Бондарка -89 (Глава 1)

Признаться, с немалым страхом ожидал я окончания своих первых отгулов. Ведь за ними неизбежно ждала меня работа в «резерве». Или просто – «резерв». То есть, надо было бы приходить к девяти утра в двухэтажное немецкое здание горчичного цвета – отдел кадров Базы Тралового Флота, спускаться по округлой лестнице в подвальный этаж, и там уж пристраиваться в хвост вьющейся очереди мореманов, что были сплошь в заграничных высоких кроссовках непременно белого цвета, фирменных джинсах и рабочих зелёных штормовках с нарукавной нашивкой «Минрыбхоз» (или, на худой конец, в курточках с нашивкой «Феррари») — такая была мода в 1989 году. А потом эти упакованные, в немалом числе высокомерные, заносчивые и где-то даже спесивые мужи и парни получали от «начальника Чукотки» (ведавшего всю жизнь, сколько помнили, морским резервом Степан Анатолича) наряды — чаще всего на уборку улиц, и другие хозяйственные и подсобные работы. И, получив на вверенном им участке метлы в руки, форсистые моряки загранплавания дружно, но не в такт, шуршали теми по мостовым на обозрении обычных, спешащих по своим делам, серых сухопутных горожан.

Белые кроссовки с высоким задником, купленные в самом Буэнос-Айресе (с надписью на правом «Reebok», на левом — «Rebook») были теперь и на мне. Как и джинсы, как и минрыбхозовская штормовка. Но подметать улицы матросу, на славу отработавшему в трюме первый свой, длиною в пять месяцев, рейс, слетавшему на другой конец света, повидавшему красавицу — столицу Аргентины, не пристало!

Потому, задумал заранее – найти где-то работу, и устроиться переводом до следующего рейса. Народное хозяйство области, что находилось в некотором уже перестроечном упадке, опять же поднимать было надо.

Да, я был такой – сознательный элемент!.. (Кому только на тот момент такие уже нужны были?!)

Само собой, идти надо было куда-то на предприятие отрасли рыбной промышленности. Вот я и надыбал – Тарный комбинат ( именуемом в простонародье «бондаркой»), что и находился в моём районе, и располагался в окутанном мне немалой тайной месте – чуть в стороне главной дороги, и на отшибе. В самом конце длинной и достаточно безлюдной улицы, что начиналась зелеными садами и заканчивалась парой убогих хрущевок со злачными своими обитателями, притулившихся у трехэтажного административного здания Тарного комбината. Правда, на самом комбинате временной, на какие-то два-три месяца работы не нашлось (сокращения, слепо приносимые в жертву перестроечного ускорения, шли по всей стране), но требовались грузчики в погрузрайон.

Бойкая востроносая кадровичка шустро выпытала, сколько денег заработал я за морской свой рейс.

— Две с половиной тысячи г’ублей – это очень много! Мой сын г’аботает на бег’егу, и скопил за несколько лет одну только тысячу. А деньги нам ског’о понадобятся, — она выразительно поджала острым подбородком шею и заговорщицки глянула поверх очков, — когда нас начнут с этой области выселять, чтобы купить хоть какой-то угол – там в г’оссии.

Тактично не возразив (что там – или здесь! – можно за тысячу – или две – «деревянных» рублей теперь купить?), я кивнул согласно, и спросил уже по делу, как добраться до нового места работы.

— Это на пересечении Дзег’жинки и Муг’омской – туда, в глубь еще, наискосок, по дог’оге идти надо.

Это точно была Муромская сторонка!.. На совершенном отшибе, в пригороде, по существу. И дорога шла мимо сосен и тополей. Но это был идеальный для трюмного матроса – морского грузчика – вариант с работой.

Погрузрайон представлял из себя необозримое пространство, огороженное деревянным забором, в дальнем конце которого через ворота приходили железнодорожные пути. В начале стоял опрятный трёхэтажный домишко голубого цвета, умещавший управление и бухгалтерию, рабочую столовую и раздевалку на первом этаже. Несколько бытовок виднелось вдали, присутствовали старый дощатые склады и новые ангары. Рельсы испещряли всю территорию вдоль и поперёк.

Пожилой, сердобольной, черноглазой начальнице цеха Ирине Матвеевне, сохранившей черты былой красоты, я сразу лёг на сердце. И был определён в бригаду Николая Ростовицкого.

