в своих ораторских силах и познаниях, которые к тому моменту уже действительно были, решил Алитей податься в кружок риторики, куда собирались все интересующиеся городские афинские жители соответствующими дисциплинами и яро желающие развить в себе сие качества и навыки.
И уровень Алитея все рос и рос, словно древо жизни у реки живительной…
Дошло и до того вовсе, что Алитею не могли и слова сказать, как он в ответ десять, ему один аргумент и тезис — а он сто таких образует при всех. И никто более не хотел с ним состязаться в словесном искусстве, ибо видели все и точно знали, что не по росту ему стали былые конкуренты словодеяния…
Тогда же Алитей понял, что здесь он исчерпал свой ресурс и нужно брать выше вершину и в тот же день, на одном из последних его выступлений, “совершенно случайно” присутствовал высокопоставленный представитель суда, активно искавший талантливых и способных людей, среди афинских горожан. Алитею незамедлительно поступило предложение представлять интересы защиты или обвинения по выбору, разъезжая по малым афинским судам юрисдикции общей. На что Алитей, безусловно, ответил согласием.
И имел он успех великий в выступлениях своих, но условий платных никому не ставил, ибо руководствовался строго моралью, положениями закона и гласом праведной совести…
Но ненавидели за то Алитея, за честность и порядочность его, ибо нельзя было подкупить его, чтобы наказать невиновных, но освободить виновных, меняя местами положения их, но ненависть эта не мешала потратившему много лет на обучение ораторскому ремеслу юноше, медленно, но верно восходящему на олимп своей профессии.
И придумали тогда те, имевшие силу, деньги и власть, коварный план, как они смогут все-таки заставить Алитея соблазниться и потерпеть крах, оступившись в деяниях. А план в том заключался, дабы поставить его супротив непобежденного и непревзойденного в мастерстве ухищрения словом — Псефтиса, где они свято верили, что юнец абсолютно точно потерпит поражение у того, чей опыт многолетен, а хитрость не знает пределов. И претерпев поражение, слава его, репутация и авторитет падет также быстро, как ложится карточный домик от дуновений ветров. И народ отвернется от него, оставляя его лишь с пустотой собственного разочарования.
Но Алитей и не думал отказываться и пятиться от страхов, ибо знал он, что, быть может, единственный шанс это, осуществить то, что задумано было годами усердного труда ранее.
В день иной, должно было состояться заседание в большом дворце судебных дел афинских по обстоятельству вора, укравшего фрукты с базара, но накормившего бродячую живность.
И вот, день истины, наконец, настал.
Алитей, все также проходя мимо колоннад при входе и площади обратил внимание на статую Афины вновь, видя тоже самое, что увидел и в первый раз, и подумал про себя:
“ — Что-то здесь не так. Сие быть не может архитекторов упущение”.
Но перенаправил луч своего сознания на предстоящее мероприятие и сконцентрировался на нем, где он обязательно должен выйти виктОром, без каких бы то ни было иных исходов развития событий, ибо более шанса в жизни посягнуть на такой уровень — не представится.
Войдя в огромное пространство, именуемое главным залом судебного заседания, через высокие и тяжелые величественные врата, он увидел, что зал уже полон, а в центре сцены выступления стоит тот, кто обрек на погибель того мужа, много лет назад, и вероятно, далеко не только его…
Псефтис быстро узнал его, возвращая свою гнусную улыбку высокомерия и хитрый прищур.
“ — Мое выступление первично, ибо я обвинитель, но твое вторично, ибо ты — защитник!” — громко воскликнул Псефтис.
Встретившись лицом к лицу на сцене судьбы, где решались будущие проистекания рек жизни, словно на минуту воцарилось ледяное молчание, публика напряглась и застыла в ожидании.
Речь свою начал Псефтис:
“ — Сей вор, он не только лишь фрукты украл, но он казнокрад! И украдет он детей ваших и ваши фамильные ценности и трупы с гробниц кровных близких возьмет! Вы лишь только подождите этих моментов, коим настать суждено неуклонно, вы только взгляните в эти глаза, что вещают лишь только желание присуждать себе имения других! Наказание достойно ему — пальцев лишить острым лезвием!” — решительно утвердил Псефтис, указав пальцем на присутствующего в зале обвиняемого.
