Любовь безответная (роман)

ЧАСТЬ 1.
ГЛАВА 1.

Иван Кузьмич Лыков, новый парторг колхоза «Рассвет», на работу ходил обычно пешком.
В ранней тишине, идя неспешным шагом, хорошо думается, да и любил он раннее сельское утро, когда в мглистой туманной дымке вдруг прокричит, встрепенувшись рядом горластый петух, и завторят ему то справа, то слева, а потом уже далеко где-то отзовутся эхом с окраин хуторов. А вместе с восточным просветлением небосвода теплеет в душе, уходит, прячется в глубину нервная вчерашняя рвань, обещая на сегодня деловую нужную работу.
За месяц работы в колхозе Лыков ознакомился с хозяйством далеко ещё не в деталях: присматривался, беседовал с людьми на фермах, в бригадах, мастерских.
В одну такую встречу, запомнилось парторгу, как тракторист уже в возрасте, невысокого роста, щупловатый, с постоянной ухмылкой на лице, скороговоркой, но упрямо донимал бригадира и механика, сверля их улыбчивыми тёмными глазами:
– До каких пор я буду работать на этой гардыбале? Что, нет моложе меня? Вот сам кто из вас полазь день на небо да землю, а обслуживать его каково?.. Да я ночей не сплю, все кости болят. Деятели… И зарплату уже приравняли к МТЗ,– но, видя молчаливое несогласие с ним начальства, отсеменил к своему трактору и громко уже от туда:
– Брошу к чёртовой матери всё, в больницу поеду килу лечить, что нажил с ним, хватит…
Иван Кузьмич поинтересовался его фамилией, отношением к делу, на что бригадир уклончиво отговорился:
– Поворчит, да поедет, тут все недовольны, им бы трактор сам пахал, сеял, а денежки получали б сполна.
И вот, возвращаясь дня через два с дойных гуртов, почти рядом с дорогой он увидел тот самый ярко-жёлтый трактор К-701 и решил выслушать жалобы тракториста, может, действительно человек заслуженно нуждается в более лёгком труде…
Дмитрий Корнеевич не по летам проворно спустился с колёсной громады, неторопливо вытирая ветошью руки и, бегло осматривая прицепленный к трактору культиватор, совершенно безразлично, даже не глядя, вяло подал для приветствия руку, затем, усаживаясь на раму прицепа, закурил, продолжая задумчиво, с улыбочкой, глядеть в землю, заговорил нехотя:
– Ознакамливаетесь… У нас есть что посмотреть, вон простору сколько, считай десять тысяч гектаров одной пашни – при этом он жёстко обвёл полукружьем руки перед собой, приподняв только чуть голову, выставив слегка вперёд хорошо выбритый подбородок.
В жесте тракториста, его упорно-отсутствующем взгляде, вялом пожатии руки парторг понял, что разговор будет трудным, если он ещё состоится, что перед ним человек не одного дня и поступка, а повидавший многое в своей жизни, конечно же, вырастивший детей, познавший труд, знающий все тонкости теперешней жизни колхоза.
Размышляя так, Лыков тоже закурил и, усаживаясь чуть поодаль, заговорил неопределённо, как бы принимая участие в уже начавшемся разговоре:
– Знакомлюсь, Дмитрий Корнеевич, колхоз, верно, большой, несколько сот тружеников, тысячи голов скота, свиней, птицы – всему надо ума дать, планы по продаже продукции выполнить, по зерну уже три года не выполняем кряду, долг государству составил свыше…
– Вот-вот, парторг, не работал ещё и уже несёшь… А поработаешь,– собеседник Ивана Кузьмича упёрся обеими руками о раму прицепа, заёрзал на месте, закрутил из стороны в сторону головой, явно выказывая недовольство разговором, укоризненно продолжил:
– Планы… Цифры… Вот мы на чём сидим? На культиваторе значит? Культивирую я, готовлю почву, значит, к севу озими, а там, смотришь, и с флагами выйдем, закричим: Сев! Сев! Ура! Пять-шесть дней погремим, покричим – и давай итоги подводить. А года три назад как подводили: тебе 30 руб., тебе 40 руб., тебе десятку, а теперь, правда, грамоту, благодарность. За что Корнеичу грамоту? Я не к тому, что ему деньги надо, а к тому – за что? За то, что старый хлебороб, уважаемый или неуважаемый, вот на этом громиле,– Дмитрий Корнеевич нервно указал рукой на трактор,– гонял месяц зайцев по полю, давил пух-землю этими тоннами, а что здесь после вырастет? Да он к тому же двести литров горючки за присест сжирает, а масла, а за ремонт сколько платить придётся? Этим культиватором по этой землице гусеничный должен работать, ну хотя бы Т-150, а ему,– Дмитрий Корнеевич привстал, показывая,– три таких прицепа подавай. А сцепка такая, где ему, кто её придумал да сделал? Делаем мы сами, конструируем… Только наша конструкция до поля – и хресть – нету… коту под хвост. Получай, передовик, грамоту… место и,– сдерживая себя, задумчиво подытожил:
– Заняли мы места… Все места позанимали,– помолчав, снова продолжил рассудительно:
– Как мы счас живём, трудимся… Приезжает в бригаду начальство, хоть верхнее, хоть из вас кто – и давай смотреть трактора, сеялки, прицепы, – где что забито, что залито да зашито,– бригадиру, механику накачка тут же идёт. Бывает, и нас соберёте, когда большого начальства нет, а большое – оно смотрит высоко, решает далеко, а я вот ростом не вышел, маленький, где меня заметить, да и что я могу ему сказать,– там институты, академии покончали, а тут шесть классов и сорок лет по земле елозю – чёрный человек, что говорить с ним, вот оно и вещает:
– Товарищи, а иногда и слаще, дорогие товарищи, нам план надо позарез выполнить… по району столько-то, по колхозу столько, бригаде то-то и то-то, вы должны приложить… возьмёмся, поднимем… – и понесло, поехало, пока не захлопаем в ладоши.
В ставшей вдруг отчуждённой тишине, Лыков настороженно смотрел то на собеседника, то в поле, торопливо выискивая мысль, чтоб толково ответить, разъяснить трактористу, как-то снять накопившееся в нём явное недовольство на руководство. Но тщетно, он не мог сосредоточиться, никак не схватывал главного, не ожидал столь серьёзного разговора, не был готов к нему. А Корнеевич тем временем продолжил:
– Впрочем, извините, Вас, слышал, Иваном Кузьмичём называют, так вот Ваша культмассовая работа у нас не в чести. Культура наша кругом прёт, а массовая, – у нас всё массовое: получку получили, – массой в магазин за винишком валим, растаскиваем, что плохо лежит в колхозе тоже массово, даже вон в новом вашем посёлке ребята гутарят, к девкам залётным мужички массой ходют – и с ехидной усмешкой, вставая и явно заканчивая разговор, подытожил:
– А что делать, товарищ парторг, коль заместитель председателя по культурно-массовой, придётся всё стерпеть – не вы первый, сколько уж перебыло… Обвыкнетесь.
Трактор храпнул раз-другой и загудел ровно, налегке удаляясь к посадке на противоположной стороне ровного поля.
Иван Кузьмич обескуражено смотрел вслед, сделав невольно несколько шагов, грузно опёрся на капот служебного «Москвича», устремил невидящий взор в туманную даль уже разгулявшегося осеннего утра.
– Побеседовали. «Заместитель по культмассовой…» «у нас всё массовое…» «не в чести… не в чести…» Обида, горечь не давали парторгу здраво осмыслить брошенное человеком откровение. За кого обида – за предшественников, за всю постановку хозяйственной и партийной работы в колхозе? Погоди, не суетись,– успокаивал себя Лыков,– надо всё понять толком, поговорить начистоту с коммунистами, с другими людьми в бригадах. Надо же, так сказать, навозил селёдкой… Иди, мол, думай, парторг, и знай наших.
При направлении в колхоз в райкоме ему объяснили, что колхоз «Рассвет» на подъёме, строит жильё, имеет добротные животноводческие помещения, ремонтные мастерские, насыщенный парк сельхозмашин. С планами продажи государству животноводческой продукции справляется, но высока её себестоимость и колхоз продолжает лезть в долги.
Не новичок Иван Кузьмич на партийной работе. После комсомола долгое время работал инструктором райкома и заведующим отделом. Райкомовскую «кухню» знал досконально, и уж разобраться в одном колхозе казалось ему проще пареной репы. И вот, поди ж ты, лишь теперь до него начало доходить, кажется, разобрался что этот Дмитрий Кореевич искренне переживает за дела колхоза и явно неудовлетворён ими. Он ждёт от нового парторга и даже толкает его, пусть грубо, по-мужицки на решительные изменения к лучшему в хозяйственных и хуторских делах. А вот много ли осталось таких людей в колхозе? Вон сколько кругом пьяни, безразличия, молчаливого согласия…
Грохочущая громада трактора с поворота в упор полоснула Лыкова метнувшимся светом фар и солярной гарью.
