Моцарт

Блестящим человеком был Моцарт. Сейчас я говорю не о Вольфганге Амадее – тот был гениальным. А этот именно блестящим, сверкающим, особенно на фоне всеподавляющей и всепоглощающей серости и убогости советского бытия начала восьмидесятых годов, когда даже на московских улицах, не говоря уже о провинциальных городках (про села и упоминать не стоит), преобладающими цветами были серый, черный, изредка синий или зеленый, когда одеться во что-нибудь яркое и броское приравнивалось чуть ли не к бунту против устоев социализма, подрывом авторитета коммунистической партии и вызовом самому всесильному «великому и ужасному» КГБ. «Кто седня носит Адидас – тот завтра Родину продаст» — припоминаете? «А откуда? А зачем? А на что это вы намекаете, пытаясь выделиться из массы трудящихся?» Так вот мой знакомый Моцарт и был таким блестящим, сверкающим вызовом серости будней. Его жизнь со стороны походила на сплошной праздник, на бесконечный веселый карнавал с изрядной примесью Лукулловых пиров.
Только представьте, каково было видеть вчерашним школьникам, поступившим в московский ВУЗ из провинции это буйство красок и непрекращающийся праздник жизни. Прозвище «Моцарт» крепко приклеилось к нему не только из-за музыки, постоянно звучавшей в его комнате, но, наверное, и из-за общего его стремления к красивой благоустроенной жизни. Ведь Амадей Моцарт по общему мнению и являлся квинтэссенцией такой возвышенной жизни. Жилище нашего Моцарта было завалено пластинками, или как тогда говорили – «пластами» Битлз, Аббы и Бог еще знает чьими, наверное, там были почти все популярные и известные тогда зарубежные группы и исполнители. Каждого входившего в его небольшую комнату музыка охватывала со всех четырех сторон, поднимала и уносила в фантастические дали, казавшегося нереальным буржуазного Запада, подальше от убогих и тоскливых до смерти реалий субботников, овощных баз, комсомольских, партийных и профсоюзных собраний. Впечатление отрыва от действительности усиливалось ароматами «Мальборо», «Кэмэла» и прочих сигарет «забугорного» мира, виданных в то время только в телевизионных фильмах про шпионов, да и то у меня до сих пор существуют сомнения находились ли именно сигареты указанных марок внутри пачек с манящими надписями наподобие «Ротманс», «Винстон» или реквизиторам с Мосфильма удавалось раздобыть на помойках западных посольств и постпредств только яркие упаковки, а внутри томились заурядные «Столичные» или «Ява» московской табачной фабрики «Дукат». На полках моцартовой комнаты красовались бутылки виски, ликеров и коньяков, по ассортименту не уступая, а по подлинности явно превосходя большинство даже известных московских баров. Вся эта роскошь не могла не притягивать к Моцарту всех любителей шикарной дармовщинки, разного рода друзей, а преимущественно шикарного вида подруг. Однако немногие счастливчики могли похвастать тем, что запросто запанибрата вхожи в эти пещеры Али-Бабы. Моцарт по-своему был весьма разборчив и щепетилен в выборе круга общения. Попасть к нему на вечеринку приравнивалось пусть к небольшому, но от того не менее приятному выигрышу в лотерею жизни. В клубах ароматного дыма, под аккомпанемент веселого смеха обольстительных девушек, звон бокалов и западной музыки, в центре действа находился сам виновник и вдохновитель, глава и творец этого ежедневного торжества – сам Моцарт, одетый с иголочки по последним требованиям моды, аккуратно выбритый, стильно подстриженный и благоухающих французским парфюмом, подтянутый и неизменно жизнерадостный.