— Сегодня в ночь тогда и выходите!

Тревожны, все-таки, ночные смены… И когда шел я по абсолютно пустынной в поздний час дорогой, не очень уютно было на душе (сейчас бы спать комнате с мягким желтым светом ночника укладывался, да справочник водолаза на сон грядущий почитал), но малодушные мысли о метле все равно не посещали.

Сильный духом тогда был парняга!

Бригадир оказался крепким мужиком лет тридцати с лишним, с черными усами и в меру длинными вьющимися волосами. Кажется, был он в это вечер самую малость под мухой. Глянул, вошедши в раздевалку, в мою сторону довольно неприязненно:

— Ты, что ль, ко мне в бригаду?.. Ну, пошли!

Причину не слишком доброжелательного отношения он поведал в эту же ночь:

— На одного человека легче наряд нарисовать, чем на двоих.

Да, бригада Николая Ростовицкого состояла теперь из двоих грузчиков: бригадира непосредственно, и меня грешного. А до сего дня Колёк трудился на славу один.

Наша бытовка находилась у самых противоположных ворот. В большой комнате, с деревянными скамьями у стен и большим столом с костяшками домино посредине, дремал сцепщик тепловоза.

— Сколько Кот сегодня выгрузил, не знаешь? – спросил у него Николай.

— Четыре вагона.

Николай досадливо поджал губы.

«Кот» (Котов), как выяснил я себе чуть позже, был бригадиром передовиков, и Николай очень ревностно относился к тем успехам.

— Ну, у него вагоны были… А молдаван тебе ключа от вагончика не оставлял – я чего-то найти не могу.

— Не-е!

Посидев немного, пока Николай, задымив сизым дымом всю комнату, докурил свою папиросу «Прима», мы поднялись и, тяжело переставляя ноги в кирзовых сапогах, пошкрябали на работу.

— Я ключ от вагончика не могу найти, — сетовал бригадир, — куда его этот черт дел? Блин, спрятал там, наверное, что-то свое!

В потёмках Николай долго шарил по крыше металлического контейнера, в котором, внавалку с другим подручным скарбом, лежали необходимые нам сейчас для открытия вагона ломы и лампочка – переноска. Ключа все не находилось. Наконец, присмотревшись к замку, бригадир процедил зло:

— Да, хитрый ты, Ваня, мужик – ничего не попишешь!

Ключ торчал непосредственно в навесном замке.

Я подхватил ломы, Николай взял моток проводов переноски на плечо.

— Покаты еще надо сразу принести.

Покатами называлось приспособление о двух длиннющих деревянных жердях, скреплённых между собой, на манер обычной лестницы, брусками. Ширина покатов была чуть меньше пятидесятилитровой бочки («пятидесятки»), или «тридцатки» — бочки поменьше, объемом в тридцать литров. В общем – такая длиннющая, с виду, «лестница», только что ступени-перемычки были друг от друга на расстоянии семимильных шагов.

Сорвав пломбу, бригадир умело, хоть и с чертыханиями (как работать с ломом в руках, но без такой-то матери?), открыл вагон. Тяжелая дощатая дверь со скрежетом поехала вбок, и деревянные бочки, стоящие в темноте вагона тремя рядами вверх, чуть не посыпались на наши головы.

— Осторожно!.. Дай я начну!

Николай, взобравшись в вагон, расчистил, побросав бочки на землю, пятачок – плацдарм, и тогда уж вскарабкался и я.

— Пока так, без света побросаем – переноску повесить некуда.

Мы начали споро швырять бочки на землю. Как положено флагманскому трюмному, я старался успевать быстрее бригадира.

— Ты в бочки тоже заглядывай, — велел Николай, — если вагон московский, то там горбуша может быть.

Ничего мне это не говорило – эка невидаль, горбуша! В течение пяти месяцев промыслового рейса мимо меня проезжали по транспортерным лентам нескончаемые, рябящие в глазах потоки макруруса, макруронуса, хека и даже клыкача. А я сейчас буду в каждой бочке затхлой завалящую рыбу неизвестно какой свежести высматривать! Этак, я до утра свою половину вагона разгружать буду.

Но, из уважения к бригадиру, приходилось все-таки иной раз в какую-то бочку для проформы «жало совать».