На площадке в створе добротного здания и массивных бетонных плит с наглядной агитацией стояли председатель колхоза Бобров Павел Михайлович и управляющий отделения Лугов Василий Петрович. Бобров с высоты своего высокого роста, рубя рукой, что-то внушал управляющему. Его серый пиджак, застёгнутый на все пуговицы, плотно обтягивал крупный живот, светлые волосы, буйно разросшиеся на голове, ниспадали на лоб, которые при очередном наклоне к низкорослому собеседнику рассыпались, прикрывая верхнюю часть обрюзгшего, красноватого лица.
Главные специалисты и помощники председателя спешили на утреннюю планёрку.

ГЛАВА 2.

В просторном кабинете председателя правления колхоза вдоль стен, отделанных полированной фанерой, на мягких стульях сидели главные специалисты, помощники председателя: по сбыту, по технике безопасности, гражданской обороне, юрист, экспедитор… Сам Бобров восседал в широком кресле с высокой, почти до плеч округлой спинкой. Сзади, чуть выше его чубатой головы в простенке еле просматривался портрет Ленина, выполненный по дереву, и мог быть узнаваем больше по догадке. Павел Михайлович нервно двигал по столу листы бумаги.
Ближе к председательскому столу расположился Виктор Иванович Свечкин – заместитель председателя по хозяйственной части, мужчина лет сорока, слегка располневший, с ниточкой чёрных усов вдоль верхней губы, в яркой молодёжной куртке. Его вытянутые короткие ноги, обтянутые узкими брючками, венчали модные туфли с высокими каблуками. Он подобострастно следил за каждым движением председателя.
Парторг с места секретарского столика наблюдал за колышущейся веткой, заглядывающей в окно редкими жёлтыми листьями.
Каждый думал о своём: о прошедшем важном событии в жизни, о светлом будущем, а кто и трепетно ожидал хода предстоящей планёрки. Их напряжённо блуждающие взоры ощупывали пустые шкафы у противоположной стены и графин с ажурным фужером на высокой тонкой ножке.
Вместе с резким телефонным звонком на председательском столе и в секретарской в двойную узкую створку двери грузно втиснулся главный инженер колхоза Рогов Пётр Павлович. Он, степенно осматривая кабинет, снял серую, на кавказский манер каракулевую фуражку, пробасил прокуренным голосом:
– Извиняюсь, малость задержался – при этом бросил значительный взгляд на завгара.
Бобров, не глядя на вошедшего, резко придвинул вновь зазвеневший телефон, не подняв трубки, отодвинул его, снова придвинул, продолжая глядеть в стол, затем словно пересиливая себя, негромко с прижимом заговорил:
– До каких пор мы так будем работать?..
Завтра сеять надо, сроки все прошли – семена не протравлены, людей не сеялках нет, сцепки не готовы, что агроном думает? Что мы здесь сидим?.. Но досидимся, кто-нибудь досидится… Я-то, конечно, своё получу, мне есть, кому вливать, посидел бы кто там, рядом или встал за трибуну, да отчитался хуш раз, тогда не сидел бы тут, как на именинах,– Бобров при этом, медленно поднимая голову, оторвал от стола немигающие серые глаза и вперил их в противоположную стену с рядом пустых стульев. Его голос, сначала спокойный, то крепчал, то доходил до шёпота, руки так и продолжали нервно передвигать что-либо на столе.
Агроном, высокорослый, худой, средних лет мужчина, заёрзал на стуле, нервно выбил ладонью пыль из фетровой шляпы, начал было возражать, что часть семян протравлена, люди по сеялочным агрегатам, за исключением двух-трёх, расписаны, а сцепка поломалась при выводе агрегатов непосредственно к полям, что сеять пока нельзя из-за прошедших только что дождей, но Бобров, не дав договорить, продолжил своё:
– Ну, хуш кто из вас был вчера в бригаде? Может, бухгалтер была, может, экономист побывал, объяснили что-нибудь людям, побеседовали? Ну как можно так работать? Прийти, уткнуться в бумаги, спрятаться от людей по норам, и, сидеть, да стены смолить в коридорах – всё крыльцо оплевали. Общественные организации не работают, ведь есть же актив, женсовет, ведь коммунисты всюду, но что они-то делают?.. Эх-ма – «коммунисты – вперёд»… Вперёд, говорим, а идём назад. Идём и идём, а куда идём? Ну что может этот коммунист – понадевали галстуки, шляпы, на ногах каблуки – во!
– Здесь глаза у Боброва потеплели, на лице изобразилось что-то наподобие улыбки. Оставив на столе бумагу, но встал, и чуть наклонившись вперёд боком, показал всем большими дряблыми руками, какие высотой каблуки у коммуниста-специалиста. Снова грузно сел в кресло, впервые оглядывая содержимое помещения.
В это время в кабинет вошла председатель профсоюзного комитета колхоза – Приходько Лидия Ивановна, энергичная, уже немолодая, нервная женщина. Заметив хорошее настроение председателя, она решила сходу выложить свои наболевшие вопросы.
– Виктор Иванович, когда мы обеспечим людей на протравливании семян спецодеждой, противогазами, молоком? Сколько говорить об этом? Мы с парторгом, понимаешь, подобрали туда лучших людей, пошла сама на склад, а там спецовки только пятьдесят шестого размера, вместо противогазов выдали респираторы. На кухню пошла, на счёт молока, а они там и сном духом не знают. Я при всех говорю вон инженеру по технике безопасности, чтоб их в таком виде и близко не допускал к работе,– и, подступив вплотную к Свечкину и агроному, раскрасневшись, выдохнула:
– Раз так относитесь к людям, сами идите и травитесь,– и, обращаясь к председателю с парторгом, скривившись, слёзно продолжила:
– До каких пор мы так будем относиться ко всему? Никому ничего не надо, сколько решений принимать можно – не могу уже к людям подойти, как в глаза им смотреть, сколько обещаем, а толку…
– Ты одна у нас работаешь за всех в колхозе – бросил Свечкин, передёрнув усиками, пряча туфли на высоком дальше под стул, внутренне готовясь к грозе, которую ещё до прихода профсоюзницы начал председатель.
Павел Михайлович, совершенно не обратив внимания на тирады Лидии Ивановны, усаживающейся с платочком у глаз, напротив, как бы даже удивившись, что прервали важный разговор о шляпах и галстуках, продолжил в том де ключе:
– А что, зимы в этом году не будет, кто как считает? Не думаете вы ни о чём. Одному председателю за всё думать надо. Одни здоровье кладут, ночей не досыпают, другие отлёживаются, да усики пощипывают, лоск наводят себе,– и снова, то напрягая голос, то отпуская до зловещего шёпота, продолжал:
– Когда базы будут готовы? Решение было к сентябрю закончить, или ещё напомнить, кто за какой фермой закреплён? Не ремонт, а чёрт знает что: всё, где делали – побросали, всюду железо, хлам. Вот дожди пошли – зоотехния хуч что-нибудь сделает? Не пошлёшь трактор – всё, молоко сквасили, доярок в степи оставили. Эх, люди мы люди… «Ёлочки-сосёночки, красивые девчёночки»,– и после короткого лирического отступления снова взял голос:
– А вот денежки давай всем до копеечки, да специалисту первому подавай, рабочего отталкивают от кассы, а он, бедолага, там, в степи гибнет, а некоторые больше председательского норовят получить…
Тут инженер Рогов не выдержал (он пришёл в колхоз переводом с предприятия и его заработная плата действительно была на десять рублей выше) весь подался вперёд, выкатил до предела без того большие тёмные глаза и как-то протяжно грудным басом перебил:
– На что намекаете… Все мы тут уработались, уморились, аж ветром качает – и резче – хватит мусолить, машины отправлять пора, сколько можно воспитывать, пока они там «рассол» зальют, так некоторых и на «кормоцех» потянет.
– Вот-вот, насиделись, накурились, и уморились,– сначала как бы в унисон инженеру, потом снова властно продолжил Бобров: вас уморишь. Ну что ж, на днях правление соберём по животноводству, там за всё ответим: и за базы, как мы их подготовили, и за кислое молочко, и за антисанитарию, посмотрим, как механизация сработала к зиме, заместителя с прорабом спросим за телятник… Пора рублём за всё спрашивать, а то мы слишком смелые стали. Только из правления вышли и тю-тю, ни кого не сыщешь, как ветром сдуло… вихрем так закружило и фить… нет его… – Бобров энергично покрутил вытянутым указательным пальцем над столом и в потолок.
