Ночная репетиция

Рукопись-черновик второго рассказа в книгу: «Забытые морские небылицы».
Критика и найденные ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направлять в группу «Питер из окна автомобиля»:
https://vk.com/club121582864,
либо оставить прямо под текстом.

«Ничто и никогда не проходит бесследно», — Рэй Брэдбери, «Лето, прощай».

Кажется, 1980 или 1981 год.
Москва.
Красная площадь.
Первый день ноября… точнее ночь, около двух.
Последняя генеральная репетиция к параду.
…«Большой сбор» объявили неожиданно сразу после уроков в вечерней школе перед первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском училище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш «препод» на весь период московской командировки тотальный опрос поэмы обещал устроить. Нашу-то милую «русичку», Аллу Борисовну в Москву, в казарму не берут, она б такой несправедливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут ещё бессонная ночь впереди…
Стоим. Стоим неподвижно часа два.
За спиной коренастый Василий Блаженный. Красавец. Похож на Спаса, только ниже. И, кажется, раза в два старше.
Холодно.
Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы.
Влажно. Как в Питере.
Сукно «шинельки» бессильно против ветра влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три.
Плечи гудят.
Мерзко!..
Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (батальоне, то есть) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов — мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой сосед по парте – последний, двадцатый.
…Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так много проще и вид не тот, не впечатляет…
Не повезло им обоим!
О-о-о, ноги!
Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну, кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Ду-рак «хром» нацепил вместо «микропора», свои «мозольки» берег. Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме все до крови разодрал, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть?
Йод? Бинт?
Ха!..
Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак не разогнуть.
Да ладно, хватить, ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках, к тому ж белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну, так, на всякий случай, для соседа, когда падать начнет, сознание терять. А у него для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке «смирно» многие улетают. В конце строя, стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.
…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку одеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, «патлы» до плеч, развиваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?..
На головах «бески», ну, бескозырки, то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки развиваются на ветру, хлещут по розовым мальчишеским лицам, голым затылкам выбритых под полубокс и блестящих на свету прожекторов, жарящих на площадь из-за спины. Боже, как это красиво!..
Но уши, увы, не греют.
Уши хрустят.
Особенно левое, при касании кончика с грубым сукном высокого воротника, куда удается его прижать ненадолго, а рук не поднять, белые перчатки отчетливо видно…
Э-эх, усы жалко!
Пушистые были, теплые, мягкие. Ещё три месяца назад красовались над губой четырнадцатилетнего подростка при поступлении. Вонючий «Тройной» лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следа старой батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится, чешется, жжет.
Жуть!
…Эх, мамочка, где ты? Как ты? Хочу домой. Поваляться б на диванчике пару часиков, и всё, и ни-че-го больше не надо…
Часы на Спасской оживают.
Что-то мелькает на мавзолее.
Неразборчиво гудит микрофон.
И…
… вприпрыжку причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатав каждый шаг в прочерченную белую линию вдоль трибун, словно лисички чертят змейку следов на снегу. Затем по одному грациозно отваливаются от убегающего вперед строя и, заняв строго определенную позицию на площади, вскидывают огромный тяжелый карабин с цветными флажками на штыках высоко над головой, замирая, что статуи Минина и Пожарского на весь период прохода колон.
— Па-ра-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна!
Всё… разом… замерло!
Тысячи, нет десятки тысяч голов, одновременно, вскинули свои носы на воображаемые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» нахимовцев и суворовцев, закрывающие четырьмя «коробками» правый фланг строя напротив Спасских ворот Кремля.
— Для встречи слева. На кра-а-а-а-а-а… — бесконечная пауза – …у-ул!
Головы единым рывком повернулись к воротам. Сотни труб и барабанов взревели встречный марш.
На-ча-лось! Наконец-то!
Из ворот, стоя в сверкающем сером кабриолете – он, кажется, всё тот же до сих пор, и это здорово! — выезжает министр… обороны. Навстречу ему со стороны музея Истории на таком же блестящем ЗИЛе неспешно, километров десять-пятнадцать в час движется командующий парадом…
Медленный выход машин в центр…
Помпезный доклад о готовности…
Гордый объезд войск…
Громогласные приветствия и поздравления.
Оркестр… входит во вкус!
Короткая речь с трибуны…
Перекатывающимся эхом по площади троекратное «ура-а-а»…
Фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев…
И-и-и, наконец-то…
…ПОНЕСЛОСЬ:
— Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна! – пауза.
— На одного линейного диста-а-анцию – пауза.
— По-ба-таль-онно – пауза.
— Первый батальон прямо – пауза.
— Остальные на ПРА-а-а!.. – длинная пауза –…во-о-о!!!
Все, как один делаем поворот – «раз-два».
— Шаго-о-ом… — очень длинная и напряженная пауза – МА-А-АРШ!!!
Сводный оркестр, разогревшись, рыдает от восторга.
Одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом летит многопудовый звук удара левой ноги десятитысячного войска, который в течение следующих тридцати минут уже не остановится ни на секунду.
Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпают самые молодые участники парада суворовцы-музыканты.
За ними, отступив дополнительно более трех, – положено-то одного — линейных дистанции, выходит академия генштаба. Далее курсанты, слушатели и воспитанники различных ВУЗов, академий, спецкурсов практически всех республик Союза и всех родов войск: десантники и морпехи, спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты…
Оркестр смеется, плачет, парит, кружится, поёт и, конечно же, танцует…
Дирижер меняет марш за маршем, словно тасует колоду карт, сохраняя при этом ритм барабанов на уровне девяносто ударов в минуту.
С этой же скоростью, не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяет левую, даже когда коробка стоит на месте в ожидании команды командира «прямо».
Море разноцветных головных уборов совершают движения по площади в разные стороны огромными волнами-валами размером с батальоны-коробки.
Все, как один!
Один, как все!
Вверх-вниз. Ни одной задержки. Ни полсантиметра отставания друг от друга: ни вверх, ни вниз, ни в сторону.
Мелькают прямые линии рядов, шеренг, и даже диагоналей. Словно мелькание линий тельняшек у бегущих утром на зарядке в строю моих одноклассников-нахимовцев – помню, помню, ребята, вас всех, всех до одного.
Рябит глаза.
И вдруг…
… любимое всеми «Прощание Славянки» сменяет озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и, неизменно, танцующий, не менее известный и любимый нами, мной марш «Преображенского полка».
В это время наша «коробка» заходит за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку линейного курсанта кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся, справа и слева от меня соответственно, под неистовство оркестра в такт ударников, при каждом шаге левой ноги, словно в танце закидывают её вправо, потянув тем самым всю нашу шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» в сторону. Но лишь первый вздох марша завершается, падая с верхних нот второй октавы в первую, они тем же манером, незаметно танцуют обратно, забрасывая правую ногу за левую и возвращая тем самым шеренгу, а вслед за ней и весь батальон на прежнее место в строю.
Танец плывет с нами в дальнем левом углу площади рядом с ГУМом на протяжении всего этого чудесного божественного произведения. Весело, едва заметным постороннему глазу зигзагом, мы выруливаем на последний поворот в исходную для марша позицию.
Лица веселеют, радуются.
Мы искренне улыбаемся – как и теперь, многие участники парадов.
Ногам необычно легко, тепло. Гири, налипшие к замерзшим подошвам ботинок, исчезают. Ступни от ежесекундных ударов о камень горят, как ошпаренные. Иглы ломаются. Ботинки удобны и воздушны.
Наши «бески» под тяжестью тугой резинки и непрекращающихся подпрыгиваний тел врастают в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Это уже не беспокоит, скорей напротив… возвышает.
Руки от непрерывного размахивания становятся мокрыми. Влажные перчатки с трудом удерживают стеклянные ампулы и вату.
Уши краснеют до безобразия, как у доски под грозным взглядом Пиллерса.
Затылки по-прежнему блестят от прожекторов теперь уже с крыши музея.
По вискам катятся теплые капли пота…
— ПРЯ-АМО, — шелестит по рядам и шеренгам команда начальника училища, отданная им в хаосе звуков взмахом руки.
И…
…четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатывают полный почти метровый шаг по направлению к мавзолею вдоль выстроенных у кремлевской стены трибун.
Сводный оркестр вздыхает марш нахимовцев: «Солнышко светит ясное, – здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет. В мире нет другой Родины такой!..», — шепчут сотни, нет… тысячи губ присутствующих здесь нынешних и бывших питонов-нахимовцев.
— Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЁ-ОТ! – летит над нашими двумя «коробками», пойманная первой шеренгой команда.
— И-и-и, РАЗ! – подхватывают все, резко поворачивая головы вправо и, уставившись на командира шеренги, единственного, кто продолжает смотреть вперед, с обозначенным оркестром ритмом чеканят шаг.
Левой-правой!
Левой-правой!
Руки ложатся по швам, мизинцы сцепляются для большей чувствительности локтя соседа.
Левой-правой!
Длинная змейка аксельбантов, подпрыгивающих на груди нахимовцев нашей шеренги, гуляет, рассыпается, играет, ползет, ходит, двигается волнами неправильной формы.
— Середина вперед!.. Пятнадцатый тормози!.. Петрович пузо, пузо назад, — грозно рычит Серёга, шагающий двадцатым в шеренге и зорко следящий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии.
Левой-правой!
Теперь все внимают только ему. Это его звездный час. И Серега довольный наконец-то успокаивается, умолкает… Миссия выполнена: мы едины, мы монолит!