«Московский вагон»… Интересно – у них там, в Москве, давно уже с продуктами туго и скудно, а тут какая-то рыба красная! Да, неужели ж они пропустят её!..

Да, Москва большая – попробуй ты такую прорву народа прокорми!

— Ваня, Молдаван,- словно услыхав в ночи мои мысли, заговорил Николай, — вот у того на горбушу нюх! Только спросит: «Московский вагон?» — и ужом между бочек! И отыщет, ведь, курва!

Выгрузив центр вагона, повесили переноску и поставили уже на баррикадную кучу бочек на земле покаты. На поднятие и подключение переноски, разумеется, был десантирован бригадиром (после подробных и внятных инструкций) зелёный новичок – чтоб знал впредь, что и как. И обратно карабкался в вагон трюмный матрос так, признаться, неуклюже и неумело, что увидь то рымастер с рейса (который был также, как Николай, черноус и кучеряво длинноволос, а в непеременных болотниках, закатанных на манер ботфортов – чистый мушкетёр!), то уж процедил бы сквозь зубы непременно: «Солдат!».

Николай, взирая на немеху, пока спокойно молчал.

Выгрузка бочек из вагона приобрела иной манер. Теперь Николай, «врываясь» всё глубже в монолитные бочечные ряды, через весь вагон по одной бросал бочки мне, стоящему напротив двери. А уж я, поймав катящуюся, подпрыгивающую бочку, устанавливал её на покаты и толкал по ним.

Сначала покаты стояли на полу вагона – наклона хватало. Потом под них была подсунута бочка лёжа. И в самом конце водрузили край покатов на бочку стоя. Но и все равно – бочки через несколько минут образовывали на другом конце непроходимый затор.

— Так, вот теперь смотри – куда лучше их сунуть, — Николай ворочал покаты во все стороны, выискивая хоть малейшую лазейку еще для нескольких десятков бочек.

В общем, не таким лёгким оказалось то делом – вагон с пустой бочкотарой разгрузить! В том именно смысле, что сыпать ее по сторонам было некуда.

— Пойдём, покурим! – около двух часов ночи, когда закончили мы, наконец, работу, сказал Николай, — переноску только забери.

Конечно, мы перекуривали не раз и по ходу работы. Со степенностью простого труженика дымил, присев на бочку, Николай, а я, встав на самый край вагона у двери, пел прекрасные и невыразимо печальные теперь мне песни про чудный Буэнос-Айрес.

— Блин, такой там сервис везде! Куртку джинсовую в одной лавке собрался покупать, а джинсов такого цвета не было. Так хозяин мальчонку своего заслал куда-то – аж с другого квартала тот потом несся, — и принес-таки – джинсы те самые.

Тут, конечно, я умолчал малость, что джинсы были совсем не «те самые», а даже другого оттенка и цвета. И мой друг – слон шеф-повар судовой – критически оглядев мой наряд, тактично пришел на помощь: «Ну, это ты джинсы специально потемнее взял, из расчёта, что стирать-то их чаще куртки будешь – вот они скоро и станут одного цвета». Да – неважно было все это! Важны были незабываемые, живо будоражащие сердце и душу воспоминания о ярких, в весеннем цвету, улицах с неповторимыми зданиями и соборами ново колониального стиля, радушие и жизнерадостность аргентинцев, очарование столичных сеньорит (приукрашенное, конечно, и собственной молодостью, и пятью месяцами морского заточения).

И как разителен был контраст той ярчайшей латиноамериканской экзотики с унылыми, сплошь и рядом уже уродливыми, реалиями серых отечественных будней.

Николай слушал не перебивая. А когда я закончил заверил с некоторым даже высокомерным апломбом, что он тоже знает вполне, что такое морские суда и контейнеровозы – сколько он их ошвартовал в рижском торговом порту, где несколько лет работал докером.

— Дома тогда все было! Дочки еще три годика было, а у неё уже — кроссовочки фирменные, одежда вся импортная…

Да, импортные кроссовки были повсеместным мерилом «упакованности»… Но в Буэнос-Айресе, все же, уважаемый бригадир не был.

В бытовке, с выключенным уже светом, дремал все тот же сцепщик и машинист тепловоза с живыми темно -коричневыми вишнями глаз, и кустистыми черными бровями.

— Слава, давай второй вагон подгоним, — включая свет, сказал Николай.

Так и начались мои трудовые здесь будни…