На какое-то время установилась тишина.
Бобров, отключившись на какое-то время, внимательно оглядел понурые лица специалистов. Его внутреннее состояние говорило ему, что все эти люди собираются сюда только затем, чтобы отметиться, показаться, потом, в лучшем случае, куда-то поехать, что-то сделать «спустя рукава», чтоб суметь потом отчитаться перед ним или районным специалистом. Он чувствовал, что не в силах изменить в них такое отношение к делу. Это бессилие мучило Боброва, порой изводило его: «Должен же, в конце-то концов, быть положен конец этому», – кричало в нём. И он вновь перебирал всевозможные варианты управления колхозом. Ведь менял время и место планёрок, правлений, совещаний, состав участников, бывало и подхваливал кого, даже поощрял премиями и нещадно упрекал за нерадивость, наказывал рублём, наконец, в течение двух последних лет сменил почти всех главных специалистов и часть среднего звена – нет, не сдвинулось дело, в одном месте пошло, в другом вновь проруха. В эту зиму, доведённый до «белого каления» большим падежом скота, слёг в больницу с сердечным приступом. А перед весенней посевной, когда инспектор райтехнадзора обнаружил безобразия в хранении комбайнов, дал ход следствию. Тянул, откладывал суд, считая, что дамоклов меч заставит в это лето новых специалистов работать в полную силу, но убедился – напрасная затея, ничто не действует, только окончательно отвернул от себя людей, особенно механизаторов. Теперь у него лишь подспудно теплилась надежда, что можно найти способ заставить людей трудиться в полную силу и вывести колхоз в рентабельные.
Диспетчер принесла заявки на транспорт и книги по ежедневному учёту дел в животноводстве и полеводстве. Бобров взялся за рацию. Началось планирование работ на день с мест. Теперь понеслись упрёки в адрес управляющих. Главные специалисты в промежутках пытались дать распоряжения своим подопечным. Началось активное согласование вопросов друг с другом. Рогов, направляясь к двери, бросил председателю:
– На минуточку выйду,– и вышел.
Пошли звонки из районных организаций с требованием к руководителю хозяйства, парторгу, главным специалистам.
В коридоре кто-то шумел, явно прорываясь к председателю. Несмотря на возражения секретаря-машинистки, в кабинет втиснулись две женщины. Одна – высокая пенсионного возраста прямо с порога, остервенело глядя на председателя, громкоголосо заявила:
– Сил моих нет больше, до каких пор это будет продолжаться? Или дайте команду – порубаем им всем головёнки к ч ёртовой матери и пух по ветру развеем! Воды нет уже третий день, приедут эти алкаши чёртовы, пошарашатся, забалдеют и сматываются, а воды тю-тю, мелу, песку подвезти машину у вас не допрошусь, так какое же вы яйцо спрашиваете?! – всё это выпалила старшая птичница баба Серафима, подшкандыбывая почти на одной ноге к столу, продолжая жестикулировать уже прямо перед носом председателя.
Бобров, багровея, поднялся, его остановившиеся глаза расширясь, вперились в ветврача. Резко выйдя из-за стола, он сделал по кабинету два-три тяжёлых шага. Внутри него что-то булькнуло, еле сдерживаясь, прохрипел:
– Что я вам всё утро долдонил? Вот оно… Все здесь, здесь, на фермах, на птичниках! – и, продолжая сверлить сидящих глазами, указывая на птичниц, окна… вдруг замолчал, выпрямился на минуту, и громко, как воинский командир, распорядился:
– С сегодняшнего дня ни одного специалиста утром в правлении чтоб не видел, всем быть на фермах, в бригадах, решать все вопросы на местах! Планёрки будем проводить вечерами с девятнадцать часов, – хватит спать, доспались, я разбужу некоторых, познакомлю, наконец, с улицей «Дзержинского» – заработаете… и мел будет, и вода…
Вошедшая вторая женщина стояла, вжавшись в угол шкафа. Поняв своё нелепое здесь появление, она пугливо глядела то на разъярённого председателя, то на понуро молчавших специалистов.
Бобров, не садясь больше и не обращая ни на кого внимания, торопливо собрал на столе бумаги, отчуждённо бросил на ходу сквозь зубы диспетчеру:
– Делите тут сами по заявкам, вон, сколько хозяев,– нервно вразвалку вышел из кабинета.
Все, как по команде, вслед ему потянулись к выходу. Екатерина Беспалова, главный бухгалтер, маленькая росточком, неунывающая молодая яркая женщина бросила наигранно:
– Теперь хоть с мужьями вечерами будем встречаться, как в молодости.
Птичница, прихрамывая, теснясь за всеми к выходу, подвела итог планёрке:
– Так вам и надо, чертякам, а то высиживаете тут яйца, колхоз довели до ручки,– и тут вспомнив свои птичьи заботы, закричала на всё правление диспетчеру:
– Маняша! Где завгар чёртов? Да вы же машину давайте мне! Опять разбегутся все, ищи вас свищи, где инженер? Воду же мне, воду!.. Вот, один уже сбег.

ГЛАВА 3.

Корова Красава, возвращаясь неспешно на летний баз, вдруг почувствовала внутреннюю радость скорого потомства.
Теперь ей особенно ненавистен, стал человек, постоянно кричащий, щёлкающий хлыстом; а вспомнив не уютность сырого загона, улучив удобный момент, она смело свернула в приречный краснотал и почти напролом по кустарникам стала уходить от стада.
Старательно искала себе место Красава. По опыту она знала, что, освободившись от дорогой ноши, ей потребуется много воды, а потом и хорошего подкрепления, поэтому и продиралась сквозь заросли, постоянно держась близ ручья, затем круто свернула в сторону и вышла на край опушки с приятным запахом свежескошенного кукурузного поля.
Перед утром, отмучась болью, она долго сушила родное подрагивающее тельце, чтобы не застудить утренним холодом. И только проделав всё необходимое, Красава успокоилась, осторожно прилегла рядом, чтобы забыться коротким тревожным сном.
И вот настало время, когда её потомство увереннее стало подниматься на ножки, делать твёрдые шажки по тесной полянке.
А в это раннее утро она смело встала вместе с матерью, до боли долго давила мягкими зубами соски, поддавала всем телом затвердевшее вымя, давая почувствовать матери свою наливающуюся вместе с молоком силу.
-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
Ирина Семёновна Шустова, главный зоотехник колхоза, приехала на летние дойные гурты вместе с доярками и ночным сторожем, одноруким дедом Стефанычем.
Женщины, подшучивая друг над другом, по одной перешагивая через задний борт грузовой машины, спускались по металлической лесенке; с земли принимали каждая свои мешки с пшеничной шелухой для подкормки и приманки к станку дойных коров и волокли их прямо по земле к доильным аппаратам.
Стефаныч, одетый в шапку и валенки, сидя в углу кузова, жмурясь, наблюдал, как над бортом лёгкий восточный ветер надувал очередной цветастый парус, оголяя полные женские ноги, обтянутые реденьким тёмным трико.
Шустова из кузова машины видела, как два кроваво-красных пятна медленно выливаются из дальних балочных вилюжин, огненными языками растекаются лугом в приозёрье, смешиваясь с разноцветьем красок разбушевавшейся осени.
Вскоре крики скотников, мычание коров, говор и смех доярок наполнили притихшую степную балку знакомым деловым гомоном. Даже галки, мирно сидевшие до этого по деревьям, стали активно кружить над базами, разглядывая сверху — что там стряслось опять у этих неспокойных людей.
Ирина Семёновна, подав с машины довольно лёгкие два мешка Босовой Василисе Дементьевне, пожилой доярке, последней спустилась с машины и вместе с ней поволокла их к молокоприёмнику. Бросив мешок, Василиса зло сплюнула в сторону и высказалась:
– Больше тридцати лет бодаюсь с ними, думала, на старости лет хоть какое облегчение наступит, так нет… – И, обращаясь уже конкретно к Ирине:
– Ты вот у нас новенькая да пригоженькая, да скажи там им, правленью-то, может, они тебя послухают, неужто не заслужили мы за столько лет, чтоб не таскать нам эти проклятые…
Дойные гурты по традиции назывались Босовским и Каргинским по фамилии доярок, которые доят ещё с девчонок.