Моцарт казался воплощением успеха и благополучия, его жизнь представлялась верхом обустроенности, о котором можно было только мечтать в суровых реалиях университетского общежития. Будучи студентом кажется уже четвертого курса он никогда, ни на секунду не заговаривал о лекциях и семинарах, и, тем более упаси Бог, о зачетах и экзаменах. То ли считал эту тему в своем обществе моветоном, то ли такими пустяками о каких и говорить не стоит. Он являлся счастливым исключением, подтверждавшим, что, не придавая никакого значения учебе, можно вполне благополучно проучиться до четвертого курса, да и вообще закончить университет. Никогда я не знал и, конечно, уже никогда не узнаю, был ли Моцарт прилежным и успевающим студентом, получал ли стипендию. Хотя, естественно, стипендия даже в пятьдесят рублей была бы совершенно незаметной в его шикарной жизни. На полках его комнаты, заваленных, забитых, заставленных пластинками, магнитофонными лентами, разнообразными бутылками и сувенирами не наблюдалось ни одного учебника или просто книги. Моцарт во всем был верен себе и своему стилю. Возможно, он тщательно прятал энциклопедию по истории мировой философии и труды Маркса под кроватью или где-нибудь за красиво выстроенными бутылками. Возможно, но маловероятно. Скорее этот временный баловень судьбы, так же играючи переходил с курса на курс, как играючи обзаводился друзьями и подругами. Мне могут возразить, что не возможно было учиться в центральном университете страны, по сути дела ничего не делая и не уча. А Вы пробовали? Я пробовал. Возможно – отвечу я Вам, и очень даже возможно. Примером тому, правда совершенно другого рода, прямо противоположным Моцарту, являлись массы так называемых партийно-комсомольских активистов, проводивших годы своей учебы в нескончаемых заседаниях, комиссиях, собраниях, пленумах, пятиминутках, слетах и невесть еще где, но только не в корпении над конспектированием трудов Аристотеля и Энгельса. Их жизнь, конечно, не отличалась таким показным блеском и всей прочей мишурой, призванной завлекать и обольщать, но все эти деятели вполне сознательно приносили личную жизнь в жертву общественной, чтобы в дальнейшем получить все те же удовольствия и блага, но уже снисходительно выданные государством, партией, комитетом на законном и, соответственно, практически незыблемом основании.
Никогда не задавал я себе вопроса откуда, как и почему взялась вдруг такая непомерно шикарная жизнь этого самого Моцарта, — ведь он не был ни сыном посла на Занзибаре, ни племянником министра сельского хозяйства Узбекистана, ни внуком президента молдавской академии наук, — он был из семьи простых советских служащих, которых, как говорится, хоть пруд пруди. Ответ прост и очевиден – Моцарт был фарцовщиком, а проще говоря — умение, изворотливость, хитрость, помноженные на знание мест и местечек где можно что-нибудь достать, с целью это же потом перепродать с той или иной степенью выгоды для себя.
В одно прекрасное утро (правда, как потом выяснилось вовсе не для всех столь уж прекрасное), Система, которая естественно, ни на секунду не закрывала ни на что глаза и, тем более, уши, благодаря несметной армии вполне бескорыстных, а частично и корыстных осведомителей, а попросту говоря – стукачей, восстановила пошатнувшийся было Статус-Кво. Дверь комнаты Моцарта оказалась опечатанной, сам он в мгновенье ока исчез в неизвестном направлении, как впрочем и все богатства его пещеры Али-Бабы. После его внезапного и таинственного исчезновения все его ближайшее окружение поразила массовая амнезия, весь сонм верных друзей и еще более верных подруг. Никто и никогда не называл больше имени Моцарта вслух, как будто само его упоминание могло вызвать неизбежные репрессии, а длинная рука комитета тут же схватить за шиворот, выволочь из стен университета и столицы и зашвырнуть далеко-далеко за черту полярного круга. Имя Моцарта из нарицательного и сверхпопулярного моментально превратилось в строжайшее Табу.
Время не сохранило в моей памяти ни фамилии, ни подлинного имени Моцарта. Возможно сейчас, по прошествии более чем четверти века, он руководит одним из крупных банков или создает погоду на фондовой бирже, может открыл свое дело в США или Израиле, а может давно превратился в лагерную пыль и лежит где-нибудь в могиле за забором одного из бесчисленных сибирских лагерей с безликим номерком на ноге. Неисповедимы пути…

Москва 2006г.