Левой-правой!
Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо. Какофония звуков, многократно наложившихся друг на друга при отражении от стен Кремля, ГУМа, Собора, музея, лишает нас пространства, сознания и времени.
Левой-правой!
Левой-правой!
Никаких мыслей, лишь восторг… эйфория медленно разливается теплой струйкой по позвоночнику, унося все чувства в бесконечный простор вселенной, в его пугающую, но притягивающую нас всех пустоту тишины, покоя, неизвестности.
Левой-правой!
Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту несутся нескончаемые мурашки, с разбега падающие в глубокий красный ров, окаймляющий теперь уже всю голову, щекоча и поднимая наши коротенькие мальчишеские волосенки на самой макушке.
Левой-правой!
Шеренга превращается в единую стену ног, тел, голов.
Взгляд Сереги непрестанно равняет её, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пересечет воображаемую линию от него до Шурика.
Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впиваются в лицо впередсмотрящих, улавливая малейшее движение мускул на их лицах.
Левой-правой!
В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе мелькает бардовый гранит мавзолея, любопытные глазенки тянутся вверх на трибуну, на секунду теряя из вида лицо первого в шеренге и тут…
…о, ужас!..
Нога падает в пропасть.
Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, всего-то в пару-тройку сантиметров, коварная ямка.
Шеренги одна за другой падают в неё!
На лицах впередсмотрящих по очереди читается тень ужаса, вихрем отражающаяся в глазах всей шеренги, батальона, полка.
Но…
…строй выдержал!
Левой-правой.
Лишь слегка качнулся на одно мгновение, сократив от неожиданности ширину шага.
Левой-правой.
Довольное сопение Серёги передается нам. Не зря, значит, потрачена ночь! На параде будем готовы к встрече с этой… засадой.
Левой-правой.
Мавзолей позади.
— Раз, два, три, четы-ыре-е, – едва слышны, но отчетливо видны губы Сашки Бойцова.
— СЧЁ-ОТ! – радостно подхватывают многие.
— И-и-и, РАЗ! – дерут глотку все, резко поворачивая головы вперед и расцепляя затекшие мизинцы.
— Шире шаг, — транслирует команду Шурик и мы, насколько это возможно, тянем наши носки теперь уже не вверх, а как можно дальше, вперед. Сзади на пятках десятой шеренги безукоризненно летят двухметровые «Кремлевские курсанты» из роты почетного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых в сравнении с ними нахимовцев у самого Собора.
Коробки в той же очередности ныряют за ГУМом влево к Лубянке, оставив чудесную Красную площадь и, петляя по дворам и переулкам Китай-города центра Москвы, спешат к своим машинам.
Огромный оркестр, гремя и бахая всеми инструментами одновременно, под неистовое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов», их около десятка, спешно движется за нами к выходу.
Надо успеть.
С двух сторон от музея уже появились зеленые кабины тяжёлой техники, вот-вот готовые помпезно вступить торжественным маршем на разогретую нашими ногами брусчатку площади.
Всё это мы уже не видим.
Но хорошо знаем из заученного сценария парада на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме где-то в центре Москвы.
Мы торопимся, почти бежим к нашим ПАЗикам, затерявшимся где-то здесь на набережной Москвы-реки…
Уже три ночи… утра!
Спать не хочется.
В голове гремит, грохочет, пляшет.
Подъем в шесть. Нет, кажется, в семь, отменят утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной где-то неподалеку от Речного вокзала. Красивое место: шлюзы, канал, парк.
В девять утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме – это свято.
С трех до шести – школа.
Ах, да-а-а, ли-те-ра-ту-ра: поэма «Двенадцать – наизусть!
Всю?!
Ну, Пиллерс, …погоди!
Где тут моя Хрестоматия?
А-а-а. Серега, друг и сосед по парте забрал, читает, учит…
Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов, Ваня Чернявский, Андрюха Горбунов и Мишка Мокин, сидя на последнем ряду автобуса, затягивают мою нелюбимую песенку про теплую Африку… из Красной Шапочки, помнишь: «А-а, и зелёный попугай…».
Видно на юг хотят, да и меня немного подразнить, говорят, когда я начинаю учить что-либо… наизусть, становлюсь зелёным.
Боже, как это мило, я и теперь зеленею, когда долго над чем-нибудь размышляю…
ПАЗик трогается по незнакомым пустым улицам. И у нас с Серегой есть целый час на десять страниц чудесного рифмованного текста Александра Блока:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер,
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер
на всем белом свете…»
Да-а, про ветер это и теперь актуально… очень!
…Цитирую-то по памяти, помню до сих пор, хотя может, что и напутал, давно заметил это за собой, старшенькая говорит дизлексия, она у меня логопед, умная, но это другая история и вряд ли из «Курсантских баек»…

20.09.2017г.

Автор благодарит своего критика (ЕМЮ) за оказанную помощь и приносит извинения всем за возможные совпадения имен, диалогов, событий, потому как рассказ, безусловно, является художественный, ни в коем случае не документальным, хотя и подсмотрен в отрывках своих курсантских дневников периода 1980-1987гг

О книге можно прочитать тут:
http://proza.ru/2019/08/19/413