Босовским гуртом, кроме Василисы Дементьевны управлялись ещё пять доярок: Валентина Петровна, её соседка по подворью, моложе лет на пять-семь, двое, Анфиса и Степанида, приехали в колхоз семьями из Удмуртии, и Светлана с Фросей, молодые незамужние из нового колхозного посёлка, по хуторскому прозвищу «птицы», а ласковее «пташки» (имелось ввиду, что перезимуют и улетят, как, дескать, приехали, так и уедут).
Женщины, перебрасываясь друг с другом незначительными фразами, переодевались в халаты, привычно принимались за подготовку доильных аппаратов, вёдер, марлевых цидков, засыпку прикормки, деловито покрикивали на своих молчаливых Роз, Анфис, Красавиц, потянувшихся сразу к своим хозяйкам.
Дежурная доярка громко звала механизатора Егорыча, который никак не появлялся из сторожевой будки, пока Василиса не пригрозила ему, назвав вяленым хорьком. Вместе с заспанным сизолицым Егорычем вышел и скотник этого гурта косоглазый Кирилл, ещё молодой рассудительный мужчина с заветренным облупившимся лицом. Кирилл, увидя возившуюся у кормушки Валентину Петровну, объявил:
– Ну, Петровна, с тебя магарыч, нашёл я твою Красаву. Три утра смотрел, должна, думаю, выйти где-то подкормиться – и объявилась аж у Глубокой балки, да ещё и со своей красавицей на пару.
– Вот спасибо тебе, Кирилл Степаныч, это же молочница моя, но прямо дикарка какая-то, я и подкармливаю её, и лаской беру, а она всё дичится, года три назад, может, помнишь, тоже искали так-то целую неделю.
– Ты, Валентина, подой её дня два-три руками, нагрузла она, молоком, троих бы выпоила…, а тёлочку давай нарекём Найденой, и номер хорошо заметь, во будет корова! И Кирилл показал оттопыренный большой палец с чёрным ногтём.
Шустова с журналом учёта стельности и удойности коров начала обходить доярок, чтоб сверить соответствие записей. Год назад принимая животноводство колхоза, она убедилась, что селекционная работа явно запущена. Не зря же на должности зоотехника-селекционера долгое время работала женщина продавец по профессии.
– Просто удивительно, что такое важное дело в колхозе с крупным животноводством пущено на самотёк,– возмущалась Ирина. С первых растёлов ввела мечение и раздельную выпойку телят, теперь принимала всё, чтоб создать отдельный гурт раздоя; переругалась с управляющими, а заведующие ферм: те прямо заявили, что доярки сами лучше разберутся в вашей селекции. Как они не поймут, что и раньше, когда у неё было 15-17 коров, а в колхозе три сотни, и тогда ставили метки на рогах или ушках, отмечай потомственных ведёрниц. Сейчас дойное стадо больше тысячи, а если спросить вот этих девчат, как назвали их – «пташек» – они своих тридцать коров, только по краске на хребтинах и могут отличить, а краска-то смылась, а птичка-то улетела…
Сделав сверку в группе Валентины Петровны, Ирина засмотрелась, как та проворно, одним-двумя незаметными движениями обиходила коровье вымя и вся, как-то подобравшись, приступила к доению.
Прежде чем идти в Каргинский гурт, Шустова решила внимательно всмотреться в стадо.
Красно-степная порода – загадка и надежда крестьянина в расчёте на трудную бескормицу. Она терпеливо вытянет любую невзгоду, сохранит приплод, а в лете быстро поправится, разгладится и одарит невесть откуда взявшимся жирным молоком.
Пытливый взгляд зоотехника цепко выхватывал главное, – формировал стадо: породных коров, отяжелело сгрудившихся к дойке, выродившихся, по-бычьи беззаботно слоняющихся по загону, болезненно-усохших, троетитих. И каким-то неуклюжим, запутанным ей показалось колхозное животноводство. Вместе с привычным запахом загона на неё пахнуло неприятным ощущением своей беспомощности, неуверенности – квартирантства, не знающего что взять, куда ступить, а вместе и зыбкость в своей неуютной жизни.
В томно-спокойных красивых глазах приблизившейся к ней коровы Ирина, как в кривом зеркале, увидела себя, изломанную, с вытянутым некрасивым лицом. Она невольно отшатнулась. Корова, утробно вздохнув, продолжала смотреть на неё немигающими большими глазами.
У лёгкой деревянной пристройки Ирина вновь остановилась. На подзолоченной солнечным лучом соломке, пригревшись, лежал тот самый телёнок, о котором с таким теплом только что говорили скотник Кирилл и Валентина Петровна.
Найдёна лежала на левом бочке, уложив головку между согнутых передних ножек и тёплым животиком – мерно спала, редко вздрагивая тельцем, чутко водя свободным ушком, высматривая свои короткие, яркие детские сны.
Этот милый телок так просто и душевно напомнил Ирине её детство, именно то, почему она здесь, что оставило её без колебаний в этой не лёгкой, но родной, до последней кровиночки сельской и близкой ей жизни. Она видит вновь своё родное село, тёплую русскую печь, как мать, гремя подойником, разливает по кринкам пахучее парное молоко, чтобы одарить её и Пеструшку, которая, предвкушая питьё, встаёт в избяном углу с мокрой подстилки, выгибает спинку, подпрыгивает на привязке, хрипло вскрикивает, и, чуть присев на задние ножки, замирает, откинув в сторону хвостик…
Ей, порой, до боли обидно становилось за свою жизнь: за мужа-выпивоху, которого она долго скрывала от себя и людей, надеясь на его молодость и волю. Обидно за своих неустроенных детей, за мать, которую на старости лет не может пригреть у себя.
Горьким бесцветьем казались ей последние годы жизни. В них всё чаще ей слышался крик зависти к благополучию окружающих, гнало прочь честность и стыдобу. Она ловила себя на мысли, что сделала непростительные ошибки в жизни после студенчества. Всё чаще ей становились противными вонючие скотные сараи, вечно пьяные скотники…
– А кто виноват, что мешает тебе стать чистой, ухоженной горожанкой? – спрашивала Ирина.
Дородная корова с огромным опустевшим выменем, с шумом втягивая воздух, настороженно тянулась к лежащему телку.
– Мать,– очнувшись от дум, догадалась Ирина. И вновь тепло посмотрев на крошку-телка, она с силой отвернула взгляд. А чтоб окончательно освободиться от навязчивых мыслей, Ирина решительно направилась прочь к голубой глади озера.

ГЛАВА 4.

С пригорка, делая резкий поворот к ферме, катили вишнёвые «жигули» управляющего отделением Лугова. Выйдя из машины, Василий Петрович по-хозяйски осмотрел базы и твёрдым шагом уверенного в себе и своём деле человека прошёл к сторожке.
Дойка заканчивалась. На скамье, приставленной к будке, и куче сосновых брёвен располагались мужики. Начали подходить и женщины.
Каргина Анна Егоровна степенно поздоровалась с Василием Петровичем, и устало опустилась на скамью. Подошедшая следом Шура Нотная, сразу оживляя всех, певуче заговорила:
– Здравствуйте, Василий Петрович, что-то долго не являетесь к нам, али не нужны больше? А то мы надумали за фотокарточкой послать кого-нибудь к вам.
– Чего посылать-то,– вмешалась в разговор подошедшая Наташа,– я бы и сама с удовольствием сходила вечерком, мужичок-то холостой, не отказали бы, Петрович, а? – И вся такая сбитая, статная, раскрасневшаяся работой, выставилась перед ним, зазывно глядя в глаза, подчёркивая руками без того крутые бёдра.
Лугов, приятно улыбаясь, осторожно приобнял её и, усаживая на скамью, проговорил смешком:
– Ну, Наталья, ну ты даёшь… Да кто же тебе смеет возразить – такой красавице, да только куда мне-то, старику…
– Старик тоже мне, побольше бы таких стариков…
–Да хватит тебе, Наташка, заладила своё,– прервала её Анна Егоровна.
Подошедшие Босова и Валентина Петровна, здравствуясь, заговорили сразу о делах, не дожидаясь официально части, или когда соберутся все доярки для беседы с управляющим:
– Додумался же кто-то так построить дойку, вот неделю тебя нет, и кажин день вспоминаем недобрым словом. Вся шелуха, как восточные задули, в глазах и в молоке; как ни закрывай, как ни береги,– всё равно налетит – молоко и не идёт первым сортом. Надо было поставить дойку-то вот так,– Валентина Петровна, ворчливо продолжая, показала рукой с востока на запад,– додумались… инженеры, грамотеи, хоть бы вон Нотную спросили, расписала бы им…
– Чего ты, Валентина, всыкаешь меня в это дело, у меня своих вопросов во! – и она показала рукой на уровне подбородка,– да вот – хотя бы машину, чем прикрыли, утрами-то холодно, а дожди были… Никому мы не нужны, только работу давай.