“- Однако же…” — перебил его пулеметный речетатив Алитей, не думавший отдавать преференции публики единолично в руки негодяя.
“ — Не учел ты тот факт, иль с намерением не видишь, что человек этот беден и нищ и не может позволить себе роскоши фруктов. Однако, не себе он украл их, но кормил он зверей, что по улицам ходят без милости. И в глазах, как ты указал его, видна лишь скорбь своего положения финансов и остатки жалости к животным голодным. Но не буду отрицать закона я, ибо воровство — есть преступление и еду и товары надлежит получить, обменяв на монет номиналы. Из сего следует мое наказание правдиво — месяц исправительных общественных работ.” — справедливо заявил Алитей, на попытку Псефтиса загнать очередного человека, не столь виновного, в глубокую яму и неравные деяниям страдания.
И так продолжалось горячее противостояние многие часы, публика была в напряжении, но некие покидали зал, за израсходом терпения, думая, что все закончится быстро и несомненно победоносно в пользу Псефтиса, но, видимо, не в этот раз.
И так они буйно ораторствовали, смотря друг на друга с откровенной яростью, и пот тек с лбов их и уста пересыхали их от тысяч слов, вылетавших словно острые стрелы, но встреченные прочными щитами контраргументов каждого и было сие больше похоже на борьбу великих титанов, совершенно равных по силе, где предугадать, кто же заслужит венца золото, было невозможно.
Но настал момент, когда оба истощены были от бесконечных демагогий и языков заплетений…
Тогда же Алитей высказал последний свой аргумент в защиту виновного, который держал до последнего, как туз в рукаве, и думал про себя:
“ — Если и это парирует подлец, я — пропал.”
Но Псефтис стоял, как каменный столб, возможно, что первый раз в жизни своей встретился с тем, что разум оказался пуст его, а рот не изрек фраз никаких…
Былая непоколебимая вера в себя и надменность — смылась холодным потоком его струящегося пота, текшего со лба от осознания своей внезапной беспомощности и невозможности сделать ответный апперкот. Глаза его забегали хаотично, в поисках ответов, но не нашли их нигде.
Тогда же, поняв и приняв свое первое сокрушительное ораторское фиаско, Псефтис облачил себя мантией, закрыв свой лик капюшоном, обезображенный ненавистью, злобой и завистью и навсегда покинул сие здание правосудия…
Так и пал мастодонт сильного слова и любимчик бога Меркурия, руливший колесом фортуны и ранее не знавший ничего, кроме побед своих, однако с закулисной ширмой темной и нечестивой.
Ходили слухи, что впервые вкусивший соль неудачи, в тот же день, сел на некий корабль в порту и уплыл в неизвестном направлении, покинув славные земли Афин.
Алитея же управляющие судом умоляли предстать на должность трусливо сбежавшего из зала суда Псефтиса, ибо достойной кандидатуры альтернативной не имели они, но дел в Афинах всегда было выше Парнасской горы.
И согласился Алитей, заявив так, словно новый регламент вписав в камень истории:
“ — Под началом моим, суды будут всегда справедливы и честны отныне и не будет воздано человеку ни больше и ни меньше того, чему равняются деяния его и да не обольстит меня и никого более блеск и звон монет и да завязаны будут вновь глаза богини Фемиды!”
Выйдя из великого дворца афинского суда, Алитей оцепенел в диве дивной, увидя следующую картину маслом:
Статуя богини Фемиды, что стояла на центральной площади и высечена была из белого мрамора, была отныне с повязкой на глазах и, будто бы, еле заметно улыбалась…

Мудра сей притча, да в ней урок
P.S. Имена персонажей происходят от греческого языка и вымышлены автором.
P.S.S К абсолютной исторической точности и достоверности не стремлюсь и историком не являюсь, присутствует элемент фантазии и вымысла, но главное здесь не в этом.