– Ну, девчата, завелись… Давайте-ка сначала послушаем, а там и вопросы разрешим. Все собрались?
– Начинай, Василий Петрович, нет одной Анфиски – дежурная, приберётся и подойдёт,– по праву старшей дала добро Василиса.
Управляющий сделал несколько шагов, чтоб встать напротив сидящих, осмотрелся, собираясь с мыслями, и начал разговор:
– Отсеялась озимыми наша полеводческая бригада успешно, уложились за пять дней, хоть, правда, по оптимальным срокам поздновато уже, но во влажную почву. Если осень будет мягкой, с теплом, озимка неплохой выйдет. Работали механизаторы хорошо, отметили мы их, вы знаете, мужья в основном ваши.
– Знаем, как не знать,– включилась в разговор Валентина Петровна,– молоком всю ночь своего передовика отхаживала.
– А мой Николай, бабочки, что было… Не поверить, всю ночь пахал,– там у вас, видно, не насеялся, так дома до утра урчал, что трактор, а почётную-то грамоту, что вручили, замусолил – утюгом выправляла,– выложила молодая доярка Лена Седова с Каргинского гурта.
– Да обождите вы, сороки, дайте же человеку обсказать всё толком, ведь неделю не был, может, что и важное скопилось,– стала урезонивать женщин Анна Егоровна.
– Да уж куда важнее,– теперь затараторила Нотная, вон в бригаде второго отделения мужик этой телятницы, что на Доске почёта, как её, кажись Светкой зовут, говорят этой ночью его в больницу свезли, вот отходили-нет, скажи нам, Петрович.
– отходили, Шура, всех отходили, никому ничего не подеялось, все живёхоньки, здоровёхоньки,– почти себе тихо проговорил Василий Петрович и продолжил в прежнем тоне:
– Следующий момент, товарищи. Вчера состоялось правление с вопросом по животноводству. Нас отметили в лучшую сторону по получению продукции за девять месяцев, а в плохую – по подготовке к зиме. Не готов наш телятник, не закончен ремонт молокоприёмников, бытовок, Красного уголка, а в конце недели по всем этим вопросам будет проверка района, да и перекрёстная между соревнующимися хозяйствами, и мы поедем смотреть к соседям, как, не подведём, бабочки? – Несколько на возвышенной ноте закончил Лугов.
Все сидели и молчали. Нет, не боялись они потрудиться на своей ферме. В огородах всё уже, считай, прибрано. С уважением относились они и к своему управляющему.
Не выдержала молчание Валентина Петровна.
– Скажи, Петрович, наряд нам выпишете? И видя понурое молчание управляющего, переспросила – денежки платить за работу будете? Знаем, что экономист своим такие наряды не пропускает. А сколько вы заплатили этим наёмным шабаям за ремонт и побелку базов? А сколько теперь за аврал на телятнике заплатите, ведь его к смотру надо успеть сделать? Не подумай, Василий Петрович, что я такая жадная на деньги, да настырная – правду-матку кричу. Все, вон, говорят и мужики, хоть сейчас в носах нарезают, а как отъедешь, так хоть уши затыкай – загутарют.
– А что тут оправдываться, Петровна? – не выдержала Нотная,– ты у нас коммунистка, тебе и высказываться по правде, а нам-то что, кто нас послухает, тебя ведь на собраниях в президиумы выбирают.
– «Слухают», как в той сказке про кота и повара,– проворчала Валентина Петровна.
– Вот так, управляющий,– поднимаясь, начала говорить как на собрании Василиса Босова. – Валентина тут не причём, все мы плохие стали и мужики ни к чёрту. Видела, как ты их водил по базам, да носом тыкал. Ты неделю сеял, а они палец о палец не ударили здесь без тебя. Да по прежним временам я бы этого «хорька» — Василиса резко вскинула руку, глядя с улыбкой на вжавшегося механизатора фермы Егорыча, и, усаживаясь на место, продолжила спокойнее:
– Все мы знаем, что округ нас деется – двое или трое этих «грачей» или как там их, что налетают вёснами колхозы обирать, белило коровники, считай, за месяц-полтора все базы в колхозе управили и получили – «жигули» купят, а мы после них промывай, прибирай да чисть. Другая бригада на ферме ремонт сделала – тоже получила и укатила, а как зайдём зимовать, так сразу – Константин Егорыч, давай делай, поправляй,– там отвалилось, там не закрылось, а у него-то восемьдесят в месяц, ни влево, ни вправо – всё как есть. Вот он и хорькует. А мы-то завтра пойдём, всё выскоблим, выкрасим, не впервой; ходили же летось огород полоть, сено косить, счас знаем – надо своим бурёнкам свёклу ездить дёргать, чтоб молоко не пало. Да что это всё я… пусть вон все решают.
Слышит Лугов, как шумят недовольством бабы. В самом кричит та же боль. Знал он, как колхоз нажил миллионный долг, как оттеснили наёмные бригады своих людей от различных строительных и вспомогательных работ. Так легче строить и жить, только деньги подавай, а они, ловкачи, из-под земли материалы достанут. Да и самим хозяевам, оказывается, легко залезть в тот же бездонный карман. Ведь бывший председатель, по слухам, больше тысячи прихватил с колхоза и всё шито-крыто. Видели его на Украине – совхозом заворачивает. Да что-то и с новым не всё ладится. Опять этих «грачей» налетело – колхозник в правление пробиться не может, и нервный какой-то стал.
–Всю жизнь честно трудился и получал только заработанные на трудодень или теперь рубль,– сверлило в голове Лугова.
Очнулся Василий Петрович, когда Анна Егоровна, не выдержав Наташкиных языковых блудней, рявкнула на неё:
– Заткни ты поганую свою глотку,– стыд-то у тебя где!..
– Да тише вы, тише, расходились,– снова взял бразды правления управляющий,– значит, с этим вопросом покончили?
– Завтра все прямо с дойки идём, а вы там всё необходимое готовьте,– заверила Лугова Валентина Петровна.
Хотелось Василию Петровичу ещё сообщить и то, что на заседании правления было объявлено ему с бывшим механиком, и главному инженеру колхоза о суде над ними в ближайшее время, но решил, что ни к чему.
Выговорившись, женщины вспомнили вдруг о домашних делах – засуетились, засобирались.
Свечерело. С приозёрья потянулись к буграм прохладные сумерки.
– Что-то не встречает Вас раскрасавица Ирина Семёновна, а она ведь здесь вместе с нами приехала,– поджав ревниво губы, высказала капризно Василию Петровичу, не отходившая всё ещё от него Наташка.
– Да где же она, Наташенька? – выплеснулось открыто его удивление,– и тут же он увидел Ирину. Наташка, ещё что-то буркнув, круто свернулась к машине.
Лугов в счастливом порыве, подняв для приветствия руки, шагнул было навстречу, полнясь необъяснимым чувством радости. Но, встретив покой и даже строгость в смугловатом лице Ирины с чуть подрагивающим шрамиком под нижним веком, Василий лишь перехваченным голосом произнёс что-то невнятно, торопясь сквозь сумерки насмотреться, насытиться её знойно-родниковой красотой, услышать её голос.
Обдавший его грубоватый женский говор подошедших спугнул, смял его сон в яви, заставил прийти в себя… У своих ног на подстилке он разглядел нескладного, с белой звёздочкой во лбу новорождённого телка, о котором ему наперебой рассказывали они.
Лугов, рассеянно слушая их, неловко засуетился; как ребёнка, подхватил Найдёну под задние и передние ножки, осторожно поднял перед собой – понёс торжественно, как дорогую хрупкую ношу…
Ирина шла рядом, придерживая неловко торчащие задние ножки и поправляя головку на плече Лугова.
Она поняла ещё с весны всколыхнувшуюся душу Василия и внутренне, с тихой благодарностью приняла это как должное. Ей привычно ощущать на себе всюду его торопливые колющие взгляды, наблюдать смятение, порой неуклюжесть в действиях этого большого сильного человека.
И теперь при встрече она вновь почувствовала его томящееся влечение к ней, растерянность от неожиданной встречи, долгий влекущий взгляд. Её доброе от природы сердце было потянулось к нему, но разум внушал: нет… это не для неё… пойдут сплетни, и было б к чему…
Идя рядом с Василием, делая вместе извечное сельское, ей невольно передалось его состояние. Расслабившись на миг, негодуя на себя, Ирина незаметно, крадучись от самой себя, чуть прижалась к Василию, и с наполнившимися глазами отчаяния глянув на него, еле слышно прошептала:
– Какой Вы добрый, Василий…
Василий Петрович могуче поднял необъяснимо полегчавшую ношу над бортом… Затем осторожно придерживая, проводил Ирину по лесенке следом в машину, нежно, в знак благодарности, на долгую секунду задержав в своей, её горячую трепетную руку.

ГЛАВА 5.

У левого катка гусеничного трактора, порыжевшего от времени, два тракториста натягивали новую гусеницу.
Трактор ровно пыхал выхлопной трубой, похрапывая богатырём в лёгкой отдыхающей дрёме, играючи перебирал поршнями. Через равные промежутки времени, получая чуть большую дозу соляра, он вздрагивал, сбиваясь с ритма, пускал сизый дымок в вечернюю прохладу осени.
Исполин отдыхал, готовясь вновь выйти в пахучее безбрежное поле.
Из открытых настежь дверей строения амбарного типа доносились голоса:
– Зря тягаетесь столь, ещё звено добавлять надо – там их связка в углу за лемехами.
Другой сиплый с ехидцей:
– Да ты, Алексей Иванович, что, не видел, как канат в праздники перетягивают? – упрись в каток-то – порвёшь только разве.
Снова молодой – петушком в растяжку:
– Порвёт… Ещё в Озёрном, говорят, рвал одной – до сих пор боком ходит. – И к тракторным трубным хлопкам примешался человеческий – взахлёб с кашлем.
И снова первый, урезонивающий:
– Постеснялись бы, смеётесь-то над кем… жеребчины – лучше помоги кто.
Старший из них, видно Алексей Иванович, заострённым концом шкворня, продетым в крайние отверстия соединяющихся звеньев, тянул за другой его конец, пытаясь выровнять, чтобы затем, выбивая его пальцем, соединить гусеницу окончательно.
Его хлопчатобумажные выпачканные штаны приспустились, а поднявшаяся от натуги на плечах вместе с рубашкой куртка, оголила верхнюю часть белой поджарой ягодицы с резко обозначенными нижними позвонками натруженного хребта.
Молодой, лет двадцати пяти крепкого сложения тракторист, осторожно бил кувалдой в тупой конец шкворня. Не обращая внимания на реплики и насмешки, они сноровисто делали свою привычную работу.
– Держи, Колька, а я натяну её трактором,– чуть ударишь только…
Алексей Иванович привычно сел за рычаги и, не отрывая глаз от рук парня, рыкнув газом, плавно натянул гусеницу.
– Держи так… бей, бей… Родилась, так её… – глухо пробасил старший, выбираясь из кабины и, даже не глянув больше на злополучную гусеницу, отёр ветошью руки, привычно поддел на место брюки, глянул в небесную синь осеннего неба, забасил в дверь:
– Иван! Что гостей не встречаешь, иди, к нам тут начальство прикатило – и чуть опнувшись, пропуская механика, провалился в амбар.
– Иван Степанович Вольнов – почёт и уважение вам,– представился своей скороговоркой механик, протянув парторгу большую натруженную руку. – Это хорошо, что заглянули, хозяйство наше посмотрите, с людьми покалякаете, оно всё так-то легче трудиться – при этом он небрежно кивнул в сторону площадки с тракторами, обильно заросшую по краям бурьяном.
Амбар-кузница, а вместе комната отдыха трактористов. На скамье вдоль стены и на опалубке горна умащивались механизаторы. Поздоровавшись, Лыков окинул взглядом убогое продымлённое помещение.
– Вот он, «опорный хребет» современного хлебопашества – что осиное гнездо, упряталось в заросли полыни и амброзии – в каком-то оцепенении с грустью думал парторг, глядя на всё это.
Воображение Ивана Кузьмича всегда рисовало крестьянина грузным, крепко вросшим в землю среди золоторосной лазурной сини полей, с разумной лукавой искоркой в глазах, готового своей уверенной неторопливостью объять просторы и дали, вечность крестьянской жизни.
Какая же тут лазурь – бурьян, грязь, убогость и крестьянин худ, лицом тёмен, да неужто и мысли стёрлись – и, не дав заговорить механику, глядя прямо в чьи-то любопытно-лупоглазые молодые глаза, хлестанул в души:
– Сонный мир – не бригада… Всё святое – бурьяном заросло… Осталась тень жалкая. Скажите мне, Алексей Иванович, Вы, Александр Тимофеевич, можно так дальше жить, работать? – и еле сдерживая себя, пристыдил рассудительнее,– или руки стали другими, совесть, небось, по ночам мечется… Не мне бы вам, старым хлеборобам указывать на всё это,– Парторг показал на тусклое оконце, сквозь которое на притихших людей с затаившимися муками пробивался чахлый солнечный луч.
Механик Иван Степанович всё удивлённее глядя на парторга, поднял обе руки, как бы отгораживая, защищая товарищей, заговорил торопливо:
– Да что вы так нас, Иван Кузьмич, да мы… что мы хуже людей? Не так уж и плохо сработали, да поправим всё, приберёмся.
– Не лебези ты, Иван, – кончай… пусть жалит,– вращая белками глаз, дёрнув вверх-вниз остриём кадыка, хрипнул Алексей Иванович, но тут же продолжил рассудительно:
– Мы тоже сказать могём – на то пошло раз, и скажем. Перед войной Гаврила Трудников, как счас помню, хоть ишо мальчонком был – в борозде помер – так он прямо говорил: «Умру, а первого места не отдам», – на лошадях пахали тогда. А вон Сенька – внучёк его в хлебоуборку под комбайном средь бела дня, как сурок дрыхнет. Вот и ответьте нам, тёмным, почему так пошло? Да вот и наши молодые соколики,– старый тракторист, вскинув подбородок, резнул взглядом приютившихся у кузнечного горна,– сколько можно ехать на нас…
– Чё ты, чё ты, дядь Лёша, зашёлся-то. По делу выступи,– а мы что – горбатим, как все. – Снимаясь с наковальни и изображая гримасу оратора, принялся насмешничать Лёшка Нотный:
– Ты бы, Алексей Иванович, встал эдак-то, разгладился, прокашлялся, да и сказал, как помнишь с трибуны, кажись, на профсоюзном собрании: мол, товарищи, наша бригада за прошлую пятилетку в основном так сказать… лучших успехов добились мои такие товарищи, как Александр Тимофеевич, Иван Степанович, не отстают от них и наша молодая поросль – помнишь, дядь Лёша, первым меня назвал – Нотный Алексей Петрович и Седов Николай Дмитриевич…
– Ну, заткнись, хватит дёргаться, язык сломаешь,– остановил товарища, пришедший от трактора Николай Седов, умащиваясь рядом.
– Ребята, кончай зубы скалить, давай по делу, нечасто вот так с парторгом с глазу на глаз поговорить доводится,– пытался направить в русло разговор Иван Степанович.
– С ним враз поговоришь: ты слово – они тебе десять,– выразил недовольство член правления колхоза Хопров Александр Тимофеевич.
– А что толку-то, что ты, Тимофеич, с начальством обнявшись, сидишь целыми днями? Оно только рот разинет, а у вас уже руки чешутся голосовать – решаете, называется,– включился в разговор пришедший Николай.
– Ну что ж, Коля, мы, конечно, уже старые, ума у нас нет, а вы молодые да смелые – вот и решайте,– снова высказал обиду старый тракторист, откинув к стене своё костистое тело.
– Сказать-то мы, дядь Саша, сказали бы, да толку-то что? Всё равно ведь по нашему не будет,– рассудительно высказал снова Николай и, обращаясь уже к парторгу продолжил:
– Извините, Иван Кузьмич, что у нас тут разговор идёт буром, только и вообще он вряд ли скоро получится. Вот вы на партийном собрании в докладе высказали, что партком, собрание должны вырабатывать политику в колхозе, ну там и в жизнь её, значит, проводить… А знаете, я хоть молодой коммунист, но имею на это своё понятие. Политика в нашем колхозе давно до Вас и без собрания выработана, хоть мы и слышим, что вроде бы порядок хотите навести, да верится трудом в это, вряд ли выйдет,– и, набычившись, уперев обе руки в острый конец наковальни, продолжил прямо вопросами:
– Зачем под суд отдаёте нашего управляющего Лугова и других специалистов? Не зря, значит, с весны ещё грозились некоторые улицей Дзержинского. Комбайны были брошены наёмными комбайнерами. Им что,– куш сорвали, и гуляй – душа нараспашку. Я свой комбайн за неделю нарисовал. Озеро отдали заводчанам. Нам тоже не мешало бы когда с удочкой позоревать, так теперь своё же выпрашивай. Сад фруктовый последний забросили – нерентабельный. У нас шабаям тыщами платить, да хлеб им вагонами сбагривать – рентабельно.
– Нет, Коля,– тонкоголосо вмешался в разговор Нотный – у нас рентабельно ветеринару по пьянке машины колхозные бить – и всё как с гуся вода, да пасеки свои с колхозными перепутывать. Один был председатель – тыщи упёр, – другого дали, сколько этот – пусть экономист на досуге посчитает, но сам-то он не просчитается – своё урвёт точно. А нам, гусакам, спросите у экономиста, почему урезали зарплату. Да что экономист,– вот они лучше знают,– и указал на сидящих трактористов-ветеранов.
– Лёшка, Лёшка… «мели Емеля – твоя неделя», укороти ж ты язык свой, – помело! Механик при этом опять поднял руку, как бы останавливая трактор. – Если заявление подал, так теперь всё выливать можно, – пока ещё в хуторе живёшь и сидишь тут среди нас, – и тихо парторгу – эти сосунки совсем разболтались, предела не знают.
Сидящий рядом Алексей Иванович, не выдержав, (до этого при беседе ни кто не курил) нервно поджёг сигарету, затянулся несколько раз кряду почти не выпуская дыма, прокашлялся и, как бы сглаживая острый разговор и разъясняя заданные вопросы, заговорил своей обычной хрипотцой:
– Не в этом дело, ребята… Хотя начальство оно конечно подразбаловалось последнее время на чужой кошт и в отношении выпивок – нашего брата поприжало – швы трещат, а сами в посадочку спрятались, как та курица от лисы головой в куст. Всё мы видим, всё знаем, а кому что скажешь? Вот и себе рассудишь: пошлёпаю-ка тоже, в магазин, да и трёшка с утра карман давит – смотришь на душе и легчает.
Но главное в другом счас, хоть молодёжь нас, правда, уже выжившими из ума считает, но я всё же, зря-не зря, каркну. Негодная, парторг, пошла наша политика, это я насчёт той технадзорной комиссии. Набежали из района, области ли, как Чапай с шашкой, видно только, как вокруг комбайнов галстуки развеваются, и один другого хлеще в блокноты строчут, и на тебе, слышим – суд будет. Получается, как в присказке про того татарина, замкнутый круг какой-то, и всё покрыто мраком.
А мы так понимаем этот вопрос: нашли непорядок, пусть насчитали там – каждый за свою технику должен быть в ответе, а получается – мы здесь ни при чём. Кого судите-то? Василия Лугова… нашли, на ком отыграться… Да знают ли они, да и вы с председателем, кто он для нас и что он за человек? Заслуженный орденоносец, скажете. Не только… он трудяга из трудяг, тридцать лет с мальства, как один день вместе с нами пуп рвал – хлебороб он. Вишь, управляющий… У него шесть классов образования вместе с колидорами – тракторист он, комбайнер, а ему полколхоза всучили, хотя и тянет он лучше которых грамотеев. Мы виноваты во всём – не он – рыкнул под конец Алексей Иванович, ударив сухим кулаком себя по коленке.
– Просьба наша к вам: коль уж заварили кашу, то хоть пусть суд делают у нас и открытым, а то привыкли всё втихаря… Комбайны-то мы те восстановили и уборку в этот год на них же провели. Может, я не так что гутарю, не коммунист я, товарищ парторг,– выправьте.
Алексей Иванович пососал загасшую сигарету, осмотрел спокойно притихших товарищей, хотел, вроде, ещё что-то сказать, но встретив взгляд Ивана Степановича, понял, что всё им высказано правильно, и говорить много об этом нечего.
Иван Степанович, разойдясь с товарищем, перевёл взгляд на Лыкова – продолжать, мол, или закруглять разговор, но, увидев его такие же, как у всех упёртые в одну точку невидящие глаза, решил высказаться сам:
– Правильно нам тут Алексей Иванович подсказал насчёт суда и других вопросов. Жаль только, что от слов дел не прибывает. Хотя толкуем порой о самом нашем насущном. Ну, вот, к примеру: все мы сейчас горазды командовать, а вот кто бы за собой к земле потянул, таковых нет. – Иван Степанович, чтобы придать высказыванию больше весомости, было встал, но почувствовав не уютность, снова сел, продолжая разговор.
– Бывает у нас частенько в бригаде дед Тимофей, – ветеран войны, председатель ещё довоенного озёрного колхоза, он и после войны руководил там до слияния. Вот мы не слушаем его, да ещё и в смех берём. Даже вот на вашем уже партийном собрании, когда он выступал, ему реплику бросили, кончай, мол, дед – старо всё это. Он тогда, я заметил, отвернулся от зала и стал говорить в президиум. А говорил он тогда именно о главном, что оторвались от земли, перестали любить её и привёл сравнение – засохнет дерево, если нарушить у него корневую систему. Ну, говорит, людей с хуторов сдёрнули, сорвали, значит с земли – дело прошлое, не вернёшь, а вот почему вы теперь с людьми не советуетесь, вершите, что хотите – так прямо секретарю райкома и сказал. – Почему,– говорит,– земли у колхоза самовольно забираете, кадры в колхоз привозите – и указал на вас, и как надо делать рассказал. Надо, говорит, совет держать с колхозниками, а то, как получается,– вы не советуетесь, всё сами вершите – и они здесь,– он указал, если помните, на вас с председателем. А вы посоветуйтесь, не торопитесь, – земля спешки не терпит, да решите лучше так, как колхозники скажут, тогда, надо полагать, они и сделают.
Правда, под конец, видно, перегнул дед – прямо во весь голос снова первому: «Сказывают, ты, товарищ секретарь райкома, по специальности животновод, так мой совет тебе – больше советуйтесь с агрономами и с теми, кто на земле трудится – будет вам и молочко и мясцо».
В зале прямо, помните, ахнули – вот дед додумался – голову района учить. А я тогда, грешным делом, окончательно понял, что дедуля в корень смотрит.
Я бы, что ещё сказал к этому – никакого внимания нам нету. Живём, видите как,– Иван Степанович показал на окно, поясняя – нет места, что-либо положить про запас, провести ремонт хоть в каком затишке, а ведь за технику тыщи большие плачены, и думаю, забывать нас всё-таки несправедливо. Нам бы ближе к полю стан хороший поставить с помещением для мелкого ремонта, ну там и для перекура угол какой…
Выговорившись, он, молча, всмотрелся в сидящих, затем, словно вспомнив, извинился за всех, что наговорили тут всякого и коротко подвёл итог:
– Ответов, Иван Кузьмич, вскорости от вас не ждём – знаем, присматриваетесь попервах, но вот со стариками погутарьте, они вам всю, как есть, историю колхоза вскроют. У нас, как я говорил, Тимофей Смекалов, а в Верхнем дед Василий Силантьич. Спасибо, что побывали у нас, почаще заезжайте когда, расскажете, что на международной арене деется, как мы дальше жить собираемся.
Провожая парторга, Иван Степанович вдруг снова стал неловко извиняться, а потом, помявшись, высказал:
– Завтра весь этот разговор на языках, как на ладони, будет, только с новыми каёмочками, – развелось у нас людей… Мне, скажу вам откровенно, председатель днями предложил принимать отделение у Василия Петровича, их, видно, крепко осудят – и, снова, как-то виноватясь, досказал: да у меня-то образования и Василева нет, но, понимаете, к пенсии дело, как перечить… все мы вместях тут,– и словно опроставшись мыслью, добавил:
– Но с колхоза Петрович в жизнь не уйдёт, да и семейный узелок у него вроде завязывается – всё к одному, а может, и к счастью. Главное знайте, что Василий Петрович душой чист.
-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
Дома Иван Кузьмич ушёл на своё излюбленное место к речке Страве, где как в зеркале вместе с тягучими запахами прибрежной гнили, бездонно утонул только что народившийся лунный рожёк в краюшке голубого звёздного неба.
Окончательно разметало его мечты о спокойной трудовой сельской жизни, что копны сена в июньский грозовой день; сначала лёгкой прохладой потянуло с запада от невинно нависшей серой тучки, и вдруг закрепчал ветер, и пошла круговерть – всё смешало, скрутило, смерчем втянуло ввысь, проткнув разгневанное небо. Гроза, искрами рассветив потемневший полог неба, вещим громом прошлась из края в край и вдруг прямо над головой оглушила треском, стиснув до боли грудь, – прорвалась редкими крупными каплями дождя, – и пошёл хлестать шумный, прямой ровный ливень.
«Как ни будь грозен день, а вечер настанет»,– пытался успокоить себя Лыков пословицей. Но его сознание обволакивал уже завтрашний день, – день не только с трудовыми и житейскими делами, а день человеческих исканий, раздумий, конкретных поступков в судьбах людских: старые, пережившие страшные грозы в жизни, ворча и поучая, уйдут на покой, мужики средних лет, обременённые семьями, в труде или беспробудном пьянстве, грубо смолчат, молодые в яростном мотоциклетном треске, рёве музыки рок, дикими проделками выразят себя на горе родным и удивлению сторонних наблюдателей детективов.
Трудно всё у людей – маленькая бригада механизаторов, а какой сложный запутанный узел. Размышления снова унесли Ивана Кузьмича к той разгневанной стихии, но её тёмная, давящая небесная твердь глухими раскатами грома уже сваливается куда-то на северо-восток, а западный край чуть озаряется розоватым небесным пологом.

ГЛАВА 6.

Бессонная, свалявшаяся ночь перед судом вытолкнула Лугова в рань-прирань подальше от людских глаз – в тишину глухого приречья. Как он ни прятал, ни гнал прочь, ни убеждал себя в том, что вся эта затея с судом над ними обычная суета-сует – не удержался, выпустил джина, засуетился: занырял мыслью в затхлую, непролазную глушь бесконечных терзаний.
Молча, воспринял он решение правления о передаче должности управляющего отделением своему механику Вольнову. А на парткоме не выдержал. Заскулило щенячье самолюбие, не стерпел несправедливости – высказал, что думал: не для того он член партии и всю жизнь, как один день, проработал в колхозе, чтоб делать из него посрамление в назидание другим. Осуждать так без всяких учётов и подсчётов, как есть, по полной партийной совести… Ишь как Бобров повёл теперь:» Заслуживает самой строгой меры, но учитывая…» Привыкли воспитывать всех и вся, выворачивать изнанкой каждое дело, пусть там где-нибудь перед своими юлит и изворачивается… И вновь, который уж раз его память перебирала вчерашнее разбирательство, пытаясь освободиться от въевшихся ячменной шелухой засусоленных мыслей.
Дорожка серой змейкой выскользнула из холодной луговины, светлей, повилась отлогими приречными буграми. До слуха доносилось ленивое тявканье хуторских собак, совсем близко резкие гусиные вскрики. Вся луговина полнилась нескончаемым тягучим рёвом с колхозных скотных дворов.
Словно запнувшись, Лугов остановился.
– Куда? Зачем несёт его… управятся теперь без него, всё будет идти своим чередом, какая разница – Лугов, Вольнов… развернувшись, он несколько минут вслушивался ещё, брезгливо рассмотрел очертания хутора, где тёмной глыбой встало здание клуба. Именно там предстоит ему вновь испытать свою непонятно в чём провинившуюся совесть.
– Да кто разберётся в этом чертополохе, кто кого поймёт по совести, кто правду скажет? Э, да что там.., – сделал мысленно заключение Лугов и на отяжелевших ногах побрёл обратно, продираясь сквозь рваную сырость сгустившегося в утре тумана.
-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
Прошу встать! Суд идёт! – Резнул, как пилой по железу, ломкий женский голос в полупустом зале.
Всё ожидал Лугов от суда, но, чтоб истцом оказалась Шустова Ирина, как «снег на голову» – надо же оказаться такому,– растерянно недоумевал он, притупляя в своём сознании суть происходящего.
До него эхом доходят слова:
– Гражданское дело… по иску… преступно-небрежное… Он внимательно следит за каждым взглядом, движением Ирины, ему не хочется отвлекаться, даже шевельнуться: чувствует, как от виска скатывается капелька холодного пота, на губы ползёт беспричинная улыбка…
В дверях из-под притолоки трубит знакомый голос ветерана Степана Пантелеевича Донцова:
– Можно, аль как? За ним сутуло шаркает к передним сиденьям старик Тимофей Смекалов, кто-то ещё. В углу завозились, заговорили механизаторы, на них зашикали, и стало тихо-тихо… даже слышно, как першит в чьих-то прокуренных лёгких.
Черноволосый молодой прокурор то и дело наклоняется к Ирине, брызгая кипящими масляными глазками, выжигая женскую сердечную теплоту. Лугов видит, как в ответ похлопывают её тяжёлые ресницы, вздрагивают, растягиваются в улыбке припухлые яркие губы, выбелив сумрак зала ровным рядом зубов.
Негодуя на петушистого прокурора, Лугов пытается слушать показания свидетеля от технадзорной комиссии, рассыпавшегося цифрами нанесённого ущерба подсудимыми колхозу и государству, наставлениями о порядке хранения техники…
Внутреннее состояние Лугова окончательно отвернулось от чуждой ему несправедливости. Именно несправедливость уводила его, выталкивала из реального состояния: слушать процесс, мучиться угрызениями совести, казнить себя за совершённые проступки…
Его взгляд вновь воровито, серой мышью пробегает по скрасневшим щекам Ирины и надолго шмыгает прочь в бездонную прохладу прошлого: то он сноровисто скачет на разгорячённой лошади, то впервые с трудом удерживает плуг или, обливаясь едучим потом, налаживает лобогрейку; он отчётливо слышит даже до боли знакомый ему шум поля, ощущает запах духмяной хлебной половы…
Отшатнувшись от навалившегося теплом прошлого, он не гонит прочь воспоминания, а лишь приближает их по времени, то обобщая, то вновь вспоминая детали.
– Отшумело время, что хлебное поле, радуясь тёплому дождю и солнцу, не прячась и от грозы с ветром, – вспоминает Лугов, – два года, как умерла жена Марина. Жили дружно, скромно, двоих детей вырастили. Трудились с зарёй. Любил ли он? Скучал, не видя её, во всём помогал. И на тебе – в полгода не стало, как сгорела. Разбита надёжная ладья жизни…
– Прошу говорить по существу, ответчик Донцов,– обрывает воспоминания Лугова властный голос судьи. Он пытается вновь вслушаться, что говорит его бывший механик, друг его сына Петра, но мысли теперь переносят его к сыновьям.
– Ну и поделом мне, старому дураку, сидеть на этой скамье, видно, прав был Пётр, доказывая, что всех управляющих, бригадиров, механиков и вообще указующих, гнать взашей надо с земли, а потом только браться за неё всерьёз, и ведь дня не стал работать в родном колхозе, говоря, что ещё студентом понял наше твердолобье. Как-то он живёт теперь?
Лугов слышит, как в зале прозвучала его фамилия. Ноги пружиной подбрасывают его со скамьи. Он видит, как задвигались механизаторы, оживились старики и тут же ловит настороженный вязкий взгляд Ирины. В голове всё смешалось. Он слышит, как судья подбадривает его…
– Да что говорить тут,– с усилием произносит он затаившиеся в раздумьях первые попавшиеся слова, а убедившись, что в состоянии говорить высказал неохотно:
– Всё было не по-хозяйски, не по-сельски. Есть конечно причины, за которые можно и прятаться, да что там, не для того закручено по суду,– подумав минуту, добавил твёрже:
– Решайте сами, не то бывает, а тут… Заплатим.
– Заплатим, заплатим… ты скажи, Петрович, как все мы к технике относимся,– выкрикнул из кучки механизаторов слесарь Грицюк.
Лугов, глянув на судью, повернулся к говорившему, хотел было обстоятельно ответить, но, в полуслове поняв, что ни к чему, ответил из вежливости:
– Сохранят, Саввич, колхоз не без добрых людей, а мы налаживать с тобой её будем.
В зале разом загомонили, но судья, призвав к порядку, разрешил высказаться присутствующим.
– Хотелось бы кое о чём сказать, да больно уж хитро обставлено всё тут – сгремев креслом, поднялся Алексей Иванович. – Мы надеялись, что и председатель послушает нас, чем дышим, так женщину зоотехника втулил…
Подсчитали вы всё тут до рублика, до копеечки… А кого судите и каково этим людям, вы подумали? – Алексей Иванович, обращаясь к судьям, одновременно выставил в сторону подсудимых тёмную руку. – Да Василий Петрович всю жизнь не слазил с тракторов и комбайнов, умывался росой и с кастрикой напополам закусывал, когда некоторые в пуховиках потягивались, и заработал вот… стыдоба на весь свет и всё тут; сыновья у него взрослые – агроном с высшим образованием, другой в армии служит. И правильно сделал его Пётр, что не стал тут с нами дураками работать, а то сидел бы рядом с другом. – И ещё, прибавив в голосе, затрубил на весь зал,– да что ж им виниться-то перед вами, коль мы лишь к проверке не прибрали те комбайны. А уборку нонче на чём провели? Да на тех же самых сгнивших, разграбленных, как у вас там ещё…
Усаживаясь на место, Кремнев зло вдогон, сверкнув белками, заключил:
– Ни Лугов, ни Донцов – комбайнеры виноваты